Глава 4 Закат

Глава 4

Закат

После полета Беляева и Леонова на «Восходе-2» в марте 1965 года Советский Союз два с лишним года не предпринимал никаких пилотируемых запусков. Наконец, 23 апреля 1967 года состоялся пробный полет корабля «Союз». Корабль, как мы помним, был детищем уже умерших Королева и Воскресенского и был готов еще в конце 1963 года. Его запустили в апреле 1967 года потому, что к тому времени был разработан более мощный носитель. Этот носитель имел опять-таки «многокамерное» строение, он представлял собой связку из тех же двадцати двигателей. Поскольку связки были идеей Королева, то можно считать, что и заслуга в запуске «Союза» принадлежала Сергею Королеву.

Увы, во время этого запуска замечательный конструктор был мертв; его, вездесущего, не было в цехах в дни подготовки, никто не вникал в каждую мелочь с уникальным, чисто «королевским» знанием дела и умением предвидеть неполадки. А систематическая проверка узлов ракеты перед запуском с помощью электронно-вычислительных машин, давным-давно узаконенная в Америке, не выполняется в Советском Союзе и по сей день. В результате «Союз-1», запущенный то ли из предосторожности, то ли ради экономии веса с одним космонавтом на борту, потерпел катастрофу и погиб.

Для пилотирования «Союза» был выбран наиболее образованный и умелый советский космонавт Владимир Комаров. Он был первым из советских космонавтов, отправившимся в космос вторично. И второй полет стал для него роковым.

О причинах гибели «Союза-1» и Владимира Комарова известно очень мало. Официальная советская версия состоит в том, что корабль после 24-часового полета нормально вошел в плотные слои атмосферы, но на высоте 7000 метров над Землей не сработали главные парашюты, и «Союз» разбился.

Эта версия представляется мне более чем сомнительной. Прежде всего, озадачивает длительность полета — 24 часа. Опять, значит, 17 витков, опять «собачья программа», как у «Востока-2», «Восхода-1», «Восхода-2»? Но зачем было назначать эту допотопную программу, к которой очень нехотя и лишь по необходимости прибегал еще Королев, которой он почти стыдился? Ведь 24-часовой полет «Восходов» имеет точные объяснения. «Шарики» были перегружены, в них сидели первый раз три, второй раз два человека. Из-за этого длительный полет был немыслим, средств жизнеобеспечения было до крайности мало. Семнадцать витков, как нам известно, было тем минимальным количеством, после которого «шарики» выходили в позицию для приземления в удобном районе.

Ни одна из этих причин не влияла на длительность полета «Союза-1». В корабле, более просторном, чем «шарики», сидел всего один космонавт. Даже если к тому времени мощность носителя не позволяла сильно нагружать «Союз», то все равно запас жизнеобеспечения вряд ли был меньше, чем на десять дней. Напомним, что даже «Восход-1» имел трехдневный запас кислорода на троих — то есть девятидневный на одного. Ясно, следовательно, что не запас средств жизнеобеспечения ограничивал полет Комарова одними сутками.

С другой стороны, мы теперь знаем, что первый успешный полет «Союза», предпринятый через полтора года после катастрофы Комарова, длился четверо суток (тоже с одним космонавтом на борту). Трудно представить себе, чтобы полет 1967 года почему-то планировался на одни сутки. Ведь к тому времени американцы провели десять полетов «Джемини» подряд, некоторые из «Джемини» находились в космосе неделями. Пусть полет Комарова и не претендовал, в отличие от былых времен, на установление какого-либо «первенства», но все же нужно было показать хоть какой-то прогресс.

Вот почему я с большим трудом допускаю мысль о том, что Комаров должен был вернуться через сутки по расписанию. Если я прав, и полет планировался на более долгое время, тогда «парашютная» версия гибели, выдвинутая советскими источниками, не выдерживает критики. Тогда преждевременная попытка Комарова прекратить полет (иностранные радионаблюдатели считают, что попытка была сделана) объясняется какими-то неполадками на борту, о характере которых можно только гадать. Эта теория подкрепляется еще и тем, что западные радиостанции слежения услышали странный и тревожный разговор Комарова с советским центром управления полетом, когда корабль еще находился на орбите. По сообщениям прессы разговор происходил между Комаровым и женщиной-оператором с Земли, причем Комаров доложил, что у него неполадки на борту. К сожалению, мне не удалось достать в Англии запись этого разговора — либо он не записан на пленку, либо такие записи решено не разглашать.

Причина гибели Комарова не имеет, однако, прямого значения для нашего рассказа. Для меня лично катастрофа была тяжелым переживанием, потому что Владимира Михайловича Комарова я знал и глубоко уважал. В отличие от малообразованных, туповатых пилотов, какими были, скажем, Гагарин, Николаев, Попович, Быковский, Терешкова, Владимир Комаров был интеллигентным человеком — к тому же, судя по моим весьма поверхностным впечатлениям, человеком добрым и мягким.

