ВОССТАНИЕ КОРНИЛОВА

ВОССТАНИЕ КОРНИЛОВА

Еще в начале августа Корнилов распорядился перевезти «дикую» дивизию и 3-й конный корпус с Юго-Западного фронта в район железнодорожного треугольника: Невель – Новосокольники – Великие Луки, представляющий удобную базу для наступления на Петроград, под видом резерва для обороны Риги. Тогда же главковерх приказал одну казачью дивизию сосредоточить в районе между Выборгом и Белоостровом: кулаку, занесенному над самой головой столицы – от Белоострова до Петрограда только 30 километров! – придана была видимость резерва для возможных операций в Финляндии. Таким образом, еще до московского совещания выдвинуты были для удара по Петрограду четыре конных дивизии, которые считались наиболее пригодными против большевиков. Относительно кавказской дивизии в окружении Корнилова попросту говорили: «Горцам все равно, кого резать». Стратегический план был прост. Три дивизии, направлявшиеся с юга, предполагалось по железным дорогам перевезти до Царского Села, Гатчины и Красного Села, чтобы оттуда "по получении сведений о беспорядках, начавшихся в Петрограде, и не позднее утра 1 сентября" двинуть походным порядком для занятия южной части столицы по левому берегу Невы. Дивизия, расположенная в Финляндии, должна была одновременно занять северную часть столицы.

При посредстве союза офицеров Корнилов вступил в связь с петроградскими патриотическими обществами, которые располагали, по их собственным словам, двумя тысячами человек, отлично вооруженных, но нуждавшихся в опытных офицерах для руководства. Корнилов обещал дать командиров с фронта под видом отпускных. Для наблюдения за настроением петроградских рабочих и солдат и за деятельностью революционеров была образована тайная контрразведка, во главе которой стал полковник «дикой» дивизии Гейман. Дело велось в рамках военных уставов, заговор располагал аппаратом ставки.

Московское совещание только укрепило Корнилова в его планах. Правда, Милюков, по собственному рассказу, рекомендовал повременить, ибо Керенский-де в провинции еще пользуется популярностью. Но такого рода совет не мог оказать влияния на зарвавшегося генерала: дело шло, в конце концов, не о Керенском, а о советах; к тому же Милюков не был человеком действия: штатский и, что еще хуже, профессор. Банкиры, промышленники, казацкие генералы торопили, митрополиты благословляли. Ординарец Завойко ручался за успех. Со всех сторон шли приветственные телеграммы. Союзная дипломатия принимала деятельное участие в мобилизации контрреволюционных сил. Сэр Бьюкенен держал в руках многие нити заговора. Военные представители союзников при ставке заверяли в своих лучших чувствах. «В особенности, – свидетельствует Деникин, – в трогательной форме делал это британский представитель». За посольствами стояли их правительства. Телеграммой 23 августа комиссар Временного правительства за границей Сватиков доносил из Парижа, что во время прощальных аудиенций министр иностранных дел Рибо «чрезвычайно жадно интересовался, кто из окружающих Керенского людей является твердым и энергичным человеком», а президент Пуанкаре много расспрашивал о… Корнилове". Все это ставке было известно. Корнилов не видел оснований откладывать и ждать. Около 20-го две конные дивизии были продвинуты дальше по направлению к Петрограду. В день падения Риги вызваны были в ставку по 4 офицера от полков армии, всего около 4000, «для изучения английских бомбометов». Более надежным сразу разъяснили, что дело идет о том, чтобы раз навсегда раздавить «большевистский Петроград». В этот же день из ставки приказано было срочно передать в конные дивизии по нескольку ящиков ручных гранат: они как нельзя лучше могли пригодиться для уличных боев. «Было условлено, – пишет начальник штаба Лукомский, – что все должно было быть подготовлено к 26 августа».

При приближении к Петрограду корниловских войск внутренняя организация «должна в Петрограде выступить, занять Смольный институт и постараться арестовать большевистских главарей». Правда, в Смольном институте большевистские главари появлялись лишь на заседаниях; зато там постоянно пребывал Исполнительный комитет, который поставлял министров и продолжал числить Керенского товарищем председателя. Но в большом деле нет ни возможности, ни нужды соблюдать оттенки. Корнилов этим, во всяком случае, не занимался. «Пора, – говорил он Лукомскому, – немецких ставленников и шпионов во главе с Лениным повесить, а Совет рабочих и солдатских депутатов разогнать, да разогнать так, чтобы он нигде не собирался».

