Глава 2 Восток

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 2

Восток

Мне не нужно напоминать здесь, какое впечатление произвел на Западе первый русский спутник. Скажу лишь, что эффект превзошел даже все ожидания самих советских руководителей. Реакция Запада оказалась гораздо сильнее, чем впечатление внутри страны. И это нетрудно объяснить.

Запад ошеломила неожиданность выхода «этих отсталых русских» из-за спины американцев, первенство которых в создании искусственных спутников Земли никогда не ставилось под вопрос. А советский гражданин эффекта неожиданности не ощущал. Ведь ему еще при Сталине пропаганда трубила в уши, что советская наука — самая передовая, что все крупнейшие изобретения в мире сделаны русскими и так далее. Ну, в самом деле, вы думаете, что лампочку накаливания изобрел Эдисон? Ничего подобного — это сделал до него Яблочков в России! А первый самолет построили вовсе не братья Райт, а русский военный инженер Можайский. А радио — кто изобрел радио? Может быть, Маркони? Как бы не так — это Попов изобрел!

В начале пятидесятых годов в Советском Союзе были даже сняты «биографические» фильмы о Можайском и Попове. Причем самолет Можайского показан в полете, а Попов заодно с открытием радио изобретает также и радиолокацию.

Пусть советская интеллигенция и посмеивалась над этими дикими националистическими выдумками, пусть навесила на тогдашние «поиски» русского приоритета иронический ярлык «Россия — родина слонов» — все равно миллионы людей верили, что советские историки наконец-то разоблачили Стефенсона, будто бы построившего первый паровоз, и его предшественника Уатта, якобы создавшего первую паровую машину. Массы людей охотно согласились с тем, что паровоз построил уралец Черепанов, а паровую машину — алтайский шихтмейстер Ползунов. Я хорошо помню, например, длиннейшую поэму, напечатанную в советском литературном журнале и посвященную… открытию паровой машины Иваном Ползуновым.

После таких достижений запуск Советским Союзом первого искусственного спутника Земли рассматривался большей частью населения страны, если не как закономерность, то, во всяком случае, как вполне понятное событие, логично вытекавшее из всех предшествующих научных успехов. Если «мы» создали паровоз, пароход (да-да, пароход тоже построил не Фултон, а Кулибин), самолет, электрическую лампочку, радио и много других важных вещей, то почему бы «нам» не запустить и спутник? Правда, в отличие от изобретателей самолета, радио или электросварки (забыл сказать, что и сварка, и электрическая дуга — изобретения русские), имена создателей первого спутника оставались неизвестными, но этому никто в СССР не удивлялся, А как же! Имена крупных советских ученых, создавших спутник, надо держать в секрете, а то американцы, отставшие в этом деле, подошлют к ним шпиона, выкрадут чертежи либо даже убьют главных специалистов.

Простите, если приведенные соображения кажутся вам примитивными. Но ведь имена лиц, работающих в СССР над созданием космических объектов, строго засекречены по сей день. Купите туристскую путевку, поезжайте в Москву, остановите на улице сто человек и спросите, как они думают — по какой причине имена творцов космической техники остаются в секрете? Девяносто пять из ста Ваших собеседников дадут объяснения, приведенные выше. А если сегодня вы возразите, что ведь США больше как будто не отстают от СССР в исследовании космоса, даже вот на Луне побывали несколько раньше, стало быть им советские секреты не очень нужны, то ваши собеседники вряд ли найдут сколько-нибудь подходящие ответы. Но большинство из них ответит примерно так: а если вам секреты наши не нужны, то чего вы так добиваетесь, чтобы мы открыли имена советских ракетчиков? И будут очень довольны своим «логичным возражением». Такова в Советском Союзе мощь внутренней пропаганды — ее нельзя недооценивать.

Но, повторяю, в данном случае, после запуска первого спутника, пропагандная «подготовленность» советских граждан привела к тому, что они реагировали на запуск хотя и положительно, однако не так восторженно, как пресса, левые круги, а иногда и официальные инстанции западных стран. Советские граждане, кроме того, понимали, что спутник не поможет улучшению их бедственного положения с жилищами, одеждой, питанием, ничтожной оплатой труда и так далее.

Тем не менее, власти были в восторге. Спутник моментально «закрыл» собою венгерские события, хотя кровавая расправа с венгерским народом состоялась меньше, чем за год до этого, и международные последствия ощущались Советским Союзом очень сильно. Спутник странным образом «примирил» с Советским Союзом и государственных деятелей западных стран, и коммунистические партии этих стран. Не забудем, что за двадцать месяцев до спутника был XX съезд коммунистической партии, на котором Хрущев сделал свой секретный доклад о преступлениях Сталина. Спутник оказался в состоянии смыть со страны и это пятно — во всяком случае, в глазах очень многих иностранцев и даже российских эмигрантов на Западе.

Еще более странно то, что спутник был воспринят многими в мире как свидетельство «либерализации» СССР и уменьшения советской угрозы миру. И в то же самое время он, как и следовало ожидать, произвел должное впечатление в генеральных штабах мировых держав, доказав наличие у Советского Союза достаточно мощных ракет. Словом, оправдалось скептическое изречение советской интеллигенции о том, что «Запад все знает, но ничего не понимает».