Нет ничего удивительного, что катастрофа «Союза-1» отодвинула дальнейшие старты в Советском Союзе на полтора года. Катастрофы всегда имеют такие последствия. Трагедия на мысе Кеннеди 27 января 1967 года, когда в результате пожара погибли трое космонавтов, отложила исполнение программы «Аполлон», примерно, на тот же срок. Но важно отметить, что если бы даже полет Комарова в апреле 1967 года не закончился трагически, отставание Советского Союза от США в области космических полетов было бы таким же громадным. Ведь тогда Советскому Союзу предстояло (кстати, неизвестно для чего) повторить разнообразную программу космических экспериментов, выполненную в десяти полетах «Джемини» (с совершенно точной целью подготовить высадку на Луне). До сих пор (я пишу эти строки в предрождественские дни 1970 года, уже после доставки на Луну советского «лунохода») советские исследователи очень далеки от выполнения того объема работ, какой был выполнен в полетах «Джемини» по околоземным орбитам. Между тем, последний из серии полетов «Джемини» состоялся в ноябре 1966 года. А если вспомнить о программе «Аполлон», в ходе которой уже три группы астронавтов США высадились на Луне, то тут дело обстоит еще проще: к чему-либо похожему Советский Союз просто-напросто не приступал.

Вам теперь, я думаю, ясно, что я испытывал, беседуя с издателем в Лондоне. Ведь программа «Джемини» была американцами уже выполнена, а Советским Союзом еще не начата; подготовка к программе «Аполлон» шла в США полным ходом, а мои советские друзья-ученые не могли даже мечтать о том, чтобы начать планировать какую-нибудь программу в этом роде. И в то же время никакие мои доводы не могли убедить издателя: он продолжал твердо верить, что русские все равно прилетят на Луну первыми!

За годы пребывания в Англии мне много раз задавали вопрос: чем объяснить ослабление темпов советской космической гонки? Может быть, новое руководство, пришедшее к власти после Хрущева, решило более трезво распределять ресурсы? Более сведущие люди интересовались, не повлияла ли на советские космические исследования смерть Королева. Но во всех этих расспросах сквозил один и тот же подтекст: как же так Советский Союз «уступил» свое первенство Америке?

Надеюсь, теперь, после всего, что мы знаем, можно сказать ясно: никакого советского первенства в космосе попросту никогда не было. А была видимость первенства — были спектакли, блестяще созданные великим режиссером Королевым по американским сценариям. Конечно, даже он не смог бы долго продолжать эти спектакли; без него они тем более сразу прекратились. То, что Советский Союз делает в космосе теперь, — мы коснемся этого ниже — оставляет тягостное впечатление.

На предыдущих страницах я уже говорил, но сейчас повторю ввиду важности: отставание Советского Союза в космосе органично и закономерно — Советский Союз вообще отсталая страна, а в частности, технологически отсталая. НЕ органичным и НЕ закономерным был как раз выход СССР на космическую сцену — но теперь мы знаем, что налицо была попытка гениального человека «выпрыгнуть из времени». Гений ведь всегда обгоняет свое время — в любой области человеческой деятельности.

Могут сказать, что ведь Советский Союз не только занимается космическими исследованиями, но владеет также ядерными бомбами огромной силы, владеет межконтинентальными баллистическими ракетами, атомными подводными лодками, множеством современных самолетов. Было бы, однако, опрометчиво судить о технологическом уровне страны по этим предметам.

Благодаря свирепой и неконтролируемой диктатуре, советские руководители могут, если желают, направлять любые средства и усилия на достижение определенных узких целей. Такой узкой целью режима всегда была — и остается — гонка вооружений. Больше половины всех советских промышленных предприятий выпускают или разрабатывают только военную продукцию; среди остальных заводов и фабрик очень многие выполняют различные военные заказы — либо временно, либо постоянно. Например, когда я работал на автомобильном заводе в Москве, там, помимо легковых автомобилей, выпускали под наблюдением особого представителя военного ведомства сперва стартовые установки для запуска двигателей военных самолетов, а потом телефонные катушки полевой связи. При этом завод считался абсолютно «открытым», несекретным, и его часто посещали иностранцы. Случалось, я сам водил иностранных гостей по заводу, старательно обходя тот участок, где шла сборка военной продукции. Впрочем, войти на этот участок по ошибке я все равно не смог бы: там выставлялась внутренняя охрана, и доступ разрешался только по особым вкладышам в заводские пропуска.

При такой концентрации усилий, принося в жертву жизненный уровень населения, можно, конечно, достичь многого — особенно в такой богатейшей природными ресурсами стране, как Советский Союз. И все-таки технологическая отсталость существует в СССР и в области вооружений. Ведь недаром же Советский Союз ведет беспримерный по масштабам и расходам всемирный шпионаж. Советская атомная бомба — это, в известной части, увезенный с Запада атомщик Бруно Понтекорво, это шпионская работа Клауса Фукса, Абеля и других; советская термоядерная (водородная) бомба — это, в том же смысле, супруги Розенберг и их сообщники; советские атомные подводные лодки — это Гордон Лонсдейл, супруги Крогер и прочие агенты.

Лишь в области ракет положение в СССР было несколько лучше, чем в других областях, ибо здесь существует хоть какая-то традиция, существует «школа» Цандера-Королева. Но, конечно, и здесь иностранный опыт, зарубежная техника влияли очень сильно. Достаточно вспомнить немецких специалистов, привезенных в СССР после второй мировой войны, вспомнить Янгеля, до сих пор занимающего один из самых высших постов в советской ракетной иерархии. [5] А кроме того, Советский Союз ведет чрезвычайно активную разведывательную работу и в этой области. Типичный пример — похищение в Западной Германии ракеты «Сайд-уиндер» и переброска ее в Восточную зону.

