Глава 6 Вступать в противоборство с сильным или нападать на слабого?
Глава 6
Вступать в противоборство с сильным или нападать на слабого?
Движение американского общества и экономики к неравенству и особенно к неэффективности изменило на 180 градусов взаимоотношения между Соединенными Штатами и миром. Независимая супердержава в 1945 году, Америка полвека спустя стала для мировой экономики своеобразной черной дырой, поглощающей товары и капиталы, но неспособной в обмен поставить эквивалентные блага. И чтобы обеспечить контроль над миром, который ее кормит, она должна пересмотреть свое предназначение и отказаться от роли кейнсианского потребителя в последней инстанции. Это нелегко. Ее новое предназначение как державы-гегемона может быть только политическим и военным. Она должна заставить признать себя в качестве государства планетарного масштаба, обрести мировую монополию на легитимное насилие.
Между тем Америка не располагает необходимыми ресурсами для осуществления такой реконверсии, идет ли речь о «hard power» или «soft power», если использовать столь дорогие Джозефу Наю понятия.
Свобода обмена, как мы видели, приводит в планетарном масштабе к появлению трудностей роста и становится тормозом в достижении процветания всего мира. В краткосрочной перспективе этот принцип кормит Америку благодаря действию поистине странного механизма: недостаток спроса, являющийся следствием свободы обмена, налагает на Соединенные Штаты роль «необходимого потребителя», в то время как усугубление неравенства — другое последствие системы — делает возможным непомерное увеличение прибылей, которые подпитывают те же Соединенные Штаты средствами, необходимыми для финансирования потребления.
Роль Америки как центрального регулятора весьма уязвима, поскольку взимание имперской дани происходит, как мы уже это видели, не авторитарным образом, а в соответствии с функционированием «либерального», добровольного, изощренного и неустойчивого механизма, в огромной степени зависящего от доброй воли правящих классов подвластной периферии — европейской и японской в особенности. Можно упрекать Уолл-стрит и американские банки в спекуляции и мошенничестве, но нельзя их обвинять и том, что они принуждают клиентов к разбазариванию их собственных денег.
Капиталистический режим нерегулируемого типа, главным поборником которого являются Соединенные Штаты, становится все менее и менее легитимным, и уже до такой степени, что журнал «Форин афферс» открыл свой номер за январь-февраль 2001 года статьей о стратегической угрозе движения против глобализации.
Недостаточность американской мощи, необходимой для обеспечения военного принуждения, осложняет и экономическую проблему. Будучи бесспорно эффективными в военно-воздушной области, вооруженные силы Соединенных Штатов вместе с тем не могут напрямую контролировать географическое пространство, где производятся товары или откуда извлекаются финансовые ресурсы, необходимые для Соединенных Штатов. Более того, а может быть и прежде всего, воздушное могущество, которое теоретически могло бы быть достаточным, чтобы осуществлять абсолютную власть с помощью дамоклова меча бомбардировок, зависит еще и будет всегда зависеть от доброй воли единственной держаны, способной нейтрализовать, частично или полностью, благодаря технологическому преимуществу своей противовоздушной обороны американскую авиацию. Этой державой является Россия. Пока она будет существовать, Америка не сможет располагать абсолютной мощью, которая могла бы обеспечить ей долгосрочную экономическую безопасность в новой ситуации ее зависимости от мира.
Итак, экономическая зависимость, военная недостаточность. К этому надо добавить третий ключевой элемент: отход от универсализма, который мешает Соединенным Штатам иметь эгалитарное, справедливое и ответственное восприятие планеты. Универсализм является фундаментальным ресурсом для любого государства, стремится ли оно к подчинению и регулированию жизни одной нации или более обширного многоэтнического и имперского пространства.
Эти пояснения обнажают основное противоречие американской позиции в мире: Соединенные Штаты должны обеспечивать прочное имперское экономическое равновесие, не обладая для этого реальными военными и идеологическими ресурсами. Но чтобы глубоко понять американскую внешнюю политику, мы должны еще рассмотреть, как это фундаментальное противоречие появилось, описать траекторию, которая обусловила это колченогое, полуимперское, полулиберальное положение. Нет никаких данных о существовании долговременного проекта в основе той череды решений, которые породили нынешнюю дилемму.
Имперский выбор был сделан недавно. Он не был результатом целенаправленных усилий. Напротив, американские руководители сочли его наиболее легким решением. Этот выбор был продуктом обстоятельств: крушение советской системы, создавшее в определенный момент иллюзию всемогущества, породило мечту о глобальной и стабильной гегемонии. Момент выбора приходится скорее на 1995, чем на 1990 год.