Помимо всех этих реакций, была еще одна — паническая. Эта реакция, насколько можно было судить по выдержкам из американских газет, царила в Вашингтоне. Положительным результатом вашингтонской паники было то, что американские специалисты получили, наконец, нужные средства и стали готовиться к запуску своих спутников.

Королев знал, как важно следить за американскими планами и намерениями. В то время он, наверно, впервые был доволен советской секретностью, позволявшей ничего не объявлять наперед и в то же время стараться опережать откровенных американцев. При НИИ-88 была организована специальная группа референтов по американской прессе. Один из этих людей позже стал моим другом, и он рассказывал, что группа ежедневно представляла Королеву сводку всех сообщений об американских космических планах, после чего Королев помечал, какие сообщения нужно отправить личному помощнику Хрущева Лебедеву.

Из сообщений явствовало, что запуск первого американского спутника планируется на начало декабря 1957 года. Чтобы сохранить первенство, следовало отправить в космос еще один спутник до этого срока. И ровно через месяц после первого успеха, 3 ноября, Королев запускает второй спутник с собакой Лайкой на борту. Большое впечатление, произведенное этим запуском, объясняется не столько Лайкой (собаку, обреченную на смерть, жалели во всем мире), сколько весом спутника — 508,3 килограмма против 83,6 килограммов у первого спутника. Можно было подумать, что за месяц Советский Союз успел построить в шесть раз более мощную ракету.

На самом деле ракета была та же самая, только теперь «спутником» была названа вся ее вторая ступень, вышедшая на орбиту. Ведь дело в том, что эта вторая ступень была выведена на орбиту и в первый раз, но тогда спутником «не считалась». Эту «невинную хитрость» сегодня можно документально проверить.

В 1969 году в Москве издана энциклопедия «Космонавтика». На странице 516 английского издания этой энциклопедии приведены данные о первых спутниках. В таблице данных есть графа «количество объектов, выведенных на орбиту». По первому спутнику в этой графе значится цифра 2 — то есть на орбиту вышли два объекта, сам спутник и последняя ступень ракеты. А против второго спутника мы видим цифру 1 — он ведь и был последней ступенью.

Затем, 6 декабря 1957 года, произошло событие, невероятно обрадовавшее Хрущева и значительно в меньшей степени — самого Королева. В Америке потерпела неудачу попытка запустить спутник. Печать Соединенных Штатов захлебывалась издевательскими самоунижениями — одним из журналистских изобретений тех дней было слово «капутник» применительно к американскому сателлиту. Советские газеты сразу начали интенсивно перепечатывать наиболее «острые» комментарии американских газет, но тут же, на второй день, прекратили. В Советском Союзе не обратили на это особого внимания, но причина того, что в Москве перестали воспроизводить американское улюлюканье над собственной неудачей, мне известна. Седьмого декабря утром Королев позвонил Лебедеву и попросил приема у Хрущева. Уезжая в Кремль, конструктор был в ярости и ругался самыми отборными русскими словами, не относя эти ругательства ни к кому персонально. В тот же день он сказал одному из своих ведущих конструкторов, что советует кое-кому перечитать басню старого русского поэта Крылова, где говорится: «чужой беде не смейся, голубок».

Королев прекрасно понимал, что, раз начав запускать спутники, американцы смогут это делать в гораздо более широком масштабе, чем Советский Союз. Ведь изготовление каждой следующей советской ракеты стоило огромных трудов и совершенно невероятных денег. В последние годы жизни Сталина в Москве было воздвигнуто грандиозное и довольно нелепое здание университета на Ленинских горах — с украшениями и шпилем наверху. Это было исключительно дорогое сооружение. Но каждая ракета того типа, какой использовался для первых спутников, стоила дороже, чем весь 32-этажный университет. И армия не желала отдавать эти драгоценные ракеты на запуск спутников. К тому же ничего нового, особенно эффективного с точки зрения пропаганды, сделать было уже нельзя.

Поэтому Королев потерял интерес к дальнейшим запускам спутников, он хотел максимально подготовиться к будущему: к запуску в космос человека. Он постоянно «выпрашивал» у партийного руководства — практически у Хрущева — всё новые предприятия, конструкторские бюро, испытательные лаборатории. И он, умело пользуясь результатами первых успехов, сумел добиться очень многого.

