СКИСШИЕ ДУШИ
СКИСШИЕ ДУШИ
Перебиты, поломаны крылья.
Серой болью всю душу свело.
Кокаина серебряной пылью
Все дороги мои замело.
Романс из к/ф «Рожденная революцией»
«Привет. Это ты или за тебя кто-то пишет?» — выскочило сообщение в «Одноклассниках». Автор строк «Лиза ***», по фотографии миловидная девушка, отдаленно знакомая. Настолько отдаленно, что эту знакомость я списал на дежавю. Черное каре окутывало маленькую головку со спрятанной грустью больших глаз.
«Привет. Это я», — отстучал по клавишам.
«Помнишь меня? — пришло немедленно. — Если это ты, набери 903_573_95.».
Я позвонил: «Лиза?»
— Привет, — протянулось на другом конце провода. — Узнал?
— Пытаюсь, Лизонька.
— Ну, вспоминай же, — нетерпеливо-недовольно потребовала девушка, продолжив. — Ну, Владивосток.
— Лиза?! Неужели?
— Вспомнил, — мурлыкнуло в трубке. — Увидимся?
С ней я познакомился шесть лет назад во время командировки на Дальний Восток. Студентка-первокурсница тамошнего университета, высокая и стройная, приехавшая покорять высшее образование из деревни вместе со своей сестрой. Они ютились в общаге, сводя концы с концами случайными, но в меру порядочными заработками. Девчонки трудились моделями на выставках, помощницами руководителей, однако на последних должностях они обычно не задерживались дольше испытательного срока, изгоняемые из офисов за безжалостный отказ начальству в половой нужде.
Спасение от голода и блуда сестренки нашли под крышей краевого Комсомола, куда их привел сосед по общежитию гидроцефальный Гена с японским автозагаром. Гена круглый год носил костюм с чужого крупногабаритного плеча. В брюки, затянутые на животе гармошкой, комсомолец заправлял сальный галстук. Рубашки у парня было две — белые, точнее некогда белые, жеваные, с ломанными воротничками. Несколько пуговиц были утрачены, однако Гену это не смущало, поскольку их отсутствие скрывал отталкивающий взгляды галстук. Навязчивое желание пожрать Гена побеждал ночной экспроприацией излишков хлеба и соевой колбасы у несознательных соседей по общежитию, презирая их за жадность и побои. Из имущества, кроме гардероба, у Гены был только портрет Ленина, удачно подобранный на помойке возле краевого законодательного собрания. О своих университетах Геннадий не распространялся, но «Три мушкетера», «Поднятую целину» и «Манифест Коммунистической партии» «сгрыз» от корки до корки, что позволяло ему оперировать словарным запасом, выгодно отличавшим его от собственного окружения.
То обстоятельство, что Генин интерес к сестренкам ниже их ушей не опускался, расположило девчонок к приятельству, которое и занесло их в рассадник мировой революции на Дальнем Востоке. В уютном двухэтажном особнячке на улице Мира в идейном родстве варились несколько поколений коммунистов. Товарищи среднего возраста, их немного, были представлены в руководстве партийной ячейки. Спиртным и деньгами они не брезговали, даже капиталистическими, налаживая агентурные связи в местной власти, братве и бизнесе. От этого сотрудничества социализм ударно побеждал в семьях партийных боссов, обеспечивалась аренда особняка, коммуналка и наглядная агитация. Копейка падала и на долю комсомола, чьи вожаки, а их было два, стыдливо и втайне от соратников пропивали милостыню старших товарищей. Спасаясь от суетливого безделья, в крайкоме постоянно чаевничали и кусочничали.
Выборы губернатора края, куда десантировали нашу группу политтехнологов, крайком встретил в счастливом предвкушении заработка и банкетно-фуршетного раздолья. Работа с «электоральным полем» входила в мою непосредственную компетенцию, поэтому в крайкоме я стал завсегдатаем. Лиза появлялась там часто, стараясь оправдать свое присутствие показушной суетой: или перебирала бумажки, или предлагала чай, или сосредоточенно пялилась в монитор, бесцельно ковыряясь в клавиатуре. Мы сдружились.
Мне нравилась эта девочка за природную искренность, иммунитет к человеческому гнилью и обезоруживающую красоту.
Через три дня ей должно было исполниться восемнадцать, а я улетал домой, неожиданно и безвозвратно. О вылете я узнал накануне в крайкоме.
— Ты даже не останешься на день рождения, — Лиза по-детски поджала губки, отведя глаза от компьютера.
— Завтра вечером должен быть в Астрахани. Извини, — мне почему-то стало ее жалко.
— А можно я тебя провожу, — блеснула брошенным взглядом девушка.
— Андрей, давай в штаб. Вещи заберем, а потом в аэропорт, — бросил я водителю, когда мы сели в машину.
Хитрый трехэтажный особнячок, спрятанный в колодце новостроек, был частной гостиницей, целиком снятой под нашу команду. На первом этаже небольшой конференц_ зал и столовая-бар, сверху номера.
