Жизнь удалась

Жизнь удалась

Конец XVII века в башкирских сказаниях назван «светлым временем, неизменным временем». Так оно и было. Москва держала слово, ни на привилегии башкир, ни на их веру никто не покушался, а мелкие злоупотребления местной администрации решались на местах же, не без небольших взяток, зато без конфликтов. Однако, при всем желании жить так, как при дедах-прадедах, сама жизнь не позволяла дремать. Пусть на сознательном уровне никто этого сформулировать не мог, но всем – и в Москве, и на «договорных» землях, – было ясно: нужны реформы, без них не обойтись. Прежде всего, башкиры понемногу осознали все выгоды земледелия и озаботились его внедрением. Самим им, правда, «тревожить землю» не позволяла вековая традиция, но насиловать себя и не было нужды – на легендарно богатую землю, подобно бабочкам на свет, стекались охочие люди, привыкшие к пашне. В основном, конечно, беглые русские крестьяне, но и переселенцы из соседних ясачных народов (этих называли «тептярями» и «бобылями»). Раньше они оседали в слободках, самовольно обустроенных местными помещиками, против чего активно протестовали башкиры, эти слободки сжигавшие, а поселенцев грабившие и прогонявшие, но теперь – как-то само собой – появилась новая традиция. Пришельцев понемногу начали «припускать» на общинные земли, разумеется, на определенных условиях. Запрещалось лишь самовольное поселение, однако теперь самовольщиков не прогоняли, а предлагали стать «припущенниками», на что они охотно соглашались, поскольку условия башкир – умеренный оброк, выплата части ясака и участие в подводной повинности – были все же намного выгоднее, чем в слободках, где льготы давались не навсегда, а на срок. Переселялись и семьями, и целыми племенами – как, например, «мишари» («мещера» летописей, к описываемому времени, совершенно забыв стародавние финно-угорские корни, ставшая одним из «татарских» субэтносов). Зато Москва – опять-таки, скорее интуитивно, нежели сознательно, – реагировала на происходящее более чем с одобрением, запретив даже «выводить» с башкирских территорий прижившихся там беглых.

Что и понятно. С точки зрения правительства, происходящее, помимо прочего, помогало ломать ставшую неудобной военную демократию: ведь на обустройство «припущенников» выделяли средства старшины, имевшие возможность, а следовательно, поселенцы попадали в зависимость от них, а не от общины, что меняло баланс интересов, отрывая клановую знать от «карачу». Более того, именно в эти «светлые годы» власти начали понемногу создавать «башкирское дворянство», так или иначе интегрированное в государственную систему. Если раньше звание «тархана» имели считанные десятки старшин, получивших его по наследству от предков, то теперь Белокаменная раздавала «тарханство» не скупясь, чуть ли не всем биям и даже лояльным батырам, вместе с правом свободно, не спрашивая у народа, пользоваться охотничьими угодьями и бортями в «общих» лесах. Да, в общем, и пастбищами (правда, царь прямо такого права все же не давал, но при малейшем конфликте его представители становились на сторону «тарханов»). Короче говоря, всем, кто читал «Степана Разина» и «Тихий Дон» и знает, кто такие «домовитые» и кто такие «иногородние» должно быть ясно, какую мину подкладывали под себя башкиры. Все один в один. Но они, разумеется, о том не догадывались, будущее еще не пришло, настоящее же было «светлым и неизменным».