//- АРМИЯ — //

//- АРМИЯ — //

«Сами виноваты — нечего соваться туда, где ничего не потеряли. Ну, а теперь пойдемте, выпьем водчонки», — сказал один офицер другому после падения Зимнего.

Армия в свете русской революции не могла избегнуть экзекуции поколениями историков и публицистов. Не жалея ярких красок, не терпящих нейтральных оттенков и переходов, расколотая мысль на свой манер и вкус принялась вымарывать события и лица. В какофонии концепций, мнений и теорий в сухом остатке вырисовывались два основных образа. Во-первых, измотанная уставшая от развязанной царизмом войны армия, потянувшаяся к домашним очагам. Во-вторых, героическое белое офицерство, тащившее свой крест от Москвы и Петрограда до Стамбула и Парижа с транзитными погостами кровавых сражений.

Вот какой предстает в свидетельствах современников обновленная буржуазной демократией солдатская масса сразу же после февральского переворота. «Один полк был застигнут праздником Св. Пасхи на походе. Солдаты потребовали, чтобы им было устроено разговенье, даны яйца и куличи. Ротные и полковой комитет бросились по деревням искать яйца и муки, но в разоренном войною Полесье ничего не нашли. Тогда солдаты постановили расстрелять командира за недостаточную к ним заботливость. Командира полка поставили у дерева, и целая рота явилась его расстреливать. Он стоял на коленях перед солдатами, клялся и божился, что он употребил все усилия, чтобы достать разговенье и ценою страшного унижения и жестоких оскорблений выторговал себе жизнь».

Немало свидетельств о разложении армии: «Пехота шла по белорусским деревням, как татары по покоренной Руси. Огнем и мечом. Солдаты отнимали у жителей все съестное, для потехи расстреливали из винтовок коров, насиловали женщин, отнимали деньги. Офицеры были запуганы и молчали. Были и те, которые сами, ища популярности у солдат, становились во главе насильнических шаек».

Вот чем для России закончилась война, чем обернулась свобода: «В голове все решили, что война кончена — Какая нонче война! — Нонче свобода! Это звучное славное слово стало синонимом самых ужасных насилий».

«К этому надо привыкнуть, — успокаивали в военном министерстве. — Создается армия на новых началах, сознательная армия. Без эксцессов такой переворот обойтись не может. Вы должны во имя Родины потерпеть». Но армейская верхушка зрила в корень: «Армия погибла. У нас толпа опасная для нас и безопасная для неприятеля».

А служилое дворянство — офицерство, генералитет — орудие февральской революции, опора и надежда нового режима? Один из архитекторов февраля В. Набоков отмечал, что офицерство разделилось на два течения. Первые, чтобы удержаться на командных высотах, потакали солдатской революционности, провоцируя дальнейшее разложение армии, подрыв дисциплины, утрату сознания воинского долга, утверждение панибратства, поражение войск чумой анархии. Другие, не готовые мириться с новыми порядками, становились бельмом на революционном глазу высокого начальства и предметом разгульной ненависти солдатской военщины. Таким образом, «лучшие, наиболее сильные, добросовестные элементы исчезали, а оставалась либо жалкая дрянь, либо особенно ловкие люди, умевшие балансировать между двумя крайностями».

Известно, что и откуда гниет, и республиканская армия не явилась исключением. По воспоминаниям современников, «командный состав» отличался изрядной вороватостью». Убийственную характеристику армейским верхам дает Троцкий: «Генерал Алексеев, серая посредственность, старший военный писарь армии, брал уступчивостью. Корнилова, смелого боевого начальника, даже почитатели его считали простаком; Верховский, военный министр Керенского, отзывался позже о Корнилове, как о львином сердце при бараньей голове. Брусилов и адмирал Колчак несколько превосходили, пожалуй, других интеллигентностью, но и только. Деникин был не без характера, но в остальном совершенно ординарным армейским генералом, прочитавшим пять или шесть книг. А дальше шли Юденичи, Драгомировы, Лукомские, с французским языком или без него, просто пьющие и сильно пьющие, но в остальном совершенные ничтожества». На это многие лишь ухмыльнутся. Мол, что можно ожидать от сволочи Троцкого, ненавидевшего и изничтожавшего все русское. Так-то оно так. Это действительно слова о врагах, о побежденных врагах. Но именно этот фактор придает мнению большевистского вождя весомость и объективность. Все творческое наследие Троцкого кричит тщеславием и самолюбием. Всякий его успех на страницах «Истории» гремит победой, победа — триумфом. Везде блестящее «я» вдохновителя, организатора, стратега. Но оценка русского генералитета как пьющего ничтожества не столько оскорбляет память лидеров белого сопротивления, сколько умаляет славу автора, обесценивая победы красных на фронтах гражданской войны.