От крушения коммунизма до крушения России
Ни американские руководители, ни американские стратеги не предвидели крушения советской системы, своего коммунистического соперника, конкуренция с которым после Второй мировой войны обеспечивала либеральному пространству своего рода негативную сплоченность. Впрочем, с начала 90-х годов Соединенные Штаты сами были озабочены проявлениями отставания собственной экономики. В 1990 году Майкл Портер в книге «Конкурентные преимущества стран» утверждал, что японский, германский, шведский, корейский «капитализмы» являются более эффективными, чем англосаксонский, в плане производства, поскольку они следовали либеральным правилам лишь в той мере, в какой это давало им преимущества (Porter M. The Competitive Advantage of Nations. — L.: Macmillan, 1990. На русском языке: Портер М. Международная конкуренция. Конкурентные преимущества стран. — М.: Междунар. отношения, 1993).
Крушение главного противника — коммунизма, как казалось на первых порах, должно было привести к выдвижению на первый план соперничества с европейскими или азиатскими капиталистическими державами. В 1993 году Лестер Туроу в книге «С глазу па глаз» предсказывал экономическую войну между Соединенными Штатами, Европой и Японией (Thurow L, Head to Head. The Coming Economic Battle among Japan, Europe and America. — William Morrow, Nicolas Brealey, 1993). Нам надо иметь в виду, что на этой стадии американские и другие правители, которые за несколько лет до этого не смогли предвидеть крушение коммунизма, еще и не предполагали возможности исчезновения России как сверхдержавы. Переоценив экономическую эффективность коммунизма, развитый мир недооценил трудности, связанные с падением коммунизма.
В начале 90-х годов самой вероятной гипотезой все считали гипотезу сохранения определенной стратегической весомости России в мире, избавленном от идеологической поляризации, но все еще насчитывающем две супердержавы. И можно было фантазировать об эгалитарном и равновесном мире, приверженном наконец-то единым правилам игры. В этом контексте Соединенные Штаты начали игру в возвращение к равновесию наций. Мы видели, сколь внушительными были их усилия, направленные на разоружение (См. главу IV, раздел «Несостоявшийся отвод войск»). Ничто не указывало в этот момент на возможность имперского выбора. Но в период между 1990-1995 годами политический распад бывшей советской сферы стал очевидным, а экономическое крушение различных республик — действительно драматичным.
За 1990-1995 годы производство в России сократилось на 50%. Резко падает уровень капиталовложений. Сокращается использование денег, и в ряде регионов возрождается бартерная экономика. Независимость Украины, Белоруссии и Казахстана лишает «славянскую» сердцевину системы 75 млн. человек. Россия теряет примерное равенство с Соединенными Штатами по численности населения. В 1981 году в Советском Союзе насчитывалось 268 млн. жителей, в Соединенных Штатах — 230 млн. А в 2001 году в России — всего 144 млн. человек, в Соединенных Штатах — 285 млн.
Хуже того, националистические, этнические требования не только раздаются в бывших советских республиках, но и затрагивают внутренние автономии Российской Федерации — от Кавказа до Татарстана. Центральная администрация стала утрачивать контроль над отдаленными сибирскими регионами. Рассматривается возможность разрыва отношений между чисто русскими областями, распада русского государства на своего рода феодальные фрагменты. Все это наводит на мысль о вероятности полной дезинтеграции (Очень хорошее описание этого этапа дано в книге: Sapir J. Le chaos russe. — P.; La Decouverte, 1996). К 1996 году складывается впечатление, что старый стратегический противник американцев находится на пороге полного исчезновения. Именно в этот момент перед Соединенными Штатами возникает перспектива имперского выбора, поскольку гипотеза о разбалансированном мире под полным военным господством Соединенных Штатов становится вероятной. Достаточно Соединенным Штатам чуть-чуть подтолкнуть, стимулировать, спровоцировать процессы в двойном «мягком подбрюшье» Российской Федерации — на Кавказе и в Средней Азии — и партия и шахматы выиграна. В 1997 году появляется «Великая шахматная доска» Бжезинского, наиболее целостная стратегическая работа о необходимости и путях установления асимметричного господства Соединенных Штатов в Евразии.
Крушение России превращает Соединенные Штаты в единственную сверхдержаву. Параллельно происходит ускорение финансовой глобализации: с 1990 по 1997 год положительное сальдо движения капиталов между Америкой и остальной частью мира возросло с 60 до 271 млрд. долларов. И Соединенные Штаты могут предаваться радостям дополнительного потребления, не обеспеченного производством.
Идея имперского выбора не означает, что американские руководящие круги проявили прозорливость, гениальную расчетливость, умение в решающий момент определить стратегию и с постоянством проводить ее в жизнь. Напротив, что привело к решению об имперском выборе — так это их покорная готовность следовать естественному ходу вещей и их постоянная склонность к легким решениям. Правящий американский класс еще более лишен воли и позитивного проекта, чем его европейские сателлиты, столь часто критикуемые за их слабость, хотя в конечном итоге строительство Европы требует такой согласованности и организованности, на которую на современном этапе американский правящий класс совершенно не способен.
Выбор в пользу национальной модели развития был бы для Соединенных Штатов в долгосрочной перспективе бесконечно более верным. И его намного легче реализовать в Америке, чем в других странах, учитывая континентальность масштабов страны и централизацию ее финансовой системы. Но он потребовал бы настоящей организационной, целенаправленной работы со стороны администрации в области энергетической политики, защиты своей промышленности и многосторонней внешней политики в целях поощрения эволюции других стран и регионов в сторону столь благотворной для всех автономии.