— Ваня, я на улице подожду. — Стесняясь меня, Лиза вышла из машины с явной целью покурить.
— Хорошо, я быстро.
В дверях я столкнулся с одним из карманных борцов с «антинародным режимом», чье имя начинало стремительное восхождение на политическом небосводе. На бегу сухо поздоровался. Сумку я собрал минут за пятнадцать.
Лиза сидела в машине грустная и немного растерянная. Ехали молча. Мы расстались возле регистрации. Она пыталась не плакать, а меня терзала изжога предательства, причиненного этой маленькой чистой девочке.
— Але, Вань! Ты что замолчал? — скрипнуло фальшивой обидой.
— Да, — встрепенулся я от воспоминаний. — Ты где?
— В Москве, на Ленинском.
— Я в Крылатском.
— Если ты сейчас свободен, я могу через полчаса подскочить, — неуверенно потянулось в трубке.
— Конечно, свободен, Лиза. Ты на метро?
— Hе-а, на машине. Давай возле «Якитории».
Я уже стоял возле кафе, когда из потока на стоянку вынырнул новенький БМВ «икс шесть», глухо тонированный, на двух нулях и трех «аннах». Машина резко тормознула возле меня, правое окно опустилось. Воздух разрядила музыка. За рулем сидела Лиза, сильно повзрослевшая, резко похудевшая, с бледным лицом и подуставшими глазами.
— Привет. Поехали отсюда, у меня аллергия на рыбу, — несмело улыбнулась девушка.
В салоне пахло новой кожей, табаком и мандаринами, которые вперемешку с кожурой лежали на полочке между сиденьями. Мне отчего-то казалось, что Лиза была выше, она горбилась. Маленькая худая фигурка, короткая стрижка, гораздо темнее той, что осталась в памяти. Тонкая ручка, на которой словно компас, бриллиантами отливал здоровенный циферблат, уверено крутила рулем внедорожника.
— Куда едем? — Лиза вернула меня из мысленного штопора, смело выскочив на разделительную Кутузовского.
— Жевать верблюда, пока лежит, а то встанет — убежит. А поехали, Лизок, в казино.
— Прикалываешься? — хмыкнула девушка, стараясь не пересекаться со мной взглядом. — Денег много? Отдай мне!
— Мало, поэтому и в казино.
У меня в кармане лежало две тысячи долларов — аванс, ссуженный издателями за рукопись книги. Это были все личные-наличные и других поступлений в ближайшее время не предвиделось.
— Там же выиграть нереально, — протянула Лиза.
— Вот мы это и посмотрим.
О верном способе легкой наживы на рулетке поведал как-то мой сокамерник. Идея запомнилась. От соблазна попробовать, даже рискуя последними деньгами, я не мог удержаться.
— Ну, как скажешь. В какое казино?
— Поехали в «Ударник». Кстати, а почему «икс-шестая»?
— Это назло ему. Он мне «Лексус» впаривал, а я этот взяла, чтобы он охренел от такой неожиданности.
— Ты замужем?
— За этим козлом?! Ни в жизнь. Лучше вернусь на свою гребанную родину. Рыбу чистить и крабам ноги отрывать.
— Кому так повезло?
— Как? — Лиза осеклась, удивленно осознав, что янев теме. — Да какая разница.
— Одна дает, другая дразнится.
— Я в Москве стараюсь не появляться, чтобы его не видеть.
— Во Владике пропадаешь?
— Шутишь? Я там сто лет не была. Что там делать? У меня дом в Лондоне и учеба в Оксфорде. А сюда наездами. Ремонт надо принять. Двести метров на Кутузе, полгода уже вожусь, третью бригаду меняю. И со счетами разобраться.
— Сводишь с кем-то?
— У меня два ляма баксов на рублевых счетах, надо конверт сделать, и так уже на кризисе сотку потеряла, — с тяжелой тоской вздохнула Лиза.
Не без труда приткнувшись на парковке, мы вошли в казино. Первый этаж, словно зал ожидания Ярославского вокзала, пестрил человеческой разно маетностью. Вокруг булькающих игровых автоматов бродили лица с опорожненными душами. Сытая холеность, подузоренная золотом и бриллиантами, мешалась с рваньем, отправлявшим в бездушные жернова цветастых ящиков заложенные квартиры и потребительские кредиты. Серые физиономии, изможденные вялой страстью, подергивались в такт мерцанию экранов. Даже победная светомузыка, которой периодически взрывались поглотители бабла, не вызывала в гражданах ничего, кроме отрешенного равнодушия.