Однобокость развития советской промышленности в сторону военной продукции дорого обходится стране и ее населению. В государстве, где умеют делать ракеты и бомбы, оказалось невозможным наладить собственное производство автомобилей. Все советские автомобили, выпущенные за последние полвека, — так или иначе, иностранного происхождения. Еще более безнадежно отстали такие отрасли советской техники, как производство пластмасс, искусственных волокон, химических удобрений и гербицидов. Во всей стране не выпускают ни доброкачественной одежды, ни хорошей обуви, ни даже более или менее приличной бумаги. При гигантских просторах плодородных почв и при чрезвычайно низкой плотности населения — всего около 11 человек на квадратный километр — обеспеченность населения даже хлебом целиком зависит от урожая в каждом данном году. Если урожай низок — страна подходит к грани голода и, пользуясь природными запасами золота, леса, пушнины и других натуральных ценностей, начинает покупать зерно за границей.

Имея прекрасных помощников и неограниченные ресурсы, будучи сам блестящим инженером, Сергей Королев сумел на фоне такого технологического уровня добиться того, чего он добился — а именно: вывода на околоземные орбиты кораблей-спутников. Однако для организации, скажем, полета человека на Луну требуется технологический комплекс такого многообразия и сложности, что даже, живи Королев сегодня, он бы за это дело вряд ли взялся. Недаром, как свидетельствует его официальный биограф, в последние месяцы своей жизни Королев обдумывал большую книгу по ракетной технике, причем «особое внимание Сергей Павлович предполагал уделить описанию межпланетных орбитальных станций и других объектов для длительного обитания человека в космосе».

Зная об американском проекте «Аполлон», — в 1965 году проект был уже опубликован со всеми подробностями — Королев видел для СССР единственную альтернативу в постройке орбитальных станций. На выполнение такого плана можно было, по крайней мере, питать реальные надежды. Пока, однако, даже этим скромным надеждам Сергея Королева осуществиться было не дано.

Космические запуски в СССР после кончины Сергея Королева отличаются бессистемностью, нервозностью и малой эффективностью. Первый благополучный полет корабля «Союз» в октябре 1968 года продолжался четыре дня, причем единственный космонавт, Георгий Береговой, предпринял попытку сближения с другим, беспилотным, «Союзом». Это происходило через два с половиной года после того, как Нейл Армстронг осуществил первую стыковку в космосе с беспилотным аппаратом, причем об этом эксперименте, в котором возникла драматическая ситуация и понадобилась срочная расстыковка, существует целая литература, надо полагать, подробно изученная советскими специалистами. И все же космонавт Береговой не сумел даже подвести свой «Союз» плотную к беспилотному кораблю.

Лишь в январе 1969 года Советский Союз осуществил стыковку в космосе двух пилотируемых кораблей — «Союза-4» и «Союза-5». Это произошло через три с половиной года после первой американской операции такого рода и через месяц после возвращения астронавтов «Аполлона-8» с окололунной орбиты. До сих пор эксперимент пилотируемой стыковки в СССР не повторен, хотя в октябре 1969 года (через три месяца после высадки американцев на Луне) в космос были запущены три корабля «Союз» с интервалом в одни сутки. Все западные эксперты предполагали, что эти корабли соединятся, наконец, в космическую станцию; специалисты по рекламированию достижений Советского Союза и все журналисты антиамериканского толка предвкушали некий изумительный сюрприз, который Советский Союз должен был вот-вот преподнести. Именно тогда «Таймс» написал, что полет трех кораблей в Советском Союзе означает некую революцию в исследованиях космоса. Однако, к великой досаде всех этих малоосведомленных доброжелателей, три «Союза», покрутившись на околоземной орбите по пять суток каждый, опустились на Землю без малейших «сюрпризов».

За прошедшие после этого четырнадцать месяцев в Советском Союзе состоялся всего один пилотируемый полет. Уже известный нам Николаев и другой космонавт, Севастьянов, совершили длительный, но столь же «бессюрпризный» полет на очередном «Союзе» вокруг Земли. Все эти действия, как отмечено выше, далеко не достигают того объема работ, какой был выполнен астронавтами США в ходе программы «Джемини», законченной в 1966 году.

И все-таки сказать, что Советский Союз отстает теперь от США в области космических исследований «на четыре года», нельзя. Сравнение «по конкретным достижениям», как мы видели на примерах «обгона» американцев Королевым, вещь ненадежная. СССР отстает от США не на четыре года, а на целую эпоху, как правильно отметили в своем недавнем письме-протесте трое советских ученых — А. Сахаров, Р. Медведев и В. Турчин.

Американская программа «Аполлон» и невиданный интерес советского населения к высадке человека на Луне серьезно взволновали московских диктаторов. «Вторжение» американцев на Луну, особенно через одиннадцать месяцев после вторжения советских танков в Чехословакию, имело крайне отрицательный для руководителей СССР пропагандный эффект. Нет сомнения, что еще до запуска «Аполлона-11» нынешние высшие советские космические специалисты получили задание любым путем ослабить эффект американского триумфа. И вот началась серия беспилотных запусков, которые трудно назвать иначе как постыдными.