Так, например, уже в 1958 году в ведение Королева был передан старый авиационный завод в Москве. Завод этот, расположенный недалеко от Белорусского вокзала, давно не мог выпускать самолеты, так как был стиснут со всех сторон городскими зданиями. И Королев использовал «подарок» поистине революционно: на базе этого завода он организовал конструкторское бюро по… обеспечению жизнедеятельности в космосе! Во главе бюро был поставлен инженер Воронин. Задание Королева Воронину было простым: к тому моменту, когда можно будет запустить спутник с человеком на борту, иметь наготове все необходимое для поддержания жизни этого человека. Почти два года подряд люди Воронина только и делали, что изучали американскую патентную и прочую литературу…

Первого февраля 1958 года в Соединенных Штатах Америки был запущен спутник «Эксплорер-1». Через полтора месяца за ним последовал «Авангард», статьи о котором натолкнули в свое время Королева на запуск «своего» спутника раньше американцев. Еще через неделю на орбиту вышел «Эксплорер-3». Хрущев нервничал. В одной из своих речей он раздраженно назвал американские спутники «апельсинами», намекая на их меньшие размеры, чем были у первых двух спутников, запущеных в СССР. И тут же Королев получил указание поскорее запустить на орбиту что-нибудь внушительное. Это указание он сумел выполнить: 15 мая 1958 года на орбиту была вновь выведена последняя ступень ракеты, названная третьим спутником и несущая приборы.

Из сорока искусственных небесных тел, запущенных с Земли в первые три года «космической эры», восемь были советского происхождения и тридцать два — американского. Среди американских спутников было много так называемых «долгоживущих» — то есть предназначенных к обращению вокруг Земли в течение 150, 300 и даже 1000 лет. Среди советских восьми ни одного такого не было — первый долгоживуший спутник (200 лет) был выведен на орбиту в СССР лишь в 1964 году, намного позже начала полетов с людьми. Казалось бы, сравнение ясное. И все-таки ореол «первенства» СССР в космосе продолжал существовать как ни в чем не бывало. Достигалось это все тем же испытанным методом — опережением каждого объявленного американского проекта.

Вот, например, в 1958 году объявляется американский проект запуска «Пионера-4» на гелиоцентрическую орбиту. Этот проект был успешно выполнен — «Пионер» запустили 3 марта 1959 года. Но первенства уже не было: за два месяца до того, в январе 1959 года, на гелиоцентрическую орбиту вышла советская «Луна-1». И неважно, что «Пионер» передал много интересной телеметрической информации, а «Луна-1» не передала практически ничего; важен был сам факт первого вывода объекта на гелиоцентрическую орбиту.

Между тем, американские сообщения тревожили Королева все больше и больше. Национальная ассоциация по исследованию космического пространства в США обсуждала различные варианты полета человека на корабле-спутнике. У американцев уже были в распоряжении ракеты такой мощности, какая требовалась для вывода пилотируемого спутника на орбиту; у Королева пока ничего такого не было. Все опять-таки упиралось в двигатель.

Ракета, выводившая на орбиту первые советские спутники, имела главным двигателем четырехкамерную «связку» РД-107. Связка эта, задуманная Королевым в 1954 году и к 1957 году осуществленная, была очень далека от идеала. РД-107 работал хорошо и надежно, используя бесхитростный керосин, окисляемый жидким кислородом; но был он громоздок и слаб. В самом лучшем варианте все четыре двигателя, связанные в один пучок под названием РД-107, развивали (в вакууме) тягу в 102 тонны. А нужно было по крайней мере пятьсот тонн.

Друзья-ракетчики рассказывали мне, что в экспериментальном порядке в СССР были «повторены» все известные к тому времени американские ракетные двигатели. Если бы хоть один из них можно было довести до работоспособного состояния, то его применили бы без малейших колебаний: во-первых, это можно было бы держать в секрете много лет подряд, а во-вторых. Советский Союз тогда еще не был связан международными патентными обязательствами. Но ни один американский двигатель так и не удалось скопировать. Дело тут не в конструкции — Королев и Глушко располагали подробными чертежами всех ракетных двигателей США, — а в материалах и технологии. Двигатели, построенные по американским чертежам в Советском Союзе, «прогорали» на испытаниях.

И вот тогда, приблизительно к середине 1959 года, Королев выдвигает очередную «безумную идею». Он предлагает сделать «связку из связок», собрать в пучок пять четырехкамерных двигателей! Это означало снабдить первую ступень будущей ракеты двадцатью двигателями и надеяться на то, что двадцать лилипутов, как у Свифта, сумеют поднять великана.

В первый момент такой проект показался всем без исключения действительно безумным и невыполнимым. Ведь даже один РД-107 — счетверенная связка — занимал по необходимости больше места, чем любой однокамерный двигатель той же мощности. Диаметр первой ступени ракеты получался, таким образом, тоже больше, а с ним вырастал и стартовый вес. Именно из-за этого порочного круга «связка» и выглядела бесперспективной. А чтобы вместить гроздь из пяти связок, диаметр ракеты пришлось бы сделать чудовищно большим, и никакое увеличение числа двигателей не компенсировало бы дополнительного огромного веса.

Но Сергей Королев ухитрился обойти эти очевидные и, казалось бы, непреодолимые трудности. Прежде всего, он не стал заключать все пять связок в общий корпус. Центральная связка — двигатель РД-108 с тягой в 96 тонн и несколько меньшим диаметром, чем у РД-107, — заняла место в главном стволе ракеты. А к этому главному стволу особыми обручами и замками прикреплялись с четырех сторон четыре конуса, каждый из которых заключал в себе по связке РД-107. Таким образом лишний вес сводился к минимуму, и верхний диаметр центральной ракетной ступени оставался тот же, какой был у ракеты, запустившей первый спутник.