Новое ускорение развития экономики индустриальных стран на «регионализированной» основе позволило бы оказывать эффективную помощь развивающимся странам, внешний долг которых можно было бы аннулировать в порядке компенсации за возврат к протекционизму. Всемирный план такого типа превратил бы Соединенные Штаты в неоспоримого и окончательного мирового лидера. Но продумать и воплотить это в действительность представлялось слишком трудоемким и утомительным. Намного легче и выгоднее верить в окончательное крушение России и в становление Соединенных Штатов в качестве единой супердержавы, регистрировать прилив капиталов и бесконечно наращивать внешнеторговый дефицит. Оправдываемый либеральной идеологией свободы обмена имперский выбор в психологическом плане был, прежде всего, продуктом склонности пустить все на самотек.
Амбициозная и целях, по размытая в мотивации, эта стратегия содержала в себе большой риск. Нельзя было в 1997 году утверждать, что могущество России исчезло навсегда. Любая внешняя политика, опирающаяся на столь ненадежную гипотезу, была чревата для Америки колоссальным риском — риском оказаться однажды глубоко экономически зависимым государством, не располагающим реальным военным превосходством, короче, риском трансформации ситуации полуимперской в ситуацию псевдоимперскую.
Если бы соответствующая имперскому выбору военно-стратегическая стратегия была глубоко продумана, явилась бы результатом больших волевых усилий, то она бы выполнялась упорно и методически. Но этого не произошло. Чтобы продемонстрировать отсутствие последовательности и настойчивости усилий, самым простым представляется проанализировать наиболее осмысленный и откровенный из имперских проектов — модель Бжезинского, а затем проследить, в какой мере американские руководители его придерживались или нет. Рассмотрение недавней истории показывает, что они изо дня в день выполняли все, что было легким, и отказывались от всего того, что требовало значительных усилий в плане времени и затрат энергии.
От великой дипломатической шахматной доски...
Проект Бжезинского куда как ясен и лаконичен, даже при выражении мысли, что именно во имя блага самой России надо с ней покончить, аннексирован Украину на Западе и использовав Узбекистан, чтобы вырвать Среднюю Азию из сферы ее влияния.
В нем также не говорится напрямую, что окружение России приведет к распаду самого ядра страны. Высокая стратегия не исключает минимума дипломатической осмотрительности. Но есть и другие умолчания. Бжезинский не пишет о неэффективности американской экономики и о необходимости для Соединенных Штатов обеспечивать политическими и военными средствами свой контроль над богатствами всего мира. Тем не менее геополитическая культура вынуждает его формулировать эти мысли косвенным образом, подчеркивая, что основная часть населения и деловой активности мира сосредоточены в Евразии, констатируя затем, что Америка находится далеко от Евразии. Расшифруем: именно из Евразии идут основные потоки товаров и капиталов, необходимых для сохранения уровня жизни в Америке, идет ли речь о высших классах или о плебсе.
Исключая эти оговорки, проект представляется логичным. Единственная угроза американской империи — Россия, которую, следовательно, необходимо изолировать и расчленить. Мы можем таким образом говорить о бисмарковском подходе к проблемам, при котором Россия занимает место побежденной Франции 1871-1890 годов. Как известно, канцлеру Бисмарку удалось объединить Германию, разгромив Францию в 1870-1871 годах.
В течение последующих 20 лет он трудился над тем, чтобы поддерживать добрые отношения со всеми другими европейскими державами и изолировать единственного противника — Францию, считавшуюся им структурно-реваншистской в связи с утратой Эльзаса и Лотарингии. Бжезинский же рекомендует Соединенным Штатам придерживаться примирительной линии со всеми нациями, исключая Россию. Прекрасно поняв, что подлинный контроль Соединенных Штатов над Евразией зависит в первую очередь от согласия европейского и японского протекторатов, он рекомендует упрочить этот контроль, наделив Японию скорее всемирной, чем азиатской, ролью и заняв позицию понимания в отношении европейского строительства. Только об Англии он говорит снисходительно и определяет ее как «не игрока». Высоко ценится франко-германский тандем, рассматриваемый как важнейший стратегический игрок. И вот вершина политической мудрости: Бжезинский предлагает занять позицию большего понимания по отношению к Франции. Исходный посыл ясен: пока Европа и Япония признают американское лидерство, империя неуязвима. В ближней сфере ее влияния концентрируется основная экономическая и технологическая мощь мира. За пределами этой стратегической сердцевины Бжезинский рекомендует также примирительную позицию в отношении Китая, возможное соперничество которого — проблема отдаленного будущего, и по отношению к Ирану, вероятная эволюция которого вряд ли приведет к конфронтации. Зажатая между Европой и Японией, отрезанная от Китая и Ирана, Россия действительно потеряла бы все возможности своего воздействия на Евразию. Итак, резюмируем: Америка, единственная супердержава, должна проявлять понимание в отношении всех держав второго плана, с тем чтобы окончательно ликвидировать единственную, непосредственную угрозу ее гегемонии — Россию.