Руководство операцией Корнилов твердо решил возложить на Крымова, который в своих кругах пользовался репутацией смелого и решительного генерала. «Крымов был тогда веселым, жизнерадостным, – отзывается о нем Деникин, – и с верою смотрел в будущее». В ставке с верой смотрели на Крымова. «Я убежден, – говорил о нем Корнилов, – что он не задумается в случае, если это понадобится, перевешать весь состав Совета рабочих и солдатских депутатов». Выбор «веселого, жизнерадостного» генерала был, следовательно, как нельзя более удачен.

В разгаре этих работ, несколько отвлекавших от немецкого фронта, в ставку прибыл Савинков, чтобы уточнить старое соглашение, внеся в него второстепенные изменения. Для удара по общему врагу Савинков назвал ту самую дату, какую Корнилов давно уже наметил для действий против Керенского, – полугодовщину революции. Несмотря на то что план переворота распался на два рукава, обе стороны стремились оперировать общими элементами плана: Корнилов – для маскировки, Керенский – для поддержания собственных иллюзий. Предложение Савинкова было ставке как нельзя более на руку: правительство само подставляло голову, Савинков собирался затянуть петлю. Генералы в ставке потирали руки. «Клюет!» – говорили они, как счастливые рыболовы.

Корнилов тем легче пошел на уступки, что они ему ничего не стоили. Какое значение имеет выделение петроградского гарнизона из подчинения ставке, раз в столицу вступят корниловские войска? Согласившись на два других условия, Корнилов тут же их нарушил: «дикая» дивизия была назначена в авангард, а Крымов был поставлен во главе всей операции. Корнилов не считал нужным отцеживать комаров.

Основные вопросы своей тактики большевики обсуждали открыто: массовая партия и не может действовать иначе. Правительство и ставка не могли не знать, что большевики удерживают от выступлений, а не призывают к ним. Но как желание бывает отцом мысли, так политическая потребность становится матерью прогноза. Все правящие классы говорили о предстоящем восстании, потому что оно было им нужно до зарезу. Дату восстания то приближали, то отодвигали на несколько дней. В военном министерстве, т. е. у Савинкова, сообщала печать, к предстоящему выступлению относятся «весьма серьезно». «Речь» сообщала, что инициативу выступления берет на себя большевистская фракция Петербургского Совета. В качестве политика Милюков был в такой мере ангажирован в вопросе о мнимом восстании большевиков, что счел вопросом чести поддержать эту версию и в качестве историка. "В опубликованных позднее документах разведки, – пишет он, – именно к этому времени относятся новые ассигновки германских денег на «предприятия Троцкого». Вместе с русской разведкой ученый историк забывает, что Троцкий, которого немецкий штаб для удобства русских патриотов называл по имени, «именно к этому времени» – с 23 июля по 4 сентября – находился в тюрьме. То обстоятельство, что земная ось есть лишь воображаемая линия, не мешает, как известно, земле совершать свое круговращение. Так и план корниловской операции вращался вокруг воображаемого выступления большевиков, как вокруг своей оси. Этого могло вполне хватить на подготовительный период. Но для развязки нужно было все же кое-что более материальное.

Один из руководящих военных заговорщиков, офицер Винберг, в интересных записках, вскрывающих закулисную сторону дела, полностью подтвердил указания большевиков на широкую работу военной провокации. Милюков оказался вынужден, под гнетом фактов и документов, признать, «что подозрения крайних левых кругов были правильны; агитация на заводах, несомненно, входила в число задач, исполнить которые должны были офицерские организации». Но и это не помогало: большевики, как жалуется тот же историк, решили «не подставляться»; массы не собирались выступать без большевиков. Однако и это препятствие было в плане учтено и, так сказать, заранее парализовано. «Республиканский центр», как назывался руководящий орган заговорщиков в Петрограде, решил попросту заменить большевиков; подделать революционное восстание было возложено на казацкого полковника Дутова. В январе 1918 года Дутов на вопрос своих политических друзей: «Что должно было случиться 28 августа 1917 года?» – ответил дословно следующее: «Между 28 августа и 2 сентября под видом большевиков должен был выступить я». Все было предусмотрено. Недаром же над планом работали офицеры генерального штаба.