Но это еще не все. Главное заключалось в том, что вскоре после старта ракеты все четыре боковых конуса со связками РД-107 отбрасывались — тогда как центральная связка РД-108 еще имела запас топлива и продолжала работать. Другими словами, на определенной высоте, когда плотный слой атмосферы был уже пройден, ракета превращалась точно в ту, которая в свое время несла первый спутник. Эта обычная двухступенчатая ракета и выводила на орбиту свой груз, который по расчетам мог достигать пяти с лишним тонн.

Это было, конечно, очень сложным, дорогим и неудобным решением. Но это было решением! До сих пор все советские корабли-спутники с людьми, все запуски к Венере и Марсу выполнялись с помощью именно этой чудовищной 20-двигательной связки и ее модификаций. Поистине печальная русская поговорка «голь на выдумки хитра» оправдалась здесь с полной точностью!

Для того, чтобы лучше представить себе неудобства и недостатки советского ракетного монстра, сравним его с американской ракетой Титан-2, применявшейся в середине 60-х годов (с помощью Титана-2 выводились на орбиты, например, корабли серии Джемини). Титан-2 был двухступенчатой ракетой стартовым весом около 150 тонн. Первая ступень Титана-2 имела два главных двигателя, развивавших тягу всего в 195 тонн. Эта тяга оказалась достаточной, чтобы выводить на орбиту корабли «Джемини», весившие несколько больше 3,5 тонн.

А «сверхсвязка» Королева имела, как мы уже знаем, суммарную тягу двигателей первой ступени в 500 тонн, выводя на орбиту вес, лишь на 40–45 процентов превышающий вес «Джемини». Сравните: 195 тонн тяги у «Титана» — и 3,5 тонны полезной нагрузки; 500 тонн тяги у советской ракеты — и 5 тонн полезной нагрузки.

Вы, конечно, уже поняли, в чем дело: громоздкая многодвигательная советская ракета очень много весила сама. Я упомянул уже, что стартовый вес «Титана» равнялся 150 тоннам. А стартовый вес «Востока», или «Восхода», или других советских космических систем до сих пор остается строго хранимым секретом — вы не найдете его ни в одном справочнике, хотя теперь в них даются многие подробности конструкции этих систем. По моим расчетам, «монстр» Королева должен был весить на старте около 400 тонн, и львиная доля этого гигантского веса приходилась на двадцать слабых, но тяжелых двигателей, которые должны были поднимать самих себя.

Здесь чрезвычайно важно подчеркнуть, что запуском в небо такой несуразной махины Королев, Воскресенский и их ближайшие сотрудники показали себя выдающимися инженерами, способными на самые смелые и необычайные решения. Они вели тяжелое состязание с отсталой технологией страны, и в этом состязании конструкторской мысли против технологической отсталости конструкторская мысль победила.

Однако ценность творческой победы Королева станет еще более очевидной, если мы примем в расчет и другие необыкновенные трудности, которые пришлось на этой стадии преодолевать. Главная из них — сам космический корабль.

Из американских публикаций Королев знал, что в США создается космический корабль «Меркурий», предназначенный для парашютной посадки на воду. «Меркурий» изготовлялся поэтому из легких сплавов достаточной прочности для такой посадки. Первоначально и Королев хотел пойти по этому пути. Но первый же проект такого рода был немедленно забракован Хрущевым. «Советский космический корабль должен сесть на советской территории» — такое требование выдвинул «самодержец всея Руси». Это означало, что посадка на воду исключается.

Можно себе представить, по каким причинам Хрущев не желал посадки советского космонавта в международных водах. Ведь в этом случае доступ к месту приводнения корабля-спутника был бы открыт для всех. Туда, конечно, слетелись бы западные специалисты и вся международная пресса. В то же время не было возможности запретить Королеву и его ближайшим сотрудникам отправиться «за границу» встречать космонавта. Не было возможности без открытого давления предотвратить «нежелательные контакты» Королева и других с иностранцами, пришлось бы открыть имена создателей космического корабля. Во всем этом Хрущев видел угрозу самому главному — советской системе секретности, а значит и всему космическому блефу. Заметим, что до сего дня ни один советский специалист, так или иначе причастный к ракетостроению, за границу не выезжал. Допустить выезд — значило создать опаснейший прецедент. «Нет» — сказал Хрущев.

У меня есть сведения частного порядка, что прежде, чем сказать свое «нет», Хрущев консультировался с Чаломеем, которого, как мы уже знаем, ценил и уважал. А Чаломей, ясное дело, высказался против: ведь корабль должен был запустить не он, а Королев. Чаломей и так помирал от зависти — тем более, что постановлением правительства его и Янгеля обязали помогать Королеву в разработке отдельных узлов проекта. А тут еще сознание того, что в случае успеха соперники, так сказать, выйдут на мировую арену. Конечно, нет! Разумеется, свое мнение Чаломей мотивировал «патриотическими» соображениями, а против таких соображений в Советском Союзе возражать крайне опасно. И Королев предпочел не возражать.