Посмотрим теперь, какую часть этой программы американская дипломатия реализовала на практике. По сути она действовала только против России, продвигая НАТО на восток, закрепляясь на Украине и используя все возможные предлоги, чтобы расширить американское влияние на Кавказе и в Средней Азии. Война против «Аль Каиды» и режима талибов позволила разместить 12 000 американских солдат в Афганистане, 1500 — в Узбекистане и около сотни в Грузии. Но американское правительство ограничилось лишь использованием благоприятных обстоятельств. Его усилия были слабыми, недостаточными, как мы увидим в следующей главе, чтобы достичь решающей дестабилизации России, для чего у Америки уже нет больше средств.
В остальном американская дипломатия, будучи далекой от блестящей бисмарковской, оказалась катастрофически вильгельмовской. Вильгельм II, избавившись от «железного канцлера», вскоре оказался в конфликте с двумя главными европейскими державами — Великобританией и Россией, построив «под ключ» для Франции систему союзов, которая привела к Первой мировой войне и краху германской гегемонии. Америка пренебрегает своими европейскими союзниками, унижает их, действуя односторонне, пуская в свободный дрейф НАТО — основной инструмент своего могущества. Она пренебрегает Японией, экономика которой, самая эффективная в мире и необходимая для ее благополучия, бесконечно представляется как отсталая. Она неустанно провоцирует Китай и причисляет Иран к государствам «оси зла». Все происходит так, будто Америка пытается создать евразийскую коалицию из различных стран, раздраженных неопределенностью ее поведения. Добавим, выйдя несколько за рамки труда Бжезинского, и то упрямство, с которым Америка оказывает неизменную поддержку Израилю, усугубляя тем самым свой конфликт с мусульманским миром. Американская неуклюжесть не является случайной: она — результат и имперского выбора, и сиюминутных интересов, и подчиненности естественному ходу вещей. Ограниченность экономических, военных и идеологических ресурсов не оставляет Соединенным Штатам иных возможностей укрепления своей мировой роли, кроме грубого поведения по отношению к малым державам. Есть скрытая логика в том, что американская дипломатия внешне ведет себя как подвыпивший человек. Реальная Америка слишком слаба и может позволить себе бороться лишь против военных карликов. Провоцируя всех второстепенных игроков, она, по крайней мере, демонстрирует свою мировую роль. Ее экономическая зависимость от мира действительно вынуждает утверждать тем или иным способом свое присутствие повсюду. Недостаточность реальных ресурсов ведет к театральной истеричности в связи с второстепенными конфликтами. Ослабление ее универсализма привело к утере понимания того факта, что если она хочет продолжать господствовать, то должна обращаться па равноправной основе со своими главными союзниками — Европой и Японией, которые, вместе взятые, доминируют в мировой промышленности.
...до военной возни
Упрямое стремление Соединенных Штатов поддерживать явно бесполезную напряженность в отношениях с пережитками прошлого, каковыми являются Северная Корея, Куба и Ирак, содержит все признаки иррациональности. Особенно, если к сказанному добавить враждебность по отношению к Ирану, который однозначно вступил на путь демократической нормализации, а также систематические провокации против Китая.
Подлинно имперская политика означала бы поиски Pax americana на путях установления отношений терпеливого снисхождения со странами, статус которых имеет явно временный характер. Северокорейский, кубинский и иракский режимы падут, пожалуй, и без внешнего вмешательства. Иран на наших глазах претерпевает позитивные изменения. И совершенно очевидно, что американская агрессивность л ишь укрепляет абсурдные коммунистические режимы, режим в Ираке, а также позиции антиамерикански настроенных консерваторов в Иране. Американская враждебность по отношению к китайскому коммунистическому режиму, который твердой рукой осуществляет переход к капитализму, на практике дает этому режиму оружие для своего укрепления, перманентно легитимирует его, позволяя ему опираться на националистические ксенофобские чувства. Недавно открылся новый театр для деятельности пожарника-поджигателя — Соединенных Штатов: конфликт между Индией и Пакистаном. Неся большую долю ответственности за дестабилизацию в Пакистане и злобность местного исламизма, Соединенные Штаты, тем не менее, выступают здесь как необходимый посредник.
Все это нехорошо для всего мира, нервирует союзников, но тем не менее имеет смысл. Не представляющие для Соединенных Штатов никакого риска, эти конфликты позволяют им «присутствовать» повсюду в мире. Они создают и поддерживают иллюзию нестабильности и опасности на планете, которая нуждается в их защите.
Первая иракская война под руководством Буша I создала своего рода модель, которая отныне определяет поведение американцев. Мы почти не осмеливаемся говорить о стратегии, так как рациональность действий Соединенных Штатов в краткосрочном плане может в среднесрочной перспективе спровоцировать радикальное ослабление их позиций в мире.