В те самые дни, когда к Луне отправилась экспедиция «Аполлон-11», Советский Союз вдруг запустил беспилотную лунную станцию «Луна-15». Она прибыла на лунную орбиту как раз тогда, когда Армстронг и Олдрин выполняли первое в истории человечества прилунение. Этот запуск вызвал определенную нервозность у американских исследователей. Строились самые невероятные гипотезы о назначении этого автомата — вплоть до того, что в нем находится секретное оружие для разрушения «Аполлона». Соединенные Штаты сделали даже официальный запрос в СССР через дипломатические каналы и получили ответ Президента Академии наук СССР М. Келдыша о том, что «Луна-15» никак не помешает работе экспедиции «Аполлон». Это оказалось чистой правдой: «Луна-15» упала на Луну далеко от места прилунения отсека «Аполлона» и разбилась о лунную поверхность. Но цель запуска «Луны-15» так и оставалась неясной. Коммюнике, выпущенное по этому поводу в СССР, было выдержано в обычных туманных выражениях и сообщало о том, что «Луна-15», дескать, «выполнила программу своей работы».

И только через год с лишним, когда на Луне побывала следующая советская автоматическая станция «Луна-16», стала ясна цель предыдущего запуска. Дело в том, что «Луна-16» имела автоматический грунтозаборник, который взял пробу лунной породы весом около 100 граммов, и возвращаемый отсек. Лунный грунт был автоматически помещен в этот отсек (диаметром около 30 см) и возвращен на Землю. Советские газеты подняли запоздалый шум насчет того, как хорошо исследовать Луну автоматическими приборами, без риска человеческой жизнью.

После этого не осталось сомнений: пробу лунного грунта должна была взять и доставить на Землю «Луна-15», бесстыдно запущенная одновременно с «Аполлоном-11». Это дало бы советской пропаганде шанс противопоставить советское достижение американскому и сказать, что мы, дескать, сделали, в общем, то же самое, только без людей. Ясно также, что в НИИ-88 царила обычная спешка и лихорадка — надо ведь было запустить «Луну-15» точно в срок, — отчего и произошел какой-то срыв. На подготовку успешного рейса такого рода пришлось затратить еще год. А американские полеты по программе «Аполлон» идут по расписанию (в советской космической энциклопедии невозмутимо изложено это расписание вплоть до экспедиции «Аполлона-20», который успели отменить, с указанием объявленных имен астронавтов и мест прилунения); даже авария «Аполлона-13» обратилась в своеобразный космический триумф. И потому советским специалистам, у наиболее честных из которых, не сомневаюсь, горят уши от стыда, было ведено выдумывать новые трюки. Так был придуман и запущен в ноябре 1970 года «луноход».

Было забавно — и прошло незамеченным для западных журналистов, — что нигде не указывались размеры шумно разрекламированного «лунохода». Все снимки этой самоходной тележки на солнечных батареях давались так, что на них не было никаких предметов, размеры которых известны — скажем, растений, мебели или даже людей. Журналистам в Москве была показана увеличенная модель «лунохода», а на вопросы об истинных размерах ответов не давалось. Все это привело к тому, что даже такой опытный английский научный обозреватель, как Питер Фэрли из телевизионной компании «Темза», объявил о «русском луноходе размером с автомобиль Мини».

Между тем, для меня совершенно ясно, что «луноход» — это нечто вроде самоходной игрушки, он едва ли достигает даже двух метров в длину. Мои соображения просты. Во-первых, за это говорит сам факт сокрытия истинных размеров «лунохода». Если бы он имел хотя бы четыре метра в длину (это меньше, правда, чем автомобиль), об этом уже можно было бы объявить, не стесняясь. Во-вторых, запуск «Луны-17» с «луноходом» произошел очень скоро после «Луны-16», размеры которой теперь известны и не допускают размещения на ней даже двухметровой тележки. Нет сомнения, что система и основные параметры «Луны-17» те же, что и «Луны-16», отсюда вывод о маленьком «луноходе», на котором опять-таки создан большой блеф.

Но все-таки, несмотря на горячее желание обратного у определенных кругов на Западе, мы наблюдаем теперь закат советского космического блефа.

Ведь, если говорить о ракетной стороне дела, то запуск станций «Луна-16» и «Луна-17», а до них двух станций «Зонд-6» и «Зонд-7», облетевших Луну и. вернувшихся обратно, не представляет ничего нового даже с точки зрения уже достигнутого Советским Союзом. Действительно, ведь еще в сентябре 1959 года Королев обеспечил Советскому Союзу очередное «первенство», запустив на Луну станцию «Луна-2», доставившую на естественный спутник Земли металлические пластинки с гербом СССР и портретом Ленина. Строго говоря, для отправки на Луну последних станций могла бы использоваться все та же ракета (хотя, вероятно, использовалась другая, ибо прошло 11 лет). Можно быть уверенным, что станции «Луна-16» и «Луна-17» были отнюдь не тяжелыми — ибо иначе у Советского Союза не было бы оснований столь тщательно скрывать их вес.

Новое в запусках «Луны-16» и «Луны-17» заключалось в усовершенствованных системах связи и дистанционного управления, благодаря которым часть «Луны-16» стартовала автоматически к Земле, а «луноход» катается по лунной поверхности по командам из центра управления. Но эта сторона дела не относится непосредственно к развитию космической техники и лишь показывает, что за последнее время советские специалисты по электронике несколько сократили тяжелый разрыв в этой важнейшей области между США и Советским Союзом. Но разрыв этот существует, и он по-прежнему очень велик, несмотря на успехи управляемой по радио лунной игрушки.