Керенский, в свою очередь, после возвращения Савинкова из Могилева склонен был считать, что недоразумения устранены и что ставка полностью включилась в его план. «Были моменты, – пишет Станкевич, – когда все действующие лица верили в то, что они действуют не только в одном направлении, но одинаково рисуют себе и самый метод действия». Эти счастливые моменты длились недолго. В дело вмешалась случайность, которая, как все исторические случайности, открыла клапан необходимости. К Керенскому прибыл Львов, октябрист, член первого Временного правительства, тот самый, который, в качестве экспансивного обер-прокурора святейшего Синода, докладывал, что в этом учреждении заседают «идиоты и мерзавцы». На Львова судьба возложила обнаружить, что под видом единого плана имелось два плана, один из которых враждебно направлялся против другого.

В качестве безработного, но словоохотливого политика Львов принимал участие в бесконечных разговорах о преобразовании власти и спасении страны то в ставке, то в Зимнем дворце. На этот раз он явился с предложением своего посредничества для преобразования кабинета на национальных началах, причем благожелательно пугал Керенского громами и молниями недовольной ставки. Обеспокоенный министр-председатель решил воспользоваться Львовым, чтобы проверить ставку, а заодно, по-видимому, и своего сообщника Савинкова. Керенский заявил о своем сочувствии курсу на диктатуру, что не было лицемерием, и поощрил Львова на дальнейшее посредничество, в чем была военная хитрость.

Когда Львов снова прибыл в ставку, уже отягощенный полномочиями Керенского, генералы усмотрели в его миссии доказательство того, что правительство созрело для капитуляции. Вчера только Керенский, через Савинкова, обязался провести программу Корнилова под защитой казачьего корпуса; сегодня Керенский уже предлагал ставке перестраивать совместно власть. Надо нажать коленом, правильно решили генералы. Корнилов объяснил Львову, что так как предстоящее восстание большевиков имеет целью «низвержение власти Временного правительства, заключение мира с Германией и выдачу ей большевиками Балтийского флота», то не остается иного выхода, как «немедленная передача власти Временным-правительством в руки верховного главнокомандующего». Корнилов прибавил к этому: «…безразлично, кто бы таковым ни был». Но он вовсе не собирался уступать кому-либо свое место. Его несменяемость была заранее закреплена клятвой георгиевских кавалеров, союза офицеров и Совета казачьих войск. В интересах ограждения «безопасности» Керенского и Савинкова от большевиков Корнилов настойчиво просил их прибыть в ставку под его личную защиту. Ординарец Завойко недвусмысленно намекал Львову, в чем именно защита будет состоять.

Вернувшись в Москву, Львов как «друг» пламенно уговаривал Керенского согласиться на предложение Корнилова «для спасения жизни членов Временного правительства, и главным образом его собственной». Керенский не мог не понять наконец, что политическая игра с диктатурой принимает серьезный оборот и может закончиться совсем неблагополучно. Решив действовать, он прежде всего вызвал Корнилова к аппарату, чтобы проверить: правильно ли Львов передал поручение? Вопросы Керенский ставил не только от своего имени, но и от имени Львова, хотя последний отсутствовал при разговоре. «Подобный прием, – отмечает Мартынов, – уместный для сыщика, был, конечно, неприличен для главы правительства». О своем приезде вместе с Савинковым в ставку на следующий день Керенский говорил как о решенном деле. Весь вообще диалог по проволоке кажется невероятным: демократический глава правительства и "республиканскии генерал сговариваются об уступке друг другу власти, точно дело идет о месте в спальном вагоне!

Милюков совершенно прав, когда в требовании Корнилова передать ему власть видит лишь «продолжение все тех же давно начатых открыто разговоров о диктатуре, о реорганизации власти и т. д.». Но Милюков заходит слишком далеко, когда пытается на этом основании изобразить дело так, будто заговора ставки, в сущности, не было. Корнилов, несомненно, не мог бы предъявлять через Львова свои требования, если бы не состоял ранее в заговоре с Керенским. Но это не меняет того, что одним заговором, общим, Корнилов прикрывал другой, свой собственный. В то время как Керенский и Савинков собирались тряхнуть большевиками, отчасти – советами, Корнилов намеревался тряхнуть также и Временным правительством. Именно этого Керенский не хотел.

26-го вечером ставка в течение нескольких часов действительно могла думать, что правительство капитулирует без боя. Но это означало не то, что заговора не было, а лишь то, что он казался близким к торжеству. Победоносный заговор всегда находит средства легализовать себя. «Я видел генерала Корнилова после этого разговора», – свидетельствует князь Трубецкой, дипломат, представлявший при ставке министерство иностранных дел. – Вздох облегчения вырвался из его груди, и на мой вопрос: «Значит, правительство идет вам навстречу во всем?» – он ответил: «Да». Корнилов ошибался. Как раз с этого момента правительство в лице Керенского переставало идти ему навстречу.