Что такое Ирак? Нефтедобывающая страна, руководимая диктатором, способным причинять вред лишь в локальном масштабе. Обстоятельства агрессии против Кувейта остаются неясными, и встает даже вопрос, не подтолкнули ли преднамеренно Соединенные Штаты Саддама Хусейна к преступлению, дав ему понять, что, с их точки зрения, аннексия Кувейта представляется приемлемой. Но это все второстепенные вопросы. Что совершенно ясно, так это то, что освобождение Кувейта обозначило возможный выбор: чтобы «продемонстрировать» силу Америки, необходимо ввязываться в максимальное число конфликтов с государствами, обладающими смехотворным военным потенциалом, которые ныне называются «государства-изгои», rogue states, что одновременно обозначает и их пагубность, и их небольшие размеры. Противник должен быть слабым. Заметим, что Вьетнам, который все еще остается коммунистическим и символизирует для Соединенных Штатов понятие реальной военной силы, они оставляют — и не зря — в покое. Раздувание иракской угрозы — утверждалось, что у Ирака четвертая армия в мире, — было лишь дебютной театральной демонстрацией несуществующих угроз миру.
Война в Афганистане, последовавшая за событиями 11 сентября, подтвердила сделанный выбор. В очередной раз американские руководители ввергли свою страну в войну, неожиданную для них, но соответствовавшую их излюбленной технологии, которую можно было бы назвать театральным микромилитаризмом: доказывать необходимость Америки миру, неторопливо уничтожая незначительных противников. Что касается Афганистана, то демонстрация оказалась несовершенной. Она действительно укрепила в мире мысль, что любая страна, не располагающая эффективной противовоздушной обороной и достаточными ядерными силами сдерживания, остается бессильной перед лицом воздушного террора. Однако неспособность американской армии действовать на суше напомнила также о фундаментальной слабости сверхдержавы, выявилось, что на суше она зависела не только от местных главарей, но и в еще большей мере от доброй воли русских, находящихся в непосредственной близости и способных быстрее других вооружить Северный альянс. Результат: ни мулла Омар, ни Бен Ладен не были пойманы. Местные военные главари выдали своим американским хозяевам лишь нескольких несчастных подпевал. Они были размещены на базе Гуантанамо на Кубе, в стране, руководитель которой — Кастро — разделяет лишь одно предпочтение лидеров фундаменталистов: носить бороду. Таким образом, была искусственно создана взаимосвязь между «кубинской проблемой» и проблемой «Аль Каиды». Медийное создание «оси зла» является постоянной американской целью.
В прицеле — ислам
Размещение американских сил в мире дает представление о реальной структуре империи или ее остатков, если считать, что она находится скорее на этапе распада, чем подъема. Самая большая часть американских сил, расположенных за рубежом, по-прежнему находится в Германии, Японии и Корее. Создание после 1990 года баз в Венгрии, Боснии, Афганистане, Узбекистане в статистическом плане не изменило этой общей ориентации, унаследованной от эпохи борьбы против коммунизма, От того периода в качестве объявленных противников остаются только Куба и Северная Корея. Эти смехотворные государства беспрерывно клеймятся, однако за словом не следует никаких военных действий.
Основные военные действия Америки концентрируются отныне в мусульманском мире во имя «борьбы против терроризма» — последнее официальное название «театрального микромилитаризма». Три фактора позволяют объяснить настойчивое преследование Америкой ислама, который обозначает также и целый географический регион.
Каждый из этих факторов в смысле имперских ресурсов соответствует одному из уязвимых мест Америки — идеологическому, экономическому, военному:
— отход от идеологического универсализма ведет к новым проявлениям нетерпимости по вопросу положения женщины в мусульманском мире;
— падение экономической эффективности обусловливает навязчивое стремление к арабской нефти;
— военная недостаточность Соединенных Штатов превращает крайне слабый в военной области мусульманский мир в желанную цель.
Англосаксонский феминизм и презрение к арабскому миру
Все более и более нетерпимая к разнообразию мира Америка автоматически воспринимает арабский мир как мир антагонистический. Такое противопоставление носит в данном случае примитивно-животный, антропологический характер. Оно идет значительно дальше религиозного противопоставления, используемого Хантингтоном для обоснования чуждости мусульманского мира по отношению к западной сфере. Для антрополога, привыкшего иметь дело с обычаями и правами, англосаксонская и арабская системы абсолютно противоположны.
Американская семья является семьей нуклеарной, индивидуалистской и обеспечивает женщине высокое положение. Арабская же семья — семья расширенная, патрилинейная, в которой женщина поставлена в максимально зависимое положение, Браки между кузенами — строгое табу в англосаксонском мире, в арабском же они доминируют. Америка, где феминизм с годами становится все более догматичным и агрессивным, а терпимость к разнообразию мира уменьшается, была как бы запрограммирована на конфликт с арабским миром или, в более общем плане, с той частью мусульманского мира, семейные структуры которой схожи с арабским миром и которую можно назвать арабо-мусульманским миром. Под такое определение подпадают Пакистан, Иран, частично Турция, но не Индонезия, не Малайзия, не исламизированные африканские страны, расположенные на побережье Индийского океана, где женщины обладают высоким статусом.