Он приступил к разработке космического корабля с капсулой, возвращаемой на сушу. И сразу же увидел главную беду — большой вес такой конструкции. В самом деле, прочность аппарата, парашютируемого на сушу, должна была быть куда выше, чем приводняемой капсулы. Это само по себе увеличивало вес, но надо учесть еще и то, что скорость приземления требовалось сделать минимальной — стало быть, предстояло снабдить капсулу очень мощной парашютной системой. Это опять же увеличивало и объем и вес. Снова замкнутый круг…

Силой своего инженерного гения Королев разорвал и этот круг! Он придумал, что космонавт должен перед приземлением катапультироваться из кабины и приземляться на своем парашюте. Тогда скорость снижения пустого корабля может быть гораздо выше, и его парашютная система — меньше и легче.

Кроме того, Королев перенес все приборы и системы, не участвующие в возвращении капсулы на землю, за пределы самой капсулы. По мысли Королева, на орбиту должна была выходить вся выгоревшая верхняя ступень ракеты — мы можем называть эту ступень и второй и третьей, памятуя, что первая ступень состояла как бы из двух. В верхней части этой ступени, примыкавшей к капсуле, размещались и приборный отсек, и вся система ориентации по Солнцу, от которой зависел обратный вход в атмосферу, и пневматические устройства, и ряд антенн. В результате, хотя на орбиту приходилось выводить вес в 4725 килограммов, возвращаемая капсула весила всего 2400 килограммов и, таким образом, размеры парашютной системы могли быть дополнительно уменьшены. Этим уменьшением Королев, однако, не злоупотреблял. Он хотел дать кораблю парашюты такого размера, чтобы в случае отказа катапульты космонавт мог бы приземлиться и вместе с кораблем, оставшись при этом в живых. По поручению Королева «главный конструктор по обеспечению жизнедеятельности в космосе» Воронин провел срочные испытания по парашютированию собак в контейнерах, напоминающих проектируемый корабль. Собаки сбрасывались с парашютами разных размеров, и, в конце концов, определился тот минимальный размер площади парашютного купола, который давал космонавту возможность пережить спуск в капсуле.

Эта человечная предусмотрительность Сергея Королева оправдалась самым драматическим образом осенью 1964 года, о чем будет рассказано дальше.

К маю 1960 года была готова первая 20-двигательная ракета. Собственно, главных двигателей у нее было не 20, а 21, потому что один двигатель с тягой в 11 тонн принадлежал верхней ступени. Когда при осмотре этой ракеты один из сотрудников Королева, мой знакомый, обратил внимание Главного конструктора, что общее число двигателей составляет 21, Королев, по его словам, невесело усмехнулся и ответил в чисто русской манере:

— Ну, хорошо, что не двадцать два, а то перебор был бы!

Ракета вывела на орбиту макет космического корабля, но на землю этот макет не вернулся. Что-то не сработало в тормозной ракетной системе, и корабль остался на орбите. По команде с Земли удалось потом отделить капсулу от последней ракетной ступени, но большего достичь не сумели. (Макет находился на орбите спутника Земли до октября 1965 года, когда стал тормозиться верхними слоями атмосферы и, обгорев, упал в океан.)

Это очень обеспокоило Королева, и он сейчас же посадил группу конструкторов за разработку независимой бортовой системы включения ТДУ — тормозной двигательной установки. Будущие космонавты получали возможность в случае необходимости включать ТДУ сами. И опять-таки будущее подтвердило дальновидность этой меры, как мы увидим из следующей главы.

Второй космический корабль был запущен как только подоспел следующий экземпляр ракеты — 19 августа 1960 года. В нем находились два «космонавта» — собачки Белка и Стрелка. Я присутствовал на пресс-конференции в Академии наук СССР, когда академик Василий Парин и биолог Олег Газенко «представляли» этих животных корреспондентам после успешного полета. Помню, как две симпатичные дворняжки смирно стояли на полированном столе в своих элегантных попонках, а вокруг сверкали «блицы» фотографов, стрекотали кинокамеры. Возможно, конечно, что Белка и Стрелка получили перед пресс-конференцией дозу чего-нибудь успокаивающего, но все равно было видно, как хорошо «воспитаны» были четвероногие космонавты.

И действительно, им уделялось громадное внимание. Дело в том, что людям, которых должны были отправить в космос на точно таких же кораблях-спутниках, предстояли исключительно тяжелые испытания. Начать с того, что две первых ступени ракеты — проще сказать, все ее двадцать двигателей — включались на старте одновременно. Таким образом, перегрузки на нижней ветви активного участка траектории были больше, чем у ракет обычной конструкции — например, у американских. Кроме того, в конце полета предстояло принудительное катапультирование — операция, мягко говоря, не очень комфортабельная, особенно для космонавта, только что пережившего невероятное физическое и нервное напряжение в опасном полете. Я сам много лет занимался парашютным спортом, сделал в общей сложности 207 прыжков. Но те два прыжка, которые я начинал катапультированием, останутся неприятным воспоминанием на всю мою жизнь. А ведь я катапультировался не с космического корабля, несущегося с огромной скоростью и занимающего в момент катапультирования произвольное положение, а со сравнительно безопасного самолета-тренажера; и не после тяжелой физической и моральной нагрузки, а после хорошего отдыха.