Значит, у ставки свои планы? Значит, речь идет не вообще о диктатуре, а о диктатуре Корнилова? Ему, Керенскому, как бы в насмешку, предлагают пост министра юстиции? Корнилов, действительно, имел неосторожность намекнуть на это Львову. Смешивая себя с революцией, Керенский кричал министру финансов Некрасову: «Я революции им не отдам». Бескорыстный друг Львов был тут же арестован и провел бессонную ночь в Зимнем дворце с двумя часовыми в ногах, слушая со скрежетом зубовным, как «за стеной, в соседней комнате Александра III, торжествующий Керенский, довольный успешным ходом своего дела, распевал без конца рулады из опер». В эти часы Керенский испытывал чрезвычайный прилив энергии.

Петроград в те дни жил в двойной тревоге. Политическое напряжение, намеренно преувеличиваемое прессой, таило в себе взрыв. Падение Риги приблизило фронт. Вопрос об эвакуации столицы, поставленный событиями войны еще задолго до падения монархии, приобрел теперь новую остроту. Состоятельные люди покидали город. Бегство буржуазии питалось гораздо больше страхом перед новым восстанием, чем перед нашествием неприятеля. 26 августа Центральный Комитет большевистской партии снова повторял: «Темными личностями… ведется провокационная агитация якобы от имени нашей партии». Руководящие органы Петроградского Совета, профессиональных союзов и фабрично-заводских комитетов объявляли в тот же день: ни одна рабочая организация, ни одна политическая партия не призывают ни к каким демонстрациям. Слухи о предстоящем назавтра свержении правительства не затихали тем не менее ни на час. «В правительственных кругах, – сообщала печать, – указывают на единодушно принятое решение относительно того, чтобы все попытки выступления были подавлены». Приняты даже меры к тому, чтобы вызвать выступление прежде, чем подавить его.

В утренних газетах 27-го не только не сообщалось еще ничего о мятежных замыслах ставки, но, наоборот, интервью Савинкова заверяло, что «генерал Корнилов пользуется абсолютным доверием Временного правительства». День полугодовщины вообще складывался на редкость спокойно. Рабочие и солдаты избегали всего, что походило бы на демонстрацию. Буржуазия, боясь беспорядков, сидела по домам. Улицы стояли пустынными. Могилы февральских жертв на Марсовом поле казались забытыми.

В утро долгожданного дня, который должен был принести спасение страны, верховный главнокомандующий получил от министра-председателя телеграфное приказание: сдать должность начальнику штаба и самому немедленно ехать в Петроград. Дело сразу получало совершенно непредвиденный оборот. Генерал понял, по его словам, что «тут ведется двойная игра». С большим правом он мог бы сказать, что его собственная двойная игра раскрыта. Корнилов решил не уступать. Увещания Савинкова по прямому проводу не помогли. «Вынужденный выступить открыто, – с таким манифестом обратился главковерх к народу, – я, генерал Корнилов, заявляю, что Временное правительство, под давлением большевистского большинства советов, действует в полном согласии с планами германского генерального штаба: одновременно с предстоящей высадкой вражеских сил на рижском побережье убивает армию и потрясает страну внутри». Не желая сдавать власть предателям, он, Корнилов, «предпочитает умереть на поле чести и брани». Об авторе этого манифеста Милюков писал позже с оттенком восхищения: «Решительный, не признающий никаких юридических тонкостей и прямо идущий к цели, которую раз признал правильной». Главнокомандующий, снимающий с фронта войска для свержения собственного правительства, действительно, не может быть обвинен в пристрастии к «юридическим тонкостям».