Однако историческая правда требует разносторонности свидетельств. Обратимся к речам и мемуаристике самих генералов.

Пожалуй, самым ярким вождем Белого движения был Лавр Георгиевич Корнилов (по матери то ли калмык, то ли казах). Обласканный Керенским, который страстно называл генерала «первым солдатом революции», Корнилов ненавидел монархию больше большевизма.

Именно он по приказу Временного правительства арестовывал Императорскую семью. Даже в начале января 1918 года, выступая перед первым офицерским батальоном Добровольческой армии в Новочеркасске, Корнилов заявил, что он убежденный республиканец и, что если Учредительное собрание выскажется за восстановление на престоле Дома Романовых, он смирится с этим, но немедленно покинет пределы России.

Ближайшим соратником Корнилова был управляющий военным министерством Борис Савинков, который импонировал генералу как «доподлинный революционер с историческим именем» и сумел недолго (конец августа — сентябрь 1917 г.) побывать генерал-губернатором Петрограда. Да, именно тот самый Савинков, участвовавший в убийстве министра внутренних дел В. Плеве (15.07.1904), генерал-губернатора Москвы великого князя Сергея Александровича (4.02.1095), в покушениях на Ф. Дубасова, П. Дурново, Г. Чухнина, П. Столыпина, великого князя Владимира Александровича и нескольких покушениях на Николая И. Вот как его описывает Троцкий: «Крупный искатель приключений, революционер спортивного типа, вынесший из школы индивидуального террора презрение к массе».

Погорел «первый солдат» на банальном дележе власти с Керенским в августе 1917 года, получившем звучное название «Корниловского мятежа». Изначально предполагалось, что это будет военная операция, имевшая целью зачистку столицы от большевиков. Но как только Керенский понял, что, оккупировав Петроград, Корнилов не посчитается ни с ним, ни с Временным правительством, он объявил генерала вне закона. На защиту революции Керенский мобилизовал бурлящий пролетариат столицы, что фактически стало для большевиков генеральной репетицией предстоящего переворота. Корнилов опирался на деморализованное офицерство и «дикую дивизию» генерала Крымова — горцев, которым, по словам окружения диктатора, «все равно, куда идти и кого резать, лишь бы их князь Багратион был с ними».

Офицерство создавало лишь опасную иллюзию силы, в которую поверил Корнилов. Между тем «эта ненависть, эта травля, полное безделье и вечное ожидание ареста и позорной смерти гнало офицеров в рестораны, в кабинеты, гостиницы. В этом пьяном угаре потонули офицеры».

Горцы так и не дошли до столицы. На встречу «дикой дивизии» была направлена мусульманская делегация из туземных авторитетов, в числе которой был и внук Шамиля. Делегация сумела разагитировать соплеменников. В итоге, поход на Петроград захлебнулся, Крымов застрелился, Корнилова и его штаб арестовали.

Небезынтересной представляется зарисовка о готовности горцев сражаться с ненавистными большевиками из воспоминаний генерала Д. Лукомского. 2 февраля князь Девлет Гирей прибыл в Ростов к Корнилову, где заявил, что в течение двух недель обязуется выставить две тысячи черкесов. Но за это кроме вооружения и приличного денежного содержания для воинов, князь потребовал выдать ему единовременно около миллиона рублей. По понятным причинам сделка не состоялась. А вот чем встретил самого Лукомского генерал Каледин в декабре 1917 г.: «Имена генералов Корнилова, Деникина, Лукомского и Маркова настолько для массы связаны со страхом контрреволюции, что я рекомендовал бы Вам обоим и приезжающему генералу Маркову, пока активно не выступать; было бы лучше, если бы вы временно уехали из пределов Дона». Колчака и Деникина более «демократические» генералы называли «героями контрреволюционных вожделений». Может быть, именно это имел ввиду кадет В. Набоков, когда писал: «В словах офицеров не чувствовалось ни уверенности, ни властности, и часто резала революционная фраза, гибельная по своему духу».