Столкновение между Америкой и арабо-мусульманским миром приобретает отвратительный вид антропологического конфликта, иррационального противостояния между по определению недоказуемыми ценностями. Не может не вызывать беспокойства тот факт, что такое измерение становится структурообразующим фактором международных отношений. После 11 сентября этот культурологический конфликт приобрел шутовской и театральный аспект в жанре глобализированной бульварной комедии. С одной стороны — Америка, страна женщин castratrkes, предыдущий президент которой вынужден был предстать перед комиссией, доказывая, что он не переспал с какой-то стажеркой; а с другой — бен Ладен, террорист, человек полигамной традиции с бесчисленным количеством двоюродных братьев и двоюродных сестер. Перед нами в данном случае — карикатура на исчезающий мир. Мусульманский мир не нуждается в советах Америки по вопросу своей эволюции в плане обычаев.
Падение индекса фертильности, характеризующее большую часть мусульманских стран, само по себе предполагает улучшение положения женщины прежде всего потому, что оно отражает повышение уровня грамотности в этих странах, а затем потому, что в таких странах, как Иран, где индекс фертильности составляет 2,1 ребенка на одну женщину, неизбежно появляется очень большое число семей, отказавшихся иметь сыновей и порвавших таким образом с патрилинейными традициями (Теоретически можно построить модель, в которой возможна совместимость индекса фертильности, сниженного до 2 детей на женщину, и абсолютной патрилинейной предпочтительности, если предположить, что каждая семья прекращав! деторождение после появления первою сына и продолжает его до тех пор, пока нет сына. Но это очень нереалистическая гипотеза, так как она исключает возможность для супружеской пары иметь двух сыновей, что несовместимо с другим измерением традиционной арабской семьи — солидарностью между братьями и предпочтением браков между их детьми). В одной из редких стран, по которой мы располагаем многими следующими друг за другом анкетами о браках между двоюродными родственниками, а именно в Египте, мы наблюдаем, что пропорция таких браков сокращается: с 25% в 1992 году до 22% в 2000 году (Egypt Demographic and Health Survey: 1992, 2000).
Во время афганской войны на Европейском континенте в меньшей мере, а в англосаксонском мире в массовом порядке заговорили о культурологической войне по вопросу о статусе афганской женщины, в ходе которой звучало требование провести реформу обычаев. Нас почти уверяли, что американские «В-52» наносят бомбовые удары по исламскому антифеминизму. Такие требования Запада являются смехотворными. Эволюция обычаев, конечно, происходит, по речь идет о медленном процессе, который современная ведущаяся вслепую война может лишь затормозить, поскольку при этом действительно феминистская западная цивилизация ассоциируется с неоспоримой военной жестокостью и рикошетом наделяет абсурдным благородством сверхмужскую этику афганского боевика.
Конфликт между англосаксонским миром и миром арабо-мусульманским носит глубокий характер. И есть вещи похуже феминистских заявлений госпожи Буш и госпожи Блэр, касающихся афганских женщин. Англосаксонская социальная и культурная антропология проявляет некоторые дегенеративные признаки. На смену усилиям с целью понимания проживающих в различных системах индивидуумов в духе Эванса-Притчарда или Мейера Фортеса пришло разоблачение невежественными суфражистками мужского доминирования в Новой Гвинее или их же безграничное восхищение матрилинейными системами на побережье Танзании и Мозамбика, являющихся, кстати, мусульманскими странами. Если уж наука начинает выставлять хорошие и плохие отметки, то можно ли ожидать ясности и уравновешенности со стороны правительств и армий?
Выше уже говорилось, что универсализм не является синонимом терпимости. Французы, например, могут свободно демонстрировать свое недружелюбие по отношению к иммигрантам магрибского происхождении, потому что положение арабских женщин противоречит их собственной системе обычаев. Но эта их реакция является инстинктивной и не сопровождается никакой идеологической формализацией, никакими глобальными суждениями относительно арабской антропологической системы. Универсализм a priori является слепым к различиям и не может открыто осуждать иную систему. Война «против терроризма», напротив, послужила предлогом для вынесения окончательных и безапелляционных приговоров афганской (или арабской) антропологической системе, несовместимых с априорным эгалитаризмом.
То, о чем мы здесь говорим, является не сборником анекдотов, а следствием отступления от универсализма в англосаксонском мире. И это лишает Америку верного видения международных отношений, мешает ей обращаться достойно — то есть эффективно с точки зрения стратегической — с мусульманским миром.
Экономическая зависимость и нефтяное наваждение
Нефтяная политика Соединенных Шатов, сосредоточенная, естественно, на арабском мире, является следствием новых экономических взаимоотношений между Америкой и миром. Исторический лидер в открытии, производстве и использовании нефти, Соединенные Штаты за последние тридцать лет стали ее крупнейшим импортером. В этом плане Америка, если сравнивать ее с Европой и Японией, где добыча нефти незначительна, стала нормальной страной.