Мой рассказ будет неполон, и причины советских успехов и неудач останутся неясными, если не дать общего представления о функционировании науки в СССР и о системе засекречивания научно-технических работ.

Научные исследования в Советском Союзе сконцентрированы главным образом не в университетах, как в США и некоторых других странах, а в специальных организациях, называемых научно-исследовательскими институтами (НИИ). Прикладные научно-технические разработки тоже идут большей частью в специальных организациях — опытных конструкторских бюро (ОКБ). Бывает, что при НИИ или при ОКБ существует экспериментальный завод, изготовляющий образцы новых разработок. Бывает и обратное: при каком-нибудь крупном заводе существует «свое» ОКБ, разрабатывающее перспективные образцы изделий на будущее.

Что касается университетов и других высших учебных заведений, то формально в них тоже ведется научная работа. Но так как вести ее обязаны те же преподаватели, студенты и аспиранты, которые очень заняты в учебном процессе, и так как крупных средств на «университетскую науку» не выделяют, то сколько-нибудь значительные работы по фундаментальным и прикладным наукам в университетах и учебных институтах, как правило, не проводятся.

В послевоенное время в Советском Союзе стали создаваться обособленные научные центры, удаленные от городов и других населенных пунктов, — так называемые «научные городки». Первым «городком» такого рода стал центр, где велись (и ведутся по сей день) разработки атомного и термоядерного оружия. Где расположен этот секретный город, я не знаю, хотя знаком со многими людьми, которые там работали или работают. Все они именуют этот таинственный населенный пункт странным именем «Проблема». Город «Проблема» был основан не кем-нибудь, а печально знаменитым Лаврентием Берия — «советским Гиммлером», руководителем сталинской тайной полиции, палачом и бандитом, ныне расстрелянным. Именно Лаврентию Берия Сталин поручил «организовать» производство атомных бомб, и эту задачу Берия, в общем, выполнил.

Главным конструктором Советского Союза по ядерному оружию бессменно остается с самых первых дней академик Юрий Харитон — ближайший ученик и сотрудник покойного академика Иоффе, крупнейший ученый, а внешне тщедушный, низкорослый человечек. Среди подчиненных, относящихся к нему с большой любовью, академик известен под добродушной кличкой «Рахитон».

В городе Проблема взошла звезда и другого замечательного ученого — академика Андрея Сахарова, только в 1945 году окончившего физический факультет Московского университета и быстро ставшего руководителем всех работ по термоядерному (водородному) оружию. В разное время в этом городе работали такие выдающиеся ученые, как академики Боголюбов, Зельдович, Вайнштейн, и другие.

Трудности в изготовлении советского атомного и водородного оружия были неимоверны — они, наверняка, были более грандиозны, чем у ракетчиков. И нельзя, конечно, думать, будто эти трудности были преодолены только получением шпионских данных с Запада. Ведь оборудования, машин, необходимых для обогащения урана или получения гидрида лития или других сложных процессов, никто с Запада не привозил. Частично жителям города Проблема помогало то, что в Советском Союзе еще с дореволюционных времен существовала сильная школа физиков, блистающая такими именами как Лебедев, Фридман, Иоффе, Ландау, Капица, Фок, Тамм. Частично помогали крупные таланты непосредственных исполнителей работы — Харитона, Курчатова, Сахарова, Боголюбова. И, наконец, в распоряжении атомщиков были неограниченные ресурсы, на их потребности при нужде переключалась работа любого предприятия в стране, на них работал, наконец, весь механизм советского шпионажа за границей.

Кроме города Проблема было создано несколько других научных городков — секретных и несекретных. Тот же Берия «заложил», например, город Дубна в 129 км к северу от Москвы. До смерти Сталина город был секретным — там физики работали над ускорением элементарных частиц и исследованием частиц высоких энергий. Именно туда «определили» работать привезенного с Запада профессора Понтекорво — бывшего сотрудника Энрико Ферми, создавшего вместе с ним первый атомный реактор в США. Там, в Дубне, работал до последних дней своей жизни большой ученый академик Векслер, там и по сей день ведет исследования один из открывателей атомного распада академик Флеров.

На рубеже сороковых и пятидесятых годов был основан еще один секретный городок — Обнинск, в 105 км к юго-западу от Москвы. В 1954 году в Обнинске под руководством академика Лейпунского был сооружен атомный реактор, питающий паром турбины небольшой электростанции в 5 тысяч киловатт. Это была первая в мире атомная электростанция. Помимо нее, в Обнинске действовали Физико-энергетический институт, Институт медицинской радиологии и другие.

В 1955 году по инициативе Хрущева возле Новосибирска было создано «Сибирское отделение Академии наук СССР» во главе с украинским математиком академиком Михаилом Лаврентьевым. Сейчас это город с более чем 40 тысячами жителей, с университетом и многочисленными научно-исследовательскими институтами. «Академгородок», как его неофициально называют, посещается иностранцами и известен во всем мире. Тем не менее, и там есть множество мест и целых зданий, куда вооруженная охрана не допускает посторонних и где ведутся секретные исследования военного значения.

Есть в Советском Союзе и другие, секретные по сей день, научные центры городского типа, не показанные на картах, не имеющие названий и обозначающиеся только номерами. Таков статус и «космодрома Байконур» возле Тюратама, обозначаемого при адресовании почты лишь как «Кзыл-Орда-50».