Необходимо добавить, что, по утверждению Троцкого, солдатская толща больше чем наполовину состояла не из великороссов. Дезорганизованная армия и полное разложение дисциплины являются как и условием, так и результатом всякой победоносной революции. Что и случилось.

Республиканская армия несла в себе червоточину изолированности и распада.

Наглядный пример тому — мемуары казачьего генерала Петра Николаевича Краснова. Повешенный в 1947 году в Лефортовской тюрьме за измену Родине, Краснов сегодня стал одним из альтернативных символов русской боевой славы. Хотя путь его, уже начиная с 1917-го года выказывает ничтожество и малодушие. Чтобы рассеять мифы о «несокрушимом» генерале, достаточно лишь обратиться к его собственному восприятию революционных событий.

В своих воспоминаниях под названием «На внутреннем фронте», опубликованных в «Архиве русской революции», Краснов о февральском перевороте отмечает следующее: «Делалось страшное, великое дело, а грязная пошлость выпирала отовсюду». Изменив присяге и предав Государя, Краснов, который провозгласит в 1941-м курс на борьбу с «жидами и коммунистами», избрал себе в вожди Керенского: «И если Россия с Керенским, я пойду с ним. Его буду ненавидеть и проклинать, но служить и умирать пойду за Россию. Она его избрала, она пошла за ним, она не сумела найти вождя способнее, пойду помогать ему, если он за Россию». Завидная жертвенность инфантильной барышни, взбудораженная порывистой влюбленностью! При этом, когда со Временным правительством все будет кончено, генерал напишет: «У Керенского не было для его поста главного — воли». Но была ли воля у самого Краснова, который в дневниках описывает почти свершившуюся присягу Троцкому: «Я, начальник штаба, полковник Попов, и подъесаул Ажогин молчали. Образование нового министерства с большевиками, или без них — это было дело правительства, а не войска, и нас не касалось». При этом генерала можно заподозрить лишь в безволии и трусости, но никак не в политической близорукости. «Доблестный» полководец малодушно цепляется даже не за жизнь, не за семью и детей, а за военную карьеру и командную должность. Но, как и в случае с Керенским, Краснов прекрасно понимает, с кем он имеет дело: «Явились самые настоящие большевики. Злые, упорные, тупые, все ненавидящие». При этом, отказав самому себе в праве участвовать в политической борьбе, тем самым оправдывая свое молчаливое покорство сначала социалистам, а потом большевикам, генерал гневно возмущается аналогичным поведением казачества: «Все неудержимо хлынуло на Дон. Не к Каледину, чтобы сражаться против большевиков, отстаивая свободу Дона, а домой в свои станицы, чтобы ничего не делать и отдыхать, не чувствуя и не понимая страшного позора нации».

О состоянии казаков Краснов вспоминает без прикрас: «Эти дни были сплошным горением нервной системы. Что-то гнусное творилось кругом. Пахло гадким предательством. Большевистская зараза только тронула казаков, как уже были утеряны ими все понятия права и чести». А вот еще цитата: «У казаков засела мысль не только мира с ними, но и через посредство большевиков отправления домой на Дон». При этом следует отметить роль, которая была отведена казачеству февральским режимом: «Орудием репрессий служили чаще всего казаки, как и при царе, но теперь ими руководствовались социалисты». Что из себя представляло казачье сословие накануне гражданской войны, генерал формулирует следующим образом: «Эти люди были безнадежно потеряны для какой-либо борьбы, на каком бы то ни было фронте». Уже потом в Германии, описывая свои революционные потрясения, Краснов пафосно бросит: «Мы были одиноки и преданы всеми». Когда генерал получит свой смертный приговор, он живо раскается в измене Родине, так и не уточнив, сколько раз ее совершил.

Если бы каждый русский солдат и офицер на минуту бы тогда представили, что их ждет через считанные месяцы, то, может быть, и не было бы февральского переворота. Спустя пару лет баронесса Мария Врангель свидетельствовала из «коммунистического рая»: «Красноармейцев сильно тянет в деревню, а отпуск дают только как отдых после перенесенного сыпного тифа, и вот солдатики задумали делать себе прививки тифа посредством вшей. Сейчас же нашлись поставщики. За коробку с 5_ю вшами с сыпного больного брали 250 рублей, и дело пошло к общему удовольствию».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.