В 1973 году Соединенные Штаты производили в день 9,2 млн. баррелей и импортировали 3,2 млн., а в 1999 году — 5,9 и 8,6 млн. соответственно (Statistical Abstract of The United Stales: 2000. — P. 591). При сохранении нынешних объемов добычи американские месторождения будут исчерпаны уже к 2010 году. Отсюда можно понять болезненную озабоченность американцев по поводу нефти и — почему бы и нет — сверхпредставительство «нефтяников» в правительстве Буша. Привязанность Соединенных Штатов к этому источнику энергии не может, по многим причинам, рассматриваться как чисто рациональная и свидетельствующая о какой-то эффективной имперской стратегии.
Это так прежде всего потому, что нефтяная тематика, учитывая уровень общей зависимости американской экономики от импорта, занимает скорее символическое, чем существенно значимое место. В Америке, даже заполненной по горло нефтью, но лишенной поставок других товаров извне, произошло бы, пожалуй, такое же снижение потребления, как и в Америке, лишенной нефти. Импорт нефти, как было показано выше, составляет хотя и внушительную, но все же второстепенную часть общего американского внешнеторгового дефицита: 80 млрд. долларов из 450 млрд. в 2000 году. В действительности Америка уязвима перед любого типа блокадой, и центральное место нефтяной тематики не может быть объяснено с точки зрения экономической рациональности.
Опасения по поводу недостаточности поставок нефтепродуктов не могли бы привести к такой жесткой привязанности к Ближнему Востоку. Страны, поставляющие Америке энергоресурсы, достаточно удачно разбросаны по всей территории планеты. Арабский мир, несмотря на его ведущее место среди производителей нефти и особенно обладателей ее мировых залежей, ни в коей мере не держит Соединенные Штаты за горло. Половина американского импорта нефти поступает из стран наиболее надежного, с военной точки зрения для Соединенных Штатов, Нового Света, а именно главным образом из Мексики, Канады и Венесуэлы. Если к количеству нефти, поступающей из этих стран, добавить внутреннее производство в самой Америке, то получится, что 70% потребления Соединенных Штатов обеспечивается странами ближней западной сферы, границы которой определены «доктриной Монро».
По сравнению с Европой и Японией, которые действительно зависят от Ближнего Востока, нефтяная безопасность Соединенных Штатов является высокой. Страны Персидского залива, в частности, поставляют лишь 17% американского потребления.
Военное присутствие в регионе, в частности в воздушном пространстве и на суше, Саудовской Аравии, дипломатическая борьба против Ирана, непрекращающиеся бомбардировки Ирака вписываются, конечно, в рамки нефтяной стратегии. Однако энергоресурсы, о контроле над которыми идет речь, предназначаются не для Соединенных Штатов, а для всего мира и в особенности для двух промышленно производящих (и в избытке) полюсов триады — Европы и Японии. И в данном случае американское поведение можно действительно характеризовать как имперское. Но оно не обязательно внушает доверие.
Таблица 9
Американский импорт нефти в 2001 г. (в млн. баррелей)
На нынешнем этапе многочисленность населения и Иране, Ираке и даже в Саудовской Аравии вынуждает эти страны продавать свою нефть под угрозой внутреннего взрыва. И следовательно, европейцам и японцам не приходится опасаться свободы действий этих стран. Соединенные Штаты утверждают, что они обеспечивают надежность поставок нефтепродуктов своим союзникам. Истина же состоит в том, что Соединенные Штаты, контролируя энергетические ресурсы, необходимые Европе и Японии, стремятся таким образом в первую очередь сохранить возможности оказания на них значимого давления.
То, что я здесь говорю, — это мечтания старого стратега, подкупаемого несколькими красноречивыми цифрами и картами, то есть своего рода архетипа Рамсфелда. Реальность же состоит в том, что Соединенные Штаты уже утеряли контроль над Ираном и Ираком. Саудовская Аравия же ускользает от них, и создание постоянных военных баз после первой войны против Ирака можно рассматривать лишь как последнюю попытку сохранить контроль над этой зоной. Такое ослабление позиций отражает глубинную стратегическую тенденцию. Никакая военно-воздушная армада не может бесконечно обеспечивать на таком расстоянии от Соединенных Штатов военное превосходство без поддержки стран региона. Базы в Саудовской Аравии и в Турции с технической точки зрения имеют более важное значение, чем американские авианосцы.
Привязанность к нефти мусульманского мира свидетельствует скорее об опасениях быть вытесненными, чем о стремлении к расширению империи. Она выражает скорее страх Соединенных Штатов, чем их мощь. Прежде всего страх перед лицом ставшей отныне всеобщей экономической зависимости — и энергетический дефицит лишь символизирует это, — а затем и страх потерять контроль над двумя протекторатами триады — над Европой и Японией.