Все это выглядит очень внушительно. И все же науки — теоретические и прикладные — развиваются в Советском Союзе медленно, а претворение научных результатов в жизнь происходит и того медленнее. Советскую науку сдерживают тяжелые, органические пороки, свойственные самому режиму в стране.

Таких главных пороков можно насчитать четыре — хотя есть немало и других, менее значительных. Первый: постоянное, губительное вмешательство в дела науки совершенно невежественных высоких руководителей; второй: необходимость подгонять все научные выводы (в любой науке) под господствующие идеологические концепции так называемого «марксизма-ленинизма»; третий: невероятный консерватизм, косность экономической структуры общества и, как результат, боязнь всего нового, боязнь ответственности за возможные неудачи; четвертый: секретность.

В Советском Союзе централизовано все, в том числе и «руководство» наукой. Внешне дело выглядит так, что все исследования координируются и направляются Академией наук СССР. Но это только кажется. Во-первых, далеко не все НИИ и ОКБ подчиняются Академии. Огромное количество всевозможных НИИ и подавляющее большинство ОКБ Академии не подведомственны. Они «принадлежат» всевозможным министерствам, ведомствам и комитетам. К примеру, исследовательские центры по атомной физике подчиняются Комитету по атомной энергии Совета министров СССР, а большинство связанных с ними ОКБ — министерству среднего машиностроения. Ракетными научными учреждениями занимаются министерство авиационной промышленности и министерство обороны. Во-вторых, существуют две дополнительные бюрократические надстройки, обладающие громадной властью: Государственный Комитет Совета министров СССР по науке и технике и Отдел науки Центрального комитета партии.

Эта исполинская армия чиновников, даже обуреваемая самыми лучшими намерениями, все равно неизбежно тормозит науку. К тому же решающим моментом остаются не намерения, а знания чиновников; уровень же этих знаний удручающе низок.

Прежде всего, руководящие инстанции требуют от научных учреждений, чтобы они составляли и представляли на утверждение бесконечные «планы работы» на будущее. В этих планах по давней советской традиции непременно должно быть указано, какую пользу принесет данная разработка, когда она будет претворена в жизнь. А что может сказать ученый по этому поводу? До начала работы над темой он способен лишь объявить, что тема эта его интересует; он даже не знает, получится ли какой-нибудь ощутимый результат. Но если так написать в плане, то ни один чиновник ни в одной инстанции плана не утвердит. Поэтому приходится фантазировать. На составление фантастических планов работы, на согласование их в бесконечных инстанциях уходит масса времени у каждого ученого.

Однако, как ни фантастичен план, он сам по себе тоже влияет — и очень отрицательно — на повседневную работу. Дело ведь в том, что руководящие наукой чиновники не только сидят в своих кабинетах и проедают понапрасну затрачиваемые на них гигантские средства. Они еще разъезжают по научным учреждениям и требуют, чтобы планы выполнялись. Поэтому нельзя, составив план-фантазию, забыть о нем и заняться чем-нибудь другим. Надо по возможности вести дело так, чтобы наезжающие ревизоры не учинили «разгрома», чтобы они уехали с впечатлением, будто план все же выполняется. На подобное очковтирательство тоже уходит немало времени, средств, нервов.

Особенно трудное положение складывается тогда, когда ученому необходимо сосредоточить силы на какой-нибудь абстрактной теме, не обещающей немедленных результатов. Получить средства на разработку такой темы можно только тогда, когда она будет утверждена вышестоящими инстанциями как часть плана на следующий год. Хорошо еще, если тема как-либо связана с возможностью военного применения — например, относится к ядерной физике или теории квантовых генераторов, или бактериологии. Тогда в плане можно хотя бы туманно намекнуть на «оборонное» значение ожидаемых результатов. Но если речь идет об исследовании природы гена или, еще хуже, санскритской письменности, — тогда плохо. Тогда чиновники, утверждающие план, моментально вспоминают о необходимости экономить государственные средства — ведь они, главные расточители богатств страны, на словах все как один за строжайшую экономию. И тему проваливают.

Самым общим результатом подобной невежественной и иллюзорной «экономии средств» является то, о чем уже упомянуто выше: однобокое развитие советской науки и техники. Есть ракеты и бомбы, но нет пластмасс, стекла, резины, медикаментов, бумаги (то есть все это, конечно, выпускается, но скверного качества и в совершенно недостаточных масштабах). Есть сверхзвуковые самолеты, но нет автомобилей и дорог (примечание в скобках относится и к ним). Есть гигантские электростанции, но нет электричества в половине всех населенных пунктов страны за отсутствием линий, кабелей, распределительных подстанций.

С этим несчастьем очень трудно бороться, хотя его пагубность сознают сейчас, кажется, даже самые высшие руководители страны. Для этого пришлось бы менять всю структуру управления не только наукой, но и обществом, — а коренные изменения больше всего страшат консервативное советское руководство. Поэтому власти без конца издают громовые распоряжения и постановления «о совершенствовании планирования научных исследований», «о повышении эффективности науки» и так далее, — а чиновники продолжают делать свое дело, стимулируя военно-технические проблемы и тормозя работу над другими. Никакой злой воли или антигосударственных устремлений у этих чиновников нет — есть простая житейская мудрость. Они знают, что за срыв работы над исследованием, скажем, ракетного топлива они могут поплатиться местом, всей своей карьерой, а то и головой; но снятие темы о мутагенном воздействии тех или иных химических препаратов на муху-дрозофилу может в самом тяжелом случае обернуться отеческим внушением.