Как видите, значение собак в полетах космических кораблей было огромно. Группа космической медицины Академии медицинских наук СССР — позже превращенная в Институт космической медицины — и главный конструктор по обеспечению жизнедеятельности в космосе Воронин составили объединенную программу экспериментов над животными. По этой программе предстояло выполнить исследования и наблюдения над собаками, побывавшими в пяти-шести полетах. Вслед за собаками было рекомендовано отправить в полет человекообразную обезьяну — и в Сухумском обезьяньем питомнике уже были отобраны кандидаты в «космонавты». Но эту программу — кстати говоря, первую сколько-нибудь научную программу, разработанную в СССР для выполнения в космосе, — осуществить было не суждено.

Как всегда, тревога пришла из Америки. Там было объявлено, что суборбитальные полеты с человеком на борту состоятся весной 1961 года. И моментально начался переполох. Пересмотреть все программы! Ускорить! Нажать! Отменить все эксперименты, не связанные прямо с полетом человека! И обеспечить первенство советского человека в космосе!

Что ж, Королев пересмотрел, ускорил и нажал. Он решил провести еще всего два «собачьих» полета и потом сразу «человеческий». Возражать никто не смел: и медики, и тренеры будущих космонавтов знали, что не своей властью торопится Королев. Они тоже заторопились — и, как всегда в спешке, начались аварии и жертвы.

Первого декабря 1960 года очередная ракета унесла в космос корабль с собаками Пчелкой и Мушкой на борту. Но на следующий день произошла катастрофа: тормозная двигательная установка опять сработала неверно, капсула слишком круто вошла в плотные слои атмосферы и в них сгорела.

Это был тяжелый удар, но беда, как говорится, в одиночку не ходит. На следующий день после катастрофы Сергея Королева увезли в больницу с первым в его жизни сердечным приступом. А уже в больнице врачи определили, что он страдает и серьезным расстройством деятельности почек — заболеванием, очень часто приобретаемым в советских тюрьмах и лагерях.

Королева предупредили, что прежний темп работы после выписки из больницы равносилен для него смертному приговору. Вместе с тем врачи сказали, что не видят у него смертельных заболеваний, и длительный отдых после лечения может практически полностью вернуть здоровье.

Но длительный отдых в то время означал для Королева нечто вполне определенное: провал попытки обогнать американцев с выводом человека на орбиту. Сама по себе перспектива быть вторым в этой гонке нисколько не огорчала Королева — он всегда понимал невозможность долго оставаться первым. Но он понимал и то, как отреагирует на потерю космического «лидерства» Хрущев. Капризный владыка перестанет отдавать Королеву драгоценные военные материалы, срежет дальнейшие фонды, и после этого он, Королев, мало что сумеет сделать в оставшиеся ему, быть может, недолгие годы жизни.

Я здесь не пытался «реконструировать» думы Королева на основании его последующих действий, хотя эти действия были достаточно красноречивыми; я основываюсь на нескольких замечаниях конструктора, вошедших позже в его официальную посмертную биографию. Особенно горек лаконичный ответ Королева на вопрос некоего (не названного в биографии) кинооператора о ТОМ, чего не хватает Главному конструктору. Очень многого, — сказал Королев, — времени и здоровья».

Так или иначе, но Королев пошел ва-банк. Выйдя из больницы через три недели, он начал работать еще яростнее, чем раньше. До того он состязался со временем и с косной технологией; теперь вступил в поединок с самой смертью.

Но в первые месяцы 1961 года судьба, дотоле благосклонная, прямо-таки обрушилась на советских ракетчиков каскадом несчастий. В феврале были готовы для запуска две ракеты; одну выставили на старт с космическим кораблем, куда поместили радиофицированный манекен космонавта м собаку. При заполнении топливом потекла одна из мембран, и пришлось дать команду «всем в укрытие», так как несколько минут взрыв казался неизбежным. По счастью, ракета не взорвалась. Когда давление было снято и топливо нейтрализовано, Королев принял решение не откладывать старта, а заменить ракету второй за оставшиеся несколько часов. Он хотел победить судьбу. Однако не удалось и это. Ракета взяла старт, но одна из связок тут же отказала, и на орбиту корабль не вышел.

В советской печати и в биографии Королева нет и следов этого драматического запуска, но эпизод с заменой ракеты перед самым стартом нашел отражение в повести Ярослава Голованова «Кузнецы грома», опубликованной в журнале «Юность». Полагаю, что именно этот эпизод, как-то просочившийся в круги иностранных журналистов в Москве, дал пищу для упорных слухов на Западе о том, что какие-то советские космонавты погибли до полета Гагарина. Мне, во всяком случае, ничего не известно о такой трагедии.

Зато мне многое известно о гибели моего товарища по парашютному спорту — испытателя катапультной системы Петра Долгова. Он погиб, испытывая систему приземления будущих космонавтов.

Испытания проходили таким образом, чтобы имитировать реальную обстановку. На высоте 10 тысяч метров с тяжелого самолета сбрасывали герметическую шарообразную капсулу, в которой сидел парашютист, одетый точно так же, как будущий космонавт. Свободно падая на протяжении 3 тысяч метров, капсула набирала примерно такую же вертикальную скорость, какую должна была по расчетам иметь реальная кабина возвращающегося космического корабля. На высоте 7 тысяч метров автоматически взрывались болты выходного люка — этот люк, по выражению ракетчиков, «отстреливался» от капсулы. Через секунду срабатывала катапульта, выбрасывая парашютиста вместе с креслом. Открывался маленький вытяжной парашютик, затем несколько больший — стабилизирующий, — а на высоте около 4 километров наполнялся воздухом купол главного парашюта и одновременно кресло отделялось от парашютиста, который приземлялся обычным образом.

Перед тем, как Долгов занял место будущего космонавта и пошел на испытание катапультной системы, капсула дважды сбрасывалась с манекеном на борту. Оба раза все выглядело нормально, а сроки все поджимали и поджимали. Первоначально предполагалось закончить парашютные испытания к маю 1961 года, но американские сообщения заставили приблизить срок, и Воронин, в ведении которого была эта часть работы, получил приказ завершить программу к 1 марта. С небольшим опозданием, обычным для всей советской системы, он рассчитывал сбросить человека и «отчитаться». Может быть, поэтому испытание доверили сразу самому опытному из всех — Петру Долгову.

Этот веселый и храбрый человек имел на своем счету около 500 испытательных прыжков, в том числе немало скоростных, с катапультированием. Он катапультировался несколько раз с новых моделей самолетов, проверяя безопасность их аварийного покидания. Что случилось с Долговым на этот раз — для меня тайна. Но я знаю, что он приземлился мертвым в разорванном скафандре. Вероятнее всего, зацепился за что-то при выбрасывании из люка.

Дело в том, что между сбрасыванием манекена и человека в одних и тех же условиях есть большая разница. Это я говорю с полным основанием, ибо сам совершал испытательные прыжки. Манекен, например, совершенно неподвижен и стабильно остается в том положении, в котором был закреплен. Человек — нет. Даже если он великолепно тренирован и принимает четкую позу (а для катапультирования поза в кресле исключительно важна), он все равно не всегда «вписывается» в очертания манекена. Кроме того, никакой манекен не воспроизводит с полной точностью фигуру будущего испытателя. В советской практике никто не делает манекенов по меркам парашютиста, которому предстоит повторять прыжок. Манекены в Советском Союзе выпускаются в трех антропологических вариантах — № 1 (малая фигура), № 2 (средняя фигура) и № 3 (крупная фигура). Мне неизвестно, какие два манекена сбрасывались перед Долговым — сам же Долгов был человеком худощавым и не очень рослым. Тем не менее, там, где прошли манекены. Долгов вполне мог зацепиться за край люка при катапультировании.

Королев реагировал на гибель Долгова серией срочных и остроумных мер. Во-первых, он расширил люк корабля. Во-вторых, увеличил до двух секунд интервал между «отстреливанием» люка и срабатыванием катапульты. В-третьих… В-третьих, выбрал Юрия Гагарина кандидатом на первый космический полет.

Все будущие космонавты, отобранные в авиационных частях и начавшие специальные тренировки в 1960 году, были людьми невысокого роста и некрупного сложения. Это-то было необходимо с самого начала. Но и среди них Королев выбрал теперь почти самого маленького — Гагарина.

Правда, Герман Титов, совершивший полет вторым в августе 1961 года, был более хрупкого сложения, чем Гагарин, и даже чуточку ниже ростом. Но власти не согласились, чтобы Титов был первым космонавтом, потому что к этой высокой политической роли он, по мнению Хрущева, не по всем статьям подходил.

Тут, кстати, любопытно перечислить требования, предъявленные к первому космонавту. Главное требование звучало совершенно расистским образом: космонавт № 1 должен был быть чисто русским человеком по крови!

Как известно, в «интернациональном» Советском Союзе каждый гражданин имеет в своем внутреннем паспорте отметку о национальности — по крови предков, а не по религии. Дети от смешанных браков могут по достижении 16-летнего возраста выбирать — раз и навсегда — национальность одного из их родителей. И если, скажем, сын русского и армянки пожелает быть русским, то эта национальность будет вписана в его паспорт, и он до конца дней своих будет во всех официальных инстанциях считаться русским человеком. Даже если армяне вдруг попадут в немилость и начнут подвергаться каким-нибудь административным гонениям (как происходило в СССР с чеченцами, ингушами, калмыками, месхами, как до сих пор происходит с крымскими татарами и евреями), то данному человеку ничто не грозит: по паспорту русский — значит русский, а это национальность в Советском Союзе всегда наиболее «благоприятная».

Но в данном случае, при отборе космонавта для первого полета, советские нацисты пошли еще дальше. Нужно было, чтобы кандидат был не просто «русским по паспорту», а чтобы был он, так сказать, «стопроцентным арийцем», — то есть имел обоих русских родителей и предков второго колена тоже.

Поэтому, например, кандидатуры украинца Поповича, чуваша Николаева, наполовину украинца Быковского отпадали сразу. Их разрешено было использовать в последующих полетах, даже рекомендовалось использовать — для демонстрации «дружбы народов» в СССР. Но первым — первым должен был проложить путь в космос только чистокровный русский.

Этому требованию отвечали несколько кандидатов, проходивших тренировки. И первоначально предполагалось, что космонавтом № 1 будет Алексей Леонов — человек ловкий, способный, отличный летчик и профессиональный парашютист. Но Леонов был крупнее по фигуре, и после катастрофы с Долговым выбор Королева сузился. Оставались практически только двое — Гагарин и Титов, — но можно было думать также о Владимире Комарове, который был лишь незначительно крупнее этих двух.

И тут вступило в действие условие номер два — тоже отнюдь не технического и не медицинского характера. Оказывается, будущий космонавт обязательно должен был происходить из «рабоче-крестьянской» семьи. Хрущев предполагал организовать после первого полета международное пропагандное турне космонавта (Королев не мог об этом и мечтать) и намеревался получить дополнительный эффект, напирая на то, что вот, дескать, только советская система могла дать рабочему или крестьянскому сыну «путевку» в космос.

Здесь у Гагарина было преимущество и перед Титовым и, тем более, перед Комаровым. Он родился в деревне и происходил из «безупречных» крестьян. Титов, хотя тоже родился в деревне, был сыном «интеллигента» — сельского учителя. Это уже было не так хорошо. И Титов был сделан дублером Гагарина в первом полете. В случае какого-нибудь чрезвычайного обстоятельства сын сельского учителя все-таки мог лететь вместо крестьянского сына. Но вот Комаров уже никуда не годился — он происходил из семьи горожанина-интеллигента и сам был инженером.

Вот так произошел выбор первого космонавта. Я не уверен, что в тогдашней напряженной обстановке, когда неудачи шли за неудачами, когда открылся уже фамилией Долгова и список человеческих жертв, Юрий Гагарин очень радовался тому выбору. Ведь пока что из трех кораблей, моделировавших будущий «Восток», два не вернулись на Землю — один остался на орбите, другой сгорел в атмосфере. А тут еще предстоящее катапультирование, при котором погиб испытатель самого высокого класса…

Но такими мыслями, если они у него и были, Юрий Гагарин ни с кем не делился. Во-первых, в советских условиях никто не спрашивал мнения космонавта — ему просто приказывали лететь, и он с детства знал, что получить такой «приказ Родины» — высокая честь, а отказаться от его выполнения — несмываемый позор. Во-вторых, если бы будущий космонавт проявил повышенный интерес к вопросам безопасности космического полета, к степени риска и так далее, то его сразу заподозрили бы в трусости и в два счета отстранили от подготовки. Карьера таких людей в СССР — которые «не сумели», «не выдержали» — кончена. Поэтому при начальстве кандидаты в космонавты изображали бодрость, старались особенно не умничать и запоминать как можно лучше все, что им преподносилось на уроках и тренировках. Кроме того, будущие «покорители космоса» знали, что от них в полете ровно ничего не будет зависеть. От манекенов или подопытных собак они будут отличаться только тем, что будут поддерживать словесную радиосвязь в полете и расскажут потом о своих впечатлениях.

Главный конструктор космических кораблей — так именовали Сергея Королева при официальных обращениях к нему — относился к кандидатам в космонавты с покровительственным добродушием. В неслужебных разговорах называл их «орелики», а в их отсутствие говорил «кролики-орелики», вовсе не намекая на трусость космонавтов, а только на то, что они служат подопытными кроликами для него и его коллег. Впрочем, ни один человек на свете так не желал безопасного возвращения космонавтов и ни один столько не делал для их безопасного возвращения, как Королев.

Но в то же время Королев, сам работавший «на полный износ» и рисковавший жизнью, считал риск возможным и необходимым в космонавтике — особенно в той авантюрной космонавтике, в которую был теперь вовлечен силою событий. Очень характерно в этом смысле его письмо к жене с космодрома, приводимое в официальной биографии (оно написано позже того времени, о котором сейчас идет речь, но смысл от этого не меняется). «Наш девиз: беречь людей, — писал Сергей Королев. — Дай-то нам Бог сил и уменья достигать этого всегда, что, впрочем, противно закону познания жизни. И все же я верю в лучшее, хотя все мои усилия и мой разум и опыт направлены на то, чтобы предусмотреть, предугадать как раз то худшее, что подстерегает нас на каждом шагу в неизведанное».

Теперь уже можно утверждать, что такой решительный склад характера Королева был главной причиной его успехов — как, впрочем, и неудач. Успехов было больше, чем неудач, потому что Королев был феноменально одаренным инженером и, действительно, часто умел «предугадывать» опасности. И таким же блистательным специалистом был его первый помощник Воскресенский.

Шел март 1961 года, и американская «угроза» все нарастала. Королева словно гнал демон Времени. Он проводил дни и ночи в цехах, где шла