Краткосрочное решение: атаковать слабых
За рамками видимой мотивации Соединенных Штатов — возмущение положением арабской женщины, важность нефти — выбор мусульманского мира в качестве цели и удобного предлога американского театрального милитаризма, реальное предназначение которого — продемонстрировать с минимальными затратами «стратегическое всемогущество» Америки, является также результатом слабости самого арабского мира. Он по природе своей является жертвенным агнцем. Хантингтон отмечает — непонятно, то ли с сожалением, то ли с удовлетворением, — что у мусульманской цивилизации нет центрального доминирующего государства или, по его терминологии, «corestate». Действительно, в арабо-мусульманской сфере не существует ни одного мощного в плане населения, промышленности, военного потенциала государства. Ни Египет, ни Саудовская Аравия, ни Пакистан, ни Ирак, ни Иран не обладают необходимыми материальными и человеческими ресурсами для оказания подлинного сопротивления. Израиль, впрочем, неоднократно представлял доказательства военной несостоятельности нынешних арабских стран, уровень развития и государственная организация которых на данный момент несовместимы с формированием современной военной машины.
Таким образом, регион является для Соединенных Штатов идеальным демонстрационным полем, где они могут одерживать «победы», легкость которых напоминает о видеоиграх. Поражение во Вьетнаме было вполне осознано американским военным истеблишментом, который знает о неспособности своих войск действовать на суше и никогда не упускает возможности напомнить — идет ли речь о ляпсусе генерала, перепутавшего Афганистан с Вьетнамом, или явном опасении использовать свои войска в наземных операциях, — что единственно возможным типом войн для Соединенных Штатов являются войны против слабого противника, лишенного противовоздушной обороны. Впрочем, нет сомнений, что, выбирая слабого противника, выбирая асимметрию, американская армия возвращается к известным старым традициям, согласующимся с дифференциализмом, к традициям войн против индейцев.
Антиарабский выбор Соединенных Штатов — это выбор легкого пути. Он является результатом воздействия множества объективных параметров, необходимости для Америки сохранять видимость имперского поведения. Но он не является результатом глубоко продуманного решения с прицелом на оптимизацию долговременных возможностей американской империи. Напротив, американцев всегда увлекает больше всего линия спуска самой большой крутизны. Всякие предпринимаемые действия являются, в непосредственном плане, самыми легкими, требующими наименьших экономических, военных и даже умственных усилий. С арабами ведут себя грубо, потому что они слабы в военном отношении, потому что у них есть нефть и потому что миф о нефти позволяет забыть о главном — о глобальной зависимости Соединенных Штатов от поставок извне всех товаров. С арабами грубо обращаются и потому, что на внутренней политической арене Соединенных Штатов нет эффективного арабского лобби, и потому, что американцы не способны больше мыслить универсалистски, эгалитарно.
Если мы хотим понять, что происходит, мы должны полностью отвергнуть образ Америки, действующей по рационально задуманному и методически выполняемому глобальному плану. Существует, конечно, курс американской внешней политики, который куда-то ведет — но по воле волн. Повсюду — линия наибольшей крутизны, по которой текут ручьи, объединяющиеся в полноводную реку, впадающую в море или океан. Все куда-то движется, но процесс обходится без всякой мысли и направляющей воли. Так Америка определяет свой путь. Она, конечно, держава сверхмощная, но недостаточно мощная, чтобы править миром, ставшим для нее слишком обширным и слишком сильным благодаря его многообразию. Каждое легкое решение ведет к обострению трудностей в областях, где надо было бы по-настоящему действовать, временно пойти против естественного хода вещей, отвергнуть, используя гидрографическую метафору, линию наиболее крутого стока и пройти несколько сотен метров против течения: перестроить промышленность; платить справедливую цену за верность союзников, учитывая и их собственные интересы; смело вступать в борьбу против истинного стратегического противника — России, а не донимать ее мелкими придирками; навязать Израилю справедливый мир.
Размахивания руками в Заливе, бомбардировки Ирака, угрозы против Кореи, провокации в отношении Китая — все это вписывается в американскую стратегию театрального микромилитаризма. Эти жестикуляции на время забавляют средства массовой информации, восхищают руководителей союзников. Но все эти телодвижения отклоняются от главных направлений реалистической американской стратегии, которая должна была бы обеспечить сохранение контроля Соединенных Штатов над промышленными полюсами триады — Европой и Японией, нейтрализовать, заняв благожелательную позицию, Китай и Иран. И сломать единственного реального военного противника — Россию. В двух последних главах этой книги я намерен показать, как возвращение России к внутреннему равновесию, тенденции к автономии Европы и Японии предваряют крушение в среднесрочной перспективе американского лидерства. И как американская микровоенная суетливость подталкивает главных стратегических игроков — Европу, Россию и Японию — к сближению между собой, хотя именно этому Америка должна была бы противодействовать, если она хочет господствовать. Скрываемый за мечтаниями Бжезинского кошмар осуществляется; Евразия ищет свое равновесие без участия Соединенных Штатов.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.