Еще более катастрофичен по своим результатам второй из перечисленных мною органических пороков советской науки — необходимость ее подчинения коммунистическим догмам. Само движение науки, сам прогресс есть постоянное опровержение любых догм, покоящихся, естественно, на предыдущем, то есть более низком уровне знаний. А догмы «марксизма-ленинизма» («материальность мира», «развитие как борьба противоположностей», «переход количества в качество», «отрицание отрицания») целиком принадлежат прошлому веку и в них не укладывается даже такое понятие, как, например, электромагнитная волна. Однако сказать об этом в открытую в Советском Союзе невозможно; и вот многие годы идет философская «подгонка» понятия радиоволны под философские концепции «марксизма-ленинизма».

Радиоволне, однако, еще повезло: она была открыта до установления советской власти в России, и объявить радио несуществующим оказалось затем довольно трудно. Но последующие открытия науки объявлялись в Советском Союзе несуществующими сплошь и рядом, если, по мнению невежд, возглавляющих науку в СССР, оказывались «несовместимыми с марксизмом-ленинизмом».

Такая судьба постигла даже одну науку довольно почтенного возраста — классическую генетику. Все учение о наследственности и изменчивости в живой природе, от опытов Грегора Менделя до теории гена, было объявлено реакционным, буржуазным и строжайше запрещено. За приверженность к этому «реакционному» учению поплатились жизнями замученный в тюрьме ботаник Николай Вавилов, расстрелянные профессора Левит и Агол, покончивший с собой профессор Сабинин. Была загублена научная карьера тысяч других — в том числе способнейшего советского генетика Николая Дубинина и замечательного исследователя химических мутагенов Иосифа Раппопорта. Зато с 1931 по 1964 год безраздельно властвовал в советской биологической науке одесский агроном Трофим Лысенко, чьи бредовые теории, в отличие от классической генетики, великолепно совмещались с «марксизмом-ленинизмом». Лысенко утверждал, например, что в природе нет и не может быть внутривидовой борьбы за существование; что организм способен наследовать признаки, приобретенные родителями при жизни, под влиянием внешней среды; что при определенных условиях одни виды растений и животных способны превращаться в другие: например, пшеница — в рожь, а кукушка — в пеночку. Лысенко отрицал необходимость минеральных удобрений в сельском хозяйстве, запрещал внутривидовое скрещивание (инцухт) кукурузы и посев односемянной свеклы. Вместо этого он настаивал на «превращении» озимых пшениц в яровые и на удобрении почв смесью земли, торфа и навоза. Настойчивое, под угрозой репрессий, «внедрение» лысенковских теорий в сельское хозяйство СССР привело к полному упадку этого хозяйства.

Когда в 1948 году зародилась и стала бурно развиваться кибернетика, она тоже была немедленно объявлена в СССР «буржуазной идеалистической лженаукой» и строжайше запрещена. Хотя этот запрет был в 1956 году снят, советские вычислительные устройства все еще отстают от западных на два поколения.

В конце сороковых годов в советской научной литературе прекратились все ссылки на теорию относительности и «сиониста» Эйнштейна, а в 1951 году вышел даже сборник «Против идеализма в современной физике», где клеймилось «идеалистическое эйнштейнианство». По счастью, до полного отрицания теории относительности дело все-таки не дошло. Зато полностью отрицалась и долгие годы предавалась официальной анафеме резонансная теория химических реакций.

Если сегодня идеологическое притеснение науки и не доходит до таких крайностей, то оно, тем не менее, существует и отражается на науке и ученых крайне болезненно. Когда моя работа над этой книгой уже подходила к концу, в «Правде» появились одна за другой две истерических статьи, требовавших «усилить идеологическое воспитание научных кадров». В одной из них содержалась открытая угроза по адресу тех ученых, которые, по выражению автора, «бравируют своей беспартийностью». Этих людей «Правда» обвинила в том, что они «подставляют бок врагу». Понятие некоего «идеологического врага», принимающего разные личины в зависимости от текущего момента («американский империализм», «западногерманский реваншизм», «международный сионизм») служит постоянным пугалом для всего советского населения и, в частности, для ученых.

Идеологический пресс крайне вреден для науки еще по той причине, что создает атмосферу нервозности, склоки и взаимного недоверия в научных учреждениях. Способности людей не одинаковы, и одна из областей, где индивидуальные различия сказываются особенно сильно, — как раз наука. Специалист, оказавшийся несостоятельным в своей науке, редко обладает достаточным мужеством или достаточной честностью, чтобы признать этот факт и уйти. Обычно он приписывает свои неуспехи либо судьбе, либо — что опаснее — «проискам врагов». В советских условиях у бесталанного специалиста есть хорошая возможность оставаться на работе в научном учреждении и даже мстить более удачливым коллегам за их талант. Эта возможность состоит в том, чтобы стать идеологическим ортодоксом, произносить «правильные» речи на партийных и иных собраниях, ставить под подозрение более способных, но менее «идеологически выдержанных» коллег. При минимуме ловкости такой неудачник в науке быстро делает политическую карьеру в научном учреждении — становится партийным организатором института, а там, глядишь, выдвигается в еще более крупные начальники. Поскольку такая карьера неизбежно строится на обвинениях против честных людей — в подавляющем большинстве вымышленных обвинениях, — постольку атмосфера в институте, где есть такой «идеолог», становится подчас невыносимой. К несчастью, малоспособных людей вообще больше, чем талантливых, и «идеологи» отыскиваются всегда. А как только начинается в институте или ОКБ склока и травля наиболее способных по идеологическим мотивам, так сразу прекращается плодотворная научная деятельность, если даже до того она и велась.