Корнилова Керенский сместил единолично. Временного правительства в это время уже не существовало: вечером 26-го господа министры подали в отставку, которая, по счастливому стечению обстоятельств, отвечала желаниям всех сторон. Еще за несколько дней до разрыва ставки с правительством генерал Лукомский передал Львову через Аладьина: «Недурно бы предупредить кадетов, чтобы к 27 августа они вышли все из Временного правительства, чтобы поставить этим правительство в затруднительное положение и самим избегнуть неприятностей». Кадеты не преминули принять к сведению эту рекомендацию. С другой стороны, сам Керенский заявил правительству, что считает возможным бороться с мятежом Корнилова «лишь при условии предоставления ему единолично всей полноты власти». Остальные министры как бы только и ждали столь счастливого повода для подачи в очередную отставку. Так коалиция получила еще одну проверку. «Министры из партии к. д., – пишет Милюков, – заявили, что они в данный момент уходят в отставку, не предрешая вопроса о своем будущем участии во Временном правительстве». Верные своей традиции кадеты хотели переждать в стороне дни борьбы, чтобы принять решение в зависимости от ее исхода. Они не сомневались, что соглашатели сохранят для них в неприкосновенности их места. Сняв с себя ответственность, кадеты вместе со всеми другими отставными министрами принимали затем участие в ряде совещаний правительства, которые носили «частный характер». Два лагеря, готовившиеся к гражданской войне, группировались в «частном» порядке вокруг главы правительства, наделенного всеми возможными полномочиями, но не действительной властью.

На полученной в ставке телеграмме Керенского «Все эшелоны, следующие на Петроград и в его район, задерживать и направлять в пункты прежних последних стоянок» Корнилов надписал: «Приказания этого не исполнять, двигать войска к Петрограду». Дело вооруженного мятежа становилось, таким образом, прочно на рельсы. Это надо понимать буквально: три кавалерийских дивизии железнодорожными эшелонами двигались на столицу.

Приказ Керенского по войскам Петрограда гласил: «Генерал Корнилов, заявлявший о своем патриотизме и верности народу… взял полки с фронта и… отправил против Петрограда». Керенский благоразумно умолчал, что полки с фронта сняты были не только с его ведома, но и по прямому его требованию для расправы над тем самым гарнизоном, перед которым он теперь обличал вероломство Корнилова. Мятежный главковерх, разумеется, не полез за словом в карман."…Изменники не среди нас, – говорилось в его телеграмме, – а там, в Петрограде, где за немецкие деньги, при преступном попустительстве власти, продавалась и продается Россия". Так клевета, выдвинутая против большевиков, пролагала себе все новые и новые пути.

То приподнятое ночное настроение, в каком председатель Совета отставных министров пел арии из опер, быстро прошло. Борьба с Корниловым, какой бы оборот она ни приняла, угрожала тягчайшими последствиями. «В первую же ночь восстания Ставки, – пишет Керенский, – в советских, солдатских и рабочих кругах Петербурга стала упорно распространяться молва о прикосновенности Савинкова к движению генерала Корнилова». Молва называла Керенского немедленно вслед за Савинковым, и молва не ошибалась. Впереди приходилось опасаться опаснейших разоблачений.

«Поздно ночью на 26 августа, – рассказывает Керенский, – ко мне в кабинет вошел очень взволнованный управляющий военным министерством. „Господин министр, – обратился ко мне, вытягиваясь во фронт, Савинков, – прошу вас немедленно арестовать меня как соучастника генерала Корнилова. Если же вы доверяете мне, то прошу предоставить мне возможность делом доказать народу, что я ничего общего с восставшими не имею…“ В ответ на это заявление, – продолжает Керенский, – я тут же назначил Савинкова временным генерал-губернатором Петербурга, предоставив ему широкие полномочия для защиты Петербурга от войск генерала Корнилова». Мало того: по просьбе Савинкова Керенский назначил Филоненко в помощь ему. Дело восстания, как и дело подавления его, замыкалось, таким образом, в кругу «директории».

Столь поспешное назначение Савинкова генерал-губернатором диктовалось Керенскому борьбой за политическое самосохранение: если бы Керенский выдал Савинкова советам, Савинков выдал бы немедленно Керенского. Наоборот, получив от Керенского, не без вымогательства, возможность легализовать себя показным участием в действиях против Корнилова, Савинков должен был сделать все возможное для обеления Керенского. «Генерал-губернатор» нужен был не столько для борьбы против контрреволюции, сколько для сокрытия следов заговора. Дружная работа сообщников в этом направлении началась немедленно.