Мы спустились вниз, где за рулетками и покерными столами толпилась публика. Две тысячи долларов были разменяны на фишки. Подошли к рулетке, возле которой уже потели трое господ среднеазиатской наружности и дама, чьи увесистые мослы обтягивала белая водолазка с огромными буквами по бамперу. Дама пила бурбон, смахивая в стакан пепел сигареты, замызганной слюной и помадой. Игра не шла, и дилер, чахоточный мальчик с выработанным иммунитетом к поношениям клиентов и начальства, сгребал разноцветные фишки в пользу казино. Недолго думая, я поставил сто долларов на первый столбец.
Небольшим отступлением надо отметить, что в рулетке три столбца, поэтому в случае выигрыша поставленная на кон сумма утраивалась. Шарик, отсчитав положенные круги, споткнулся о «18». Тетя, памятуя о десяти баксах, выставленных на эту клетку, кусанула губу, размазав по зубу бордовый рубец. Но шарик, словно передумав, сделал вымученное сальто, приземлившись на «7». Крупье с поздравлениями придвинул мне две фишки по сто.
Забрав выигрыш, я оставил сотню на том же месте. Тетка, уверовав в мою удачу, подвинула на первую дюжину свои пятьдесят. Но в этот раз шарик капризно замер на «15», аккурат по соседству с нужной нам «19». Женщина, звякнув кольцами о стакан и крутанув глазами, раздраженно закинула в себя виски.
— Мимо, — слегка досадуя, констатировала Лиза.
— Сейчас все будет, — туда же я упрямо поставил двести долларов.
— Тридцать пять, — объявил крупье, облегчив меня еще на две сотни.
— Ты что делаешь? — удивилась Лиза, увидев, как я на то же место водрузил триста баксов.
Я отмахнулся, молча уставившись в шарик.
— Ну, я же говорила, — девушка закурила, шарик задрожал на тридцати в третьем столбце.
А я вновь упорно отщелкал четыреста на первую.
— Двадцать два, — бесстрастно процедил дилер, подвинув ко мне восемь стодолларовых фишек.
С учетом предыдущих потерь я был в плюсе на триста баксов.
Тот же фокус я изобразил уже на второй дюжине. Два раза шарик проскочил мимо меня, но на третий прислал мне шестьсот. Лиза светилась детским азартом, много курила и нервно теребила сумочку.
//__ * * * __//
За соседним покерным столом сидел интеллигентный еврей, вполне еще бодрый, но обрюзгший от излишеств. Модно стриженная щетина, серьга в ухе, пестрота и вкусовщина в одежде были то ли ленивой данью тусовке, то ли молодецким торцеванием перед проститутками. Здесь он был завсегдатаем и местной достопримечательностью для тех, кто был хоть немного знаком со «своеобразным» миром современной культуры и по лит-бизнеса; себя он гордо именовал галеристом. Интеллигент напряженно следил за игрой, ставил много, больше раздражаясь проигрышам, меньше радуясь кушу. Игра не клеилась до обидного. Сначала два туза с раздачи были задавлены соседским фулхаусом, потом собранный стрит был похерен стрит-флешем какого-то молодого «козла» с «классной кобылой», которая жрала виски и гнусно визжала при очередном выигрыше своего спутника. Галерист несколько раз было порывался вежливо порекомендовать девушке заткнуться, но дерзкий взгляд ее кавалера обращал его к благодетелям скромности и смирения. Интеллигенту очень хотелось как-нибудь намекнуть этому подгламуренному быдлу, с кем они имеют честь играть за одним столом, но разговор не складывался. Поэтому досаду оскорбленного азарта галеристу, как всегда, приходилось срывать на юных девушках-крупье, покорно сдававших карты. Во время очередной раздачи, когда крупье предлагала игроку разрезать колоду специальной пластинкой из твердого пластика, интеллигент резко бил в колоду. Рассекая карты, острая пластмасса безжалостно врезалась в хрупкие пальцы девушки. От боли и обиды молодая женщина сжимала скулы, как мужчины сжимают кулаки. Разглядев в дымке взгляда тронутую слезой тушь, отомстивший галерист начинал демонстрировать публике свои керамические челюсти.
Марату Гульману было около пятидесяти. Его биография, бизнес и власть начались с развалом Союза. Основав галерею современного искусства имени себя, Марат начал впаривать обезумевшим от денег барыгам галлюциногенную мазню с наркологическими названиями, кивая на «тренды», «моду» и «западную эстетику». Когда лоховская страсть к страшно-прекрасному периодически спадала, Гульман подогревал ее эпатажем разума и морали. Наловив по отечественным диспансерам десяток аттестованных шизофреников-извращенцев, Марат организовал у себя в галерее «фабрику звезд». Голые придурки сидели на цепи, жрали из железных мисок, гадили на пол и лаяли на посетителей галереи. Сие экскрементальное искусство Марат Анатольевич называл «инсталляциями». Блевотный рефлекс, вызываемый прогрессивным творчеством, снискал Гульману скандальную славу. Когда буйные идиоты, копрофилы, зоофилы и эксгибиционисты утомили однообразными номерами похабного зрителя, Марат переключился с острополовой на остросоциальную тематику, удивляя массы богоборческой гнусностью, что опять-таки явилось для него неплохой рекламой. Гульманом возмущались и восхищались. Необычный подход к российской традиции стал для сотрясателя устоев входным билетом в большую политику, где он заявился главным отечественным пиарщиком. Гульман стал осваивать бюджеты избирательных кампаний мэров, губернаторов, федеральных партий.