Третий порок, страшно мешающий развитию науки в Советском Союзе — консерватизм в промышленности. Это, конечно, относится к прикладным наукам, где результат должен воплощаться в те или иные технические новинки. К этой категории принадлежит и ракетное дело, принадлежит изучение космоса, и через несколько строк я приведу поразительный пример из этой области.

Предварительно скажу лишь, что система централизованного планирования выпуска продукции, от которой не помогают отделаться никакие робкие реформы, мощно противостоит внедрению в технику всего нового. Любая перестройка налаженного производства — это его замедление или временная остановка. Это бесконечные хлопоты по «добыванию» нужных материалов, оборудования и так далее. Во имя чего же стоит идти на такие неприятности? Во имя проблематичных премий «за внедрение»? Так еще когда это «внедрение» произойдет! Куда спокойнее работать над текущей, освоенной и знакомой продукцией!

Так в Советском Союзе рассуждают (про себя, конечно) абсолютно все руководители промышленных предприятий. Ни один из них не станет по собственной инициативе ломать налаженное дело, чтобы вводить даже очень соблазнительное усовершенствование. Изобретатели — самые несчастные люди в Советском Союзе. Их официально положено поддерживать, но на деле их ненавидят, потому что они вечно требуют внедрения своих работ. Новое появляется на советских заводах только под нажимом сверху, а пока такого прямого нажима нет — любая инициатива снизу подавляется под всевозможными предлогами, вплоть до личного шельмования изобретателей, до кампаний клеветы и гонений на них.

Почти так же принимаются на предприятиях новые научные разработки. От них, конечно, труднее отказаться, чем от выдумок изобретателя-одиночки, но и тут у директоров предприятий есть богатый арсенал оттяжек, проволочек, дополнительных экспертиз и так далее. Испытанный прием заключается, например, в том, что машину, разработанную в ОКБ, завод передает на экспертизу другому ОКБ — даже если перед тем машина прошла государственные испытания. Там, в другом ОКБ, чаще всего находятся «ревнивцы», которые, независимо от объективных качеств машины, стараются бросить тень на ее конструкцию или выгодность применения. Затевается переписка, в дело втягиваются все новые и новые организации, а тем временем завод штампует свою прежнюю продукцию и горя не знает.

2 сентября 1956 года «Правда» поместила мою статью, озаглавленную «Что препятствует творчеству изобретателей». Я приводил там сногсшибательные примеры «торможения» очень полезных работ. Статью, как водится «обсуждали», писали в «Правду», что «меры приняты». Но лишь одна из названных мною разработок была через год или два внедрена в практику — да и то потому, что к тому времени уже существовали успешные зарубежные образцы.

Вот этот неодолимый консерватизм в промышленности влияет по закону обратной связи и на прикладные (даже не только прикладные) науки. Ну, в самом деле, стоит ли стараться, напрягать силы и нервы, если твоя разработка будет все равно надолго «заморожена», а может быть и совсем не пойдет в практику? Гораздо проще и удобнее взять готовую конструкцию или принцип или технологический процесс из иностранного журнала и просто предложить к внедрению. Авторитет зарубежной техники — это никогда не признается открыто — очень велик в СССР, и иностранное происхождение, как правило, дает новинке более легкий путь в производство. Нет пророка в своем отечестве…

Теперь я расскажу о совершенно необычайных событиях, разыгравшихся на протяжении нескольких лет в советской космонавтике.

Когда президент Кеннеди в 1961 году призвал американцев к высадке на Луне «в текущем десятилетии», это произвело надлежащий эффект в СССР. Хрущев пожелал выслушать соображения ученых по поводу советских шансов достичь Луны. Доклад по этому поводу готовил уже упоминавшийся в предыдущих главах академик Глушко. Он подробно описал имевшийся тогда план полета на Луну, известный под именем «проект Вернера фон Брауна». Этот проект был выдвинут маститым немецким ракетчиком, переселившимся в США, вскоре после полета первых спутников. Согласно проекту фон Брауна, для полета к Луне нужно предварительно построить большую орбитальную станцию-платформу, для чего, по предварительным наметкам, потребовалось бы вывести на орбиту около семидесяти мощных ракет с людьми и оборудованием. Когда станция будет готова, на нее можно начать доставку лунной ракеты, топлива и всего прочего. После сборки ракеты в космосе она стартует к Луне.

Этот проект Глушко тогда описал как единственно реальный, хотя в ближайшем будущем и не осуществимый. В самом деле, для прямого полета к Луне с возвратом понадобилась бы ракета гигантских размеров, причем львиная доля ее мощности расходовалась бы на преодоление земной атмосферы и поля тяготения Земли. Орбитальная станция, расположенная вне атмосферы, позволила бы сократить размеры лунной ракеты во много раз.

После этого доклада Хрущев, говорят, несколько успокоился, посчитав призыв Кеннеди «пропагандой». Было сомнительно, чтобы даже американцы смогли осуществить проект фон Брауна в ближайшее десятилетие.