«В 4 часа утра 28 августа, – свидетельствует Савинков, – я вернулся в Зимний дворец по вызову Керенского и нашел там генерала Алексеева и Терещенко. Мы все четверо были согласны, что ультиматум Львова не более как недоразумение». Посредническая роль в этом предрассветном совещании принадлежала новому генерал-губернатору. Направлял из-за кулис Милюков: в течение дня он открыто выступил на сцену. Алексеев, хоть и называл Корнилова бараньей головой, принадлежал к одному с ним лагерю. Заговорщики и их секунданты сделали последнюю попытку объявить все происшедшее «недоразумением», т. е. сообща обмануть общественное мнение, дабы спасти, что можно, из общего плана. «Дикая» дивизия, генерал Крымов, казачьи эшелоны, отказ Корнилова сдать должность, поход на столицу – все это не более как подробности «недоразумения»! Испуганный зловещим переплетом обстоятельств, Керенский уже не кричал: «Я революции им не отдам!» Немедленно после соглашения с Алексеевым он вошел в комнату журналистов в Зимнем дворце и обратился к ним с требованием снять во всех газетах его воззвание, объявлявшее Корнилова изменником. Когда из ответов журналистов выяснилось, что задача эта технически невыполнима, Керенский воскликнул: «Очень жаль!» Этот мелкий эпизод, запечатленный в газетных выпусках следующего дня, с несравненной яркостью освещает фигуру запутавшегося вконец суперарбитра нации. Керенский так совершенно воплощал в себе и демократию и буржуазию, что теперь он оказался одновременно высшим носителем государственной власти и преступным заговорщиком против нее.

К утру 28-го разрыв между правительством и главнокомандующим стал совершившимся фактом пред лицом всей страны. В дело немедленно вмешалась биржа. Если московскую речь Корнилова, грозившую сдачей Риги, она отметила понижением русских бумаг, то на известие об открытом восстании генералов она реагировала повышением всех ценностей. Своей уничижительной котировкой февральского режима биржа дала безупречное выражение настроениям и надеждам имущих классов, которые не сомневались в победе Корнилова.

Начальник штаба Лукомский, которому Керенский накануне приказал взять на себя временно командование, ответил: «Не считаю возможным принимать должность от генерала Корнилова, ибо за этим последует взрыв в армии, который погубит Россию». За вычетом кавказского главнокомандующего, не без запоздания заявившего о своей верности Временному правительству, остальные главнокомандующие в разных тонах поддержали требования Корнилова. Вдохновляемый кадетами Главный комитет союза офицеров разослал во все штабы армии и флота телеграмму: «Временное правительство, уже неоднократно доказавшее нам свою государственную немощь, ныне обесчестило свое имя провокацией и не может дольше оставаться во главе России…» Почетным председателем союза офицеров состоял тот же Лукомский! Генералу Краснову, назначенному командующим 3-го конного корпуса, в ставке заявили: «Никто Керенского защищать не будет. Это только прогулка. Все подготовлено».

Об оптимистических расчетах руководителей и вдохновителей заговора дает неплохое представление шифрованная телеграмма уже известного нам князя Трубецкого министру иностранных дел. «Трезво оценивая положение, – пишет он, – приходится признать, что весь командный состав, подавляющее большинство офицерского состава и лучшие строевые части армии пойдут за Корниловым. На его стороне станут в тылу все казачество, большинство военных училищ, а также лучшие строевые части. К физической силе следует присоединить… моральное сочувствие всех несоциалистических слоев населения, а в низах… равнодушие, которое подчинится всякому удару хлыста. Нет сомнения, что громадное количество мартовских социалистов не замедлит перейти на сторону» Корнилова в случае его победы. Трубецкой отражал не только надежды ставки, но и настроения союзных миссий. В корниловском отряде, двигавшемся на завоевание Петрограда, находились английские броневики с английской прислугой; и это, надо думать, была наиболее надежная часть. Глава английской военной миссии в России генерал Нокс упрекал американского полковника Робинса в том, что последний не поддерживает Корнилова. «Я не заинтересован в правительстве Керенского, – говорил британский генерал, – оно слишком слабо; необходима военная диктатура, необходимы казаки, этот народ нуждается в кнуте! Диктатура – это как раз то, что нужно».

Все эти голоса с разных сторон доходили до Зимнего дворца и потрясающе действовали на его обитателей. Успех Корнилова казался неотвратимым. Министр Некрасов сообщил своим друзьям, что дело окончательно проиграно и остается только честно умереть. «Некоторые видные вожди Совета, – утверждает Милюков, – предчувствуя свою участь в случае победы Корнилова, спешили уже приготовить себе заграничные паспорта».