Спустя пару лет после описываемых событий кремлевские поклонники сделали галериста членом Общественной палаты и дали в кормление Пермский край, где он стал неформальным главой региона в должности директора Пермского музея современного искусства. Министром культуры края Марат тут же назначил своего помощника Колю Навичкова, который мог бы запросто участвовать в зоологических инсталляциях маэстро. Он был омерзителен в подобострастии к начальству, но Марату льстило и забавляло, когда полтора центнера мяса-жира пресмыкалось и лизоблюдствовало. За это он обещал сделать Колю депутатом Государственной Думы, даже несмотря на экстравагантную внешность своего протеже. Лицо Навичкова было изуродовано целлюлитом, покрытое, словно болотным мхом, нечистой шерстью. Его рыхлые щеки разъедала крупная сыпь, которую Коля списывал на чрезмерное потребление виагры. Навичков имел беспокойный взгляд, часто дышал, вечно потел и быстро говорил, глотая слова и мусоля бороду. В коллекции уродов Гульмана Навичков занимал почетное место. Марат, определивший в министры Навичкова, чувствовал себя подобным Калигуле, сделавшим сенатором любимого коня.
Галерист обладал редкой политической прозорливостью. Еще в самом начале «:нулевых» он первый из российской бюрократии повесил у себя в кабинете двухголовую мужскую гениталию, сделанную из галогеновой проволоки. Из культурных новаций края при Гульмане открылось «подпольное» губернаторское казино и губернаторский бордель, куда девок возили самолетами из Москвы. Казино же поражало убранством, сдержанной эклектикой обстановки и изысканной публикой: местная администрация, выдающиеся предприниматели, высшие силовые чины и столичные гости.
С Маратом знакомствовал Тося. Их свел Биронов после продажи Барановского. Тосик, обнаружив родственное сходство с Навичковым, возжелал судьбы подобной и начал с юношеским пылом охаживать члена Общественной палаты. И надо отметить, что галерист находил Коростченко небезынтересным, старался держать Тосю в поле зрения, но при этом исключая всякое панибратство больше из эстетических, нежели из воспитательных соображений. И вот в судьбе Анатолия забрезжил свет. Ему позвонил Гульман и пригласил прибыть в Пермь. Итак, лучший костюм, белая рубашка, шикарный синий галстук и чудаковатые запонки на манжетах, с трудом сходящихся на пухлых запястьях. Свой карьерный взлет Тося начал отмечать прямо в самолете, заливая коньяк спрайтом. Когда Боинг приземлялся в Большое Савино, парубок во всю глотку орал «Ще не вмерли в Украини.». В аэропорту Тосю встречала помощница Гульмана Кира, объяснив, что молодой человек будет принят шефом в казино, куда они прямо сейчас и направятся. По дороге Коростченко засадил еще пару фуфыриков, предусмотрительно захваченных в самолете, досадуя на отсутствие запивки.
В казино Толя вошел на полусогнутых, обнимая мир обожающим взглядом. Охрана и гости косились в сторону датой-бородатой скалы, с трудом пролезшей сквозь рамку металлоискателя. Здесь следует сделать небольшое лирическое отступление, дабы читатель смог прочувствовать символизм следующей сцены. Одним из последних «революционных» шедевров, рожденным одним из гульмановских пациентов, явилась инсталляция «Лев Толстой и куры»: за столом сидела восковая копия классика, над которым в клетке жили хохлушки. Сакральная идея творца заключалась в том, что куры гадили на великого писателя. Знал ли Тося о существовании этой пометной экспозиции или юноша действовал интуитивно, став слепым орудием мести в руках судьбы за попранную славу великой русской литературы, Коростченко впоследствии так и не признается. Нетвердым, но уверенным шагом канатоходца Тося двинулся к центральному покерному столу, за которым в жидкой компании играл Гульман. Марат был так увлечен картами, что дружеский удар по спине Толиной ладошкой оказался для него весьма неожиданным. Вздрогнув, он поднял голову, разглядев белую рубашку, шикарный синий галстук и неизменную бороду. Галерист слегка просел под тяжестью руки с запонками — бижутериями, смутно начиная понимать, что это за солидольное йети, осмелившееся так беспардонно оторвать его от игры. Но было поздно.
— Приветствую, Марат., - выдавил Коростченко вместе с завтраком, любезно предоставленным два часа назад «Пермскими авиалиниями».
Почувствовал ли себя Гульман великим писателем-творцом, обгаженным сверху аномально упитанной курицей, узнать нам вряд ли доведется. В туалете, вытерев пачкой салфеток очки, пиджак и свою седую голову от сгустков колбасы и сыра, Марат вернулся к столу, продолжив игру под язвительный шепот публики. О Тосике он уже больше никогда не вспоминал.
//__ * * * __//
Где-то за час я набил полторы тысячи, решив, что на сегодня хватит. С фишками я отправился к кассе, в окошко которой парень в бейсболке и с косичкой засовывал кучу мятых долларов, хаотично извлекаемых из карманов джинсов и толстовки. Выпотрошив гардероб, он резко уставился на меня пьяным прищуром.
— Дима, — воскликнул я, узнав бывшего коллегу по избирательном цеху.
— Ваня, привет! Привет! — Бессонов, забыв про конвертацию мятой валюты, кинулся обниматься.
— Ты же не играл никогда. Какими сквозняками?
— С Маратом встречаемся. У него здесь типа штаб-квартира. Давно на воле?
— Почти как месяц. Знакомься — Лиза.
Дима, галантно пошатнувшись, приложился к руке девушки.
— Все фестивалишь? — усмехнулся я. — Чего на этот раз?
— Сезонный отпуск. С Пермского края вернулся. В городе Березняки выбирали «Единую Россию». Теперь прохожу курс психической реабилитации.
Разговор продолжили уже за кофе и коньяком.
У Димы явно наболело:
— Вызвали меня туда как кризис-менеджера. Полный завал. Руководство «ЕдРа», дебилы, поголовно вступили всех в партию, не пожалев даже мертвых. Количество партийцев в полтора раза превысило численность совершеннолетних граждан Березняков. Мы голову ломать не стали, решив начать политпросвещение через культмассовые мероприятия. Короче, решили удивлять зрелищами, на хлеб бюджетов уже не хватало.
Открываем календарь — ищем памятные даты. Первая, куда успеваем вписаться, — день вывода Советских войск из Афганистана. Местный депутат — женщина по имени Анжела, фамилию не помню, — взялась организовать «Голубых беретов» и пару камуфлированных инвалидов с гитарами на разогрев. Я же поручился за мобилизацию ветеранов афганской войны, которых в Пермском края оказалось с избытком. Депутат Анжела направила меня к своему дизайнеру Венере, с которой они некогда вместе трудились над разработкой наружной рекламы линейки фармацевтических средств от педикyлезa. Как потом выяснилось, брат дизайнера и муж депутата был один из спонсоров нашей кампании. Кстати, имя Венера звучало в Березняках довольно привычно. Дело в том, что во время войны сюда эвакуировали ленинградских блокадников, у которых местные за еду забирали украшения и одежду. Еще несколько лет после победы коренные потомки таежных племен появлялись на светских раутах в сельских клубах и ДК в шелковых пеньюарах, чистосердечно выдавая их за вечерние платья. Между прочим, в Березняках учился Ельцин, имя которого носит та самая школа. Вместе с изысканными обносками аборигены с жадностью расхватывали у блокадников изысканные имена. У нас офис вохровец сторожил дико тупой, звали его Лоренс Егорыч Ефимчук. Дочку свою этот черт окрестил Сильвией, а сына Винсентом.
Итак, прихожу к дизайнеру и подробно излагаю сей женщине суть задания. Что, мол, так и так, нужна открытка-раскладушка. Внутри текст приглашения и символика «Единой России», снаружи военная картинка: афганский пейзаж и боевые действия. Женщина все понимает, принимает, и уже через час звонит нам: «Приезжайте, макет готов».
Приезжаем, смотрим, удивляемся. На обложке на заднем плане фотография танка, американского «Абрамса», очень похожего на немецкий «Тигр». От танка ко мне навстречу с плаката идет группа военных — негры в натовской форме. Пять негров с М-16 наперевес!
— Венера, дорогая, какие на хрен негры?!
— Вы расист! — Она то ли попыталась уточнить, то ли вслух уже все решила.
— Это наша армия! Понимаете?
— У нас сейчас в армии кавказцев много служит и негры там всякие разные.
— Стоп-стоп-стоп! Тихо и по порядку. Речь идет об афганской войне. Советская армия, 1989-й год. Негры только у противника.
— Пожалуй, я с вами соглашусь, — насупилась Венера. — Приезжайте через час.
Ровно через час: танк остался, негры исчезли, зато появился авианосец на фоне триколора.
— Уважаемая Венера, вы не могли бы найти в интернете фотографию нашего бравого десантника? Ну, там чтобы тельняшка, берет голубой! Там наши «голубые береты» воевали, понимаете?! И вставить его на открытку?
Венера в ответ лишь молча кивает и злобно погружается в компьютер.
Снова возвращаемся, принимаем макет. Танк «Абрамс», неопознанный авианосец и голубой берет в виде рамки. То есть изначально это была голова в берете, но башку Венера отрезала квадратом, а вместо нее засунула танк и авианосец. И вот, значит, идет окаемкой этот берет, на лбу у которого сверкает ярко-желтый трезубец незалежной Украины!
— Венера, — срываюсь я. — Какие бандеровцы в Советской армии, в Афганистане, в 89_м году?
Благо вспомнил, что у меня с поездки в Чечню фотки остались с военными пейзажами.
— Короче, — говорю. — Убрать всю эту порнуху. Вот фотографии нашей техники на фоне гор. Отсканировать, вставить и в печать!
Через три брака открытка была готова. Праздник состоялся! Все хорошо! Но зреет новая дата — 2 февраля — день победы наших войск в Сталинградской битве. Решаем отметить концертом, мобилизовав в согласные ряды пенсионный электорат. Естественно, вновь заворожен блеском золотой фиксы главного дизайнера «Единой России» по городу Березняки Венеры.
Итак, сажусь напротив нее, пристально смотрю ей в глаза, излагаю проблему подробно: «День победы под Сталинградом. Сейчас это город-герой Волгоград, Великая Отечественная война 1941–1945 гг. Наши победили! Ферштейн?!».
— Вы меня что, совсем за дуру держите? — возмущается Венера. — Но я все равно смогу взяться за заказ только в понедельник. Мне нужно завтра сдавать рекламный буклет туалетной бумаги.
— Венера, — говорю я вкрадчиво. — Сталинград требует немедленного отречения от популяризации низменных процессов наших организмов. Техническое задание следующее: «Родина-мать», гвоздички, красное знамя, золотые звезды.
Смотрю, вроде бы понимает. Кривой трясет недовольно, как ишак недоенный. Перезванивает мне через полчаса, и так, знаешь, игриво в трубочку: «Дмитрий, каков вы, право, торопыга! Приезжайте, все готово!».
Вхожу, она меня со старта кормит кофеем и выкладывает готовый макет, сияя креативной гордостью.
Снаружи наша военная колонна на фоне чеченских гор, а внутри «Родина-мать», устланная флагом Континентального Китая. На обороте мечеть с минаретом.
— Какие на хрен горы? Какая мечеть? Победа под Сталинградом!
Она так обидчиво заявляет: «Что вы мне здесь рассказываете?! Я посмотрела на карту. Сталинград — это Южный Федеральный округ. Там один сплошной Кавказ, горы, Ислам, мечети. Я считаю, что необходимо уважать культурные особенности российских регионов. И ваша нетерпимость, Дмитрий, она безнравственна!».
— Флаг-то китайский зачем прилепила?!
— Такой в интернете нашла. Сами сказали, красный с золотыми звездами.
— С одной!
— С чем одной?
— Звездой одной!
Рисую этой идиотке, как должно выглядеть знамя. Побеждаю толерантность — выкидываю мечеть, стираю горы. С третьего дубля, наконец, утверждаю макет, и довольный собой ухожу в двухдневный запой. Знаешь, что получили ветераны? «Родину_ мать», власовский триколор, танк «Абрамс», прогуливающихся негров и авианосец на фоне мечети и текст поздравления с победой «под Афганистаном». Представляешь, отомстила сука! И чеченские фотки она так и не вернула.
— А в Чечне что делал?
— Партию нашу выбирали коммунистическую. Знал бы ты, сколько в Чечне правоверных коммунистов. Заезжаем в местный горком. Все национально-классовые пропорции соблюдены: мебель итальянская, бюст ленинский, орел деревянный!
— Какой орел?
— Деревянный! У них же теперь новый тренд в республике. После того, как Путин во время своего тамошнего визита пошутил, что, мол, волк хоть и зверь, но медведь его все равно поимеет, горская элита тут же поменяла серого четвероного на пернатого с клювом. И только мы въехали в наш новый офис, являются к нам два уважаемых чувака. Один какой-то Сайфутдин, другой. ну, тоже нерусский. Два таких авторитетных седых джигита. Сайфутдин разговаривал на чистейшем русском, почти не путая падежи и склонения.
— Вы, — говорит, — от самого Зюганова приехали?
— Конечно, — отвечаю я. — Меня лично к вам Зюганов и направил.
— Если лично, тогда я вам должен очень серьезно поговорить.
— Ну, давай! Поговорим очень серьезно.
— Очень серьезно и очень комфортально. В избранный список КПРФ пролезли очень чуждые элементы. И я считаю своим долгом вам об этом заложить.
И начинает мне рассказывать, что первые лица списка поголовно негодяи, которые позорят коммунистическую масть, сотрудничают с «вакхабистами», и какую важную нужно провести работу, чтобы зачистить список от этих неправильных сынов Кавказа. А вместо этих «шайтанов» и «сволочь, по крайней мере» архиважно зачислить Сайфутдина, его нерусского спутника и собственного зятя, который, дескать, помогал Биробиджанскому ОМОНу в установлении Советской власти в Шатойском районе. Я, конечно, пообещал, что лично донесу столь уважаемое мнение до самого Зюганова.