Из часа в час приходили сведения, одно другого грознее, о приближении корниловских войск. Буржуазная пресса с жадностью подхватывала их, раздувала, нагромождала, создавая атмосферу паники. В 12 1/2 часа дня 28 августа: «Отряд, присланный генералом Корниловым, сосредоточился вблизи Луги». В 2 1/2 часа пополудни: «Через станцию Оредеж проследовало девять новых поездов с войсками Корнилова. В головном поезде находится железнодорожный батальон». В 3 часа пополудни: «Лужский гарнизон сдался войскам генерала Корнилова и выдал все оружие. Станция и все правительственные здания Луги заняты войсками Корнилова». В 6 часов вечера: «Два эшелона корниловских войск прорвались из Нарвы и находятся в полуверсте от Гатчины. Два других эшелона на пути к Гатчине». В 2 часа ночи на 29 августа: «У станции Антропшино (33 километра от Петрограда) начался бой между правительственными и корниловскими войсками. С обеих сторон есть убитые и раненые». Ночью же пришла весть о том, что Каледин угрожает отрезать Петроград и Москву от хлебородного юга России.

Ставка, главнокомандующие фронтами, британская миссия, офицерство, эшелоны, железнодорожные батальоны, казачество, Каледин – все это воспринимается в малахитовом зале Зимнего дворца как трубные звуки страшного суда.

С неизбежными смягчениями это признает сам Керенский. «День 28 августа был как раз временем наибольших колебаний, – пишет он, – наибольших сомнений в силе противников Корнилова, наибольшей нервности в среде самой демократии». Нетрудно представить себе, что скрывается за этими словами. Глава правительства терзался размышлениями не только о том, какой из двух лагерей сильнее, но и о том, какой из них для него лично страшнее. «Мы не с вами, справа, и не с вами, слева» – такие слова казались эффектными со сцены московского театра. В переводе на язык готовой вспыхнуть гражданской войны они означали, что кружок Керенского может оказаться ненужен ни правым, ни левым. «Все мы, – пишет Станкевич, – были словно оглушены отчаянием, что совершилась драма, разрушающая все. О степени оглушения можно судить по тому, что даже после всенародного разрыва ставки и правительства делались попытки найти какое-то примирение…»

«Мысль о посредничестве… в этой обстановке рождалась сама собой», – говорит Милюков, который предпочитал действовать в качестве третьего. Вечером 28-го он явился в Зимний дворец, чтобы «посоветовать Керенскому отказаться от строго формальной точки зрения нарушенного закона». Либеральный вождь, который понимал, что надо уметь отличать ядро ореха от скорлупы его, был в то же время наиболее подходящим лицом на амплуа лояльного посредника. 13 августа Милюков узнал непосредственно от Корнилова, что восстание назначено им на 27-е. На следующий день, 14-го, Милюков потребовал в своей речи на совещании, чтобы «немедленное принятие мер, указанных верховным главнокомандующим, не служило предметом подозрений, словесных угроз или даже увольнений». До 27-го Корнилов должен был оставаться вне подозрений! В то же время Милюков обещал Керенскому свою поддержку «добровольно и без споров». Вот когда уместно вспомнить о висельной петле, которая тоже поддерживает «без споров».

Со своей стороны Керенский признает, что явившийся с предложением посредничества Милюков «избрал очень удобную минуту, чтобы доказывать мне, что реальная сила на стороне Корнилова». Беседа закончилась настолько благополучно, что по окончании ее Милюков указал своим политическим друзьям на генерала Алексеева как на такого заместителя Керенского, против которого Корнилов возражать не будет. Алексеев великодушно дал свое согласие.

За Милюковым шел тот, который больше его. Поздно вечером британский посол Бьюкенен вручил министру иностранных дел декларацию, в которой представители союзных держав единодушно предлагали свои добрые услуги «в интересах гуманности и желания устранить непоправимое бедствие». Официальное посредничество между правительством и мятежным генералом было не чем иным, как поддержкой и страховкой мятежа. В ответ Терещенко выражал от имени Временного правительства «крайнее удивление» по поводу восстания Корнилова, большая часть программы которого была правительством принята.

В состоянии одиночества и прострации Керенский не нашел ничего лучшего, как устроить еще одно бесконечное совещание со своими отставными министрами. Как раз во время этого бескорыстного препровождения времени получены были особенно тревожные сведения относительно продвижения неприятельских эшелонов. Некрасов полагал, что «через несколько часов корниловские войска, вероятно, уже будут в Петрограде»… Бывшие министры начали гадать, «как надлежало бы построить в таких обстоятельствах правительственную власть». Идея директории снова всплыла на поверхность. Была встречена сочувствием и правой и левой части мысль О включении в состав «директории» генерала Алексеева. Кадет Кокошкин считал, что Алексеев должен быть поставлен во главе правительства. По некоторым показаниям, предложение об уступке власти кому-либо другому сделано было самим Керенским, с прямой ссылкой на его беседу с Милюковым. Никто не возражал. Кандидатура Алексеева примиряла всех. План Милюкова казался совсем-совсем близким к осуществлению. Но тут, как и полагается в момент наивысшего напряжения, раздался драматический стук в дверь: в соседней комнате ждала депутация от Комитета по борьбе с контрреволюцией. Она пришла вовремя: одним из опаснейших гнезд контрреволюции являлось жалкое, трусливое и вероломное совещание корниловцев, посредников и капитулянтов в зале Зимнего дворца.

Новый советский орган был создан на объединенном заседании обоих исполнительных комитетов, рабоче-солдатского и крестьянского, вечером 27-го и состоял из специально делегированных представительств от трех советских партий, от обоих исполнительных комитетов, центра профессиональных союзов и Петроградского Совета. Созданием боевого Комитета ad hoc (лат. – для определенного случая. – Ред.) признавалось, в сущности, что руководящие советские учреждения сами себя чувствуют одряхлевшими и для революционных задач нуждаются в прилитии свежей крови.

Вынужденные искать поддержки масс против генерала, соглашатели спешили выдвинуть левое плечо вперед. Сразу забытыми оказались речи о том, что все принципиальные вопросы должны быть отложены до Учредительного собрания. Меньшевики заявили, что будут добиваться от правительства немедленного провозглашения демократической республики, роспуска Государственной думы и проведения в жизнь аграрных реформ – такова причина того, что имя республики впервые появилось в заявлении правительства по поводу измены верховного главнокомандующего.

По вопросу о власти исполнительные комитеты признали необходимым оставить пока правительство в прежнем его виде, заменив ушедших кадетов демократическими элементами; для окончательного же решения вопроса созвать в ближайшем будущем съезд всех организаций, объединившихся в Москве на платформе Чхеидзе. После ночных переговоров выяснилось, однако, что Керенский решительно отбивается от демократического контроля над правительством. Чувствуя, как почва сползает под ним справа и слева, он изо всех сил держится за форму «директории», в которой отложились для него еще не остывшие мечты о сильной власти. После новых томительных и бесплодных прений в Смольном решено еще раз обратиться к единственному и незаменимому Керенскому с просьбой согласиться на первоначальный проект исполнительных комитетов. В 7 1/2 часа утра Церетели возвращается с сообщением, что Керенский на уступки не идет, требует «безоговорочной поддержки», но соглашается направить «все силы государства» на борьбу с контрреволюцией. Изможденные ночным бдением исполнительные комитеты сдаются наконец перед пустой, как свищ, идеей «директории».

Данное Керенским торжественное обещание бросить «силы государства» на борьбу с Корниловым не помешало ему, как мы уже знаем, вести с Милюковым, Алексеевым и отставными министрами переговоры о мирной капитуляции перед ставкой, прерванные ночным стуком в дверь. Через несколько дней меньшевик Богданов, один из деятелей Комитета обороны, в осторожных, но недвусмысленных словах докладывал Петроградскому Совету о вероломстве Керенского. «Когда Временное правительство заколебалось и не было ясно, чем кончится корниловская авантюра, появились посредники, вроде Милюкова и генерала Алексеева…» Комитет обороны вмешался и «со всей энергией» потребовал открытой борьбы. «Под нашим влиянием, – продолжал Богданов, – правительство прекратило все переговоры и отказалось от всяких предложений Корнилова…»

После того как глава правительства, вчерашний заговорщик против левого лагеря, оказался его политическим пленником, кадетские министры, подавшие 26-го в отставку лишь в порядке предварительного раздумья, заявили, что окончательно выходят из правительства, не желая нести ответственность за действия Керенского по подавлению столь патриотического, столь лояльного, столь спасительного мятежа. Отставные министры, советники, друзья один за другим покидали Зимний дворец. Это был, по словам самого Керенского, «массовый исход из места, заведомо обреченного на погибель». Была одна такая ночь, с 28-го на 29-е, когда Керенский, «почти в единственном числе прогуливался» в Зимнем дворце. Бравурные арии не шли больше на ум. «Ответственность лежала на мне в эти мучительно тянувшиеся дни поистине нечеловеческая». Это была главным образом ответственность за судьбу самого Керенского: все остальное уже совершалось помимо него.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.