Но через три дня у меня на столе чудесным образом оказывается бумага. В правом верхнем углу по всем правилам: тов. Зюганову (секретно, лично в руки), от Сайфутдина какого-то там Оглы, проживающего в каком-то ауле им. Карла Маркса, хотя могу путать, паспортные данные те-то, те-то. Далее посередине листа большими буквами «АНОНИМКА». Ниже следует примерно такой текст. «Довожу до вашего сведения, что кандидат в депутаты от списка КПРФ Чеченской республики такойтович активно сотрудничал с вакхабистами, содержал больше трех русских рабов. Накануне прихода федеральных войск открыто агитировал за вакхабистов. Прятал у себя в подвале сначала Дудаева, а затем Масхадова».
Меня обескуражило даже не то, что указанные граждане в это время уже гостили у Аллаха, а совпадение фамилий негодяя и автора анонимки. Стал выяснять, оказалось, что они братья по отцовской линии.
Вызываю к себе этого аксакала, спрашиваю: «Товарищ, зачем вы пишете анонимки на брата?»
— Это не я! — взвизгивает. — Зачем меня оскорбляешь и почему такое говорите?
— Мы провели работу секретную и выяснили, что именно вы написали анонимку на брата.
— Откуда вы это придумали?! — не сдается Сайфутдин.
— Товарищ, — говорю. — Мы же от самого Зюганова приехали. Это вам не рыло свинячье, а коммунистическая партия.
— Уважаемый! — поник Сайфутдин. — Я просто хотел, чтобы информация дошла до руководства.
— Теперь я вынужден сообщить в ГРУ и ФСБ, что брат достопочтенного на всю Чечню Сайфутдина скрывал от следствия видных лидеров международного терроризма. Пусть сами во всем разбираются, вы их методы знаете. Сейчас ваш брат продолжает общаться с ваххабитами?
— Нет! Не надо никуда сообщать. Он перековался. Влился в новый жизнь.
— И все же я обязан дать законный ход вашей анонимке.
Ну, в конце концов, уговорил он меня переехать к нему в гостевой дом в Гудермесе: павлины, пальмы, барана каждый день резали, на восемь килограммов поправился. При этом продолжал мелко стучать на своих родственников и все удивляться, как я узнал про авторство анонимки.
//__ * * * __//
На улице висел снег старческими, редкими, жидко- грязными патлами. Я помог девушке забраться в машину. Она включила музыку. Стыдливо взглянув на меня, Лиза достала из сапога пакетик с порошком.
— Подержи, — девушка сунула мне в руку диск, на зеркальную сторону которого она сыпанула немного порошка. — Прошу тебя, ничего не говори.
Не успел я опомниться, как порошок, сбитый кредиткой в дорожку, был жадно поделен между двумя ноздрями.
Лиза спрятала диск и принялась распечатывать скукоженный на морозе мандарин.
— Давно на коксе?
— Года четыре. Почти соскочила. Потом клиника.
— Соскочила, говоришь?
— Остаточные явления. Я в Москве почти не юзаю. Химка сплошная. В Лондоне 70 фунтов — боливийский чистоган, а здесь за двести евро тащат химку, суки. Чем только не бодяжат — амфитаминами, героином. Сейчас новый тренд — добавляют молотое стекло, мне по пьяни девка, которая барыжит, проболталась.
— А это еще зачем?
— Микропорезы в слизистой, чтобы порошок всасывался в два раза быстрее. Резкий скорый приход, почти как инъекция. Короче, сожгла я печь этой дрянью.
— Гепатит?
— Почти. Не хочу об этом говорить. Да завязала я. Иногда, под настроение. Поехали туда, где наливают. Водки хочу. Можно, а?
Ответить мне не дал звонок телефона. Лиза резко отрыла в сумочке «Верту», судорожно прижала к уху.
— Тихо! — словно по привычке выпалила девушка и включила связь, вкрадчиво продолжив. — Милый, привет. Все хорошо. Я по делам мотаюсь. Да, в банке уже была. И я тебя. Пока.
Через пять минут мы причалили к итальянскому ресторану и были препровождены за круглый столик на изящной металлической треноге.
— Как за руль сядешь? — вздохнул я, когда Лиза, не тяготясь отсутствием собутыльника, махнула первые сто.
— Ты же номера видел! Если совсем буду, «трезвого водителя» вызову, — девушка мотнула головой в сторону официанта. — Молодой человек, принесите мне еще сельдереевый фреш и тирамису.
— Вам что-то еще? — Выговаривая утвердительно, парень склонил надо мной голову.
— Чаю зеленого принеси.
— Две чашки?
— Я не буду, — Лиза вскинула голову. — Зеленый чай в больших количествах вреден.
— А шмыгалово полезно! — хмыкнул я, когда официант удалился. — Это ты так удачно с Г. спуталась?
— Удачно?! Это же я из-за него на всю эту дрянь подсела. Чтобы терпеть это животное. Он хороший, но не мужик. Каково, думаешь, спать со свинячим слюнявым холодцом. Ваня, я же не проститутка. Мне двадцать три года. Я юзала, чтобы только не блевать, чтобы забыться, чтобы не чувствовать себя, чтобы быть далеко, когда рядом с ним.
— Что тебя с ним держит? Бабло? Недвижка?
— Уже нет. Я ему ничего не должна.
— Как это?
— Так это! Он мне дачу подарил за полляма, прямо накануне скачка цен. Естественно, оформил на меня. А это 2003 год — выборы. Там налички. У меня два шкафа были заложены целлофановыми блоками с баксами. Десять «кислых» минимум. Через пару лет дача вместе с землей уже под два миллиона тянула. Ну, шестой год: деньги кончились, у Г. кризис. Это он для пролетариев классовый родственник, а в быту пятьдесят тысяч долларов в месяц подъедает за здрасте. Дети, семьи, телки, челядь. все жрать хотят. Я дачу продала за два ляма, все деньги ему отдала. Еще спросила: «Я что-то должна?». Он типа обиделся: «Что ты, Лизонька, ты мне никогда ничего.». Я тогда ушла от него. на месяц.
— Зачем вернулась?
— Жалко мне его. Он без меня сдохнет. Я точно знаю. Любит. Говорит, хочешь, всех баб выгоню, разведусь. Замуж зовет. Последний год даже в постель не тащит, боится, что вообще от него уйду. Детей от меня хочет. А у меня от него и так два аборта. Правда, знает только об одном. Чуть не убил, когда узнал. Он же типа верующий. А я ему в лицо: «На хрена инвалидов плодить? От тебя ничего здорового не родится». Наверное, у меня никогда не будет детей. Ты мне не веришь? — Лиза давила под глазами слезы. — Я тебе пришлю историю. Давай почту!
Загрузив Лизу на заднее сиденье, я сел за руль. В зеркало заднего вида я видел, как девушка, собирая с кожаного дивана просыпанный кокаин, тут же втирала его в десну.
Через пару часов я был уже дома. На почте от отправителя «:МЕЧТА» висело новое письмо:
«Обычно мое утро начинается с того, что я звоню барыге с вопросом: есть ччччче? Получаю товар ближе к вечеру в «Этаже» на Тверской. Иду в туалет, делаю себе пару дорог, благо что там сортиры удобные для этого дела. После мне звонят друзья, не успевшие вымутить этой дряни перед клубом. Приходится с наиболее близкими делиться, прям в машине раскатываем дороги, прям в ней на коробках из-под трешовой музычки типа Касты. Едем в «Рай», народу в субботу, как обычно, не продохнуть. Зовем Стаса, получаем места. Потом у всех по-разному приход, кто-то жгет на танцполе, кого-то пробивает на разговоры в стиле «глобальных проблем», кому-то тупо хочется перепихнуться. Обычно даю ключи от Икса, предупреждаю, что салфетки в бардачке, но это если сортиры заняты и комната для релакса. Ближе к утру делаю себе еще пару дорог на дорогу. Едем ко мне на дачу, там заправляюсь вискарем и снова разговоры ни о чем. Секс уже не тот, в семь утра начинаешь тупо презирать своих гостей, идешь спать.
Просыпаешься где-то ближе к обеду, проверяешь, есть ли чччччччччееее, оказывается, что все съюзали! Настроение дрянь, не знаешь, что сделать сначала, принять душ или выставить опостылевших гостей. Решаешь, что сначала душ. Потихоньку приходишь в себя, делаешь кофе или чай. Едешь в Москву, судорожно набираешь номер барыги. Он недоступен. Срываешься на пассажирах в тачке. Просишь всех заткнуться. Наконец-то, дозваниваешься до него, заказываешь на этот раз семь грамм, чтобы догнаться на следующее утро. И понимаешь, что сегодняшняя твоя ночь вряд ли будет чем-то отличаться от прошлой, а завтра понедельник. Ты решаешь все бросить. Тебе стыдно, хочешь начать жизнь сначала без кокса, но ближе к вечеру понимаешь, что это сейчас невозможно. Так проходит зима, наступает весна, ты меняешь телефоны барыг, но не меняешься сама. Боишься трезвого разума, ведь только в этом состоянии ты осознаешь что не права. И понимаешь, что не в силах справиться уже сама, а просить помощи у них ниже твоего достоинства. Даешь себе еще неделю. А потом, когда абсолютно ясно, что не справишься, ты набираешь теплую ванну с пеной, находишь лезвие «Рапира», пишешь тупое письмо всем сразу, делаешь пару контрольных звонков ему, плачешь, говоришь невнятно, и в самый последний момент становится очень страшно. Ведь по сути ты слаба, раз ты не можешь перестать долбить, и ты настолько ничтожна, что не можешь до конца довести это дело — вскрыть себе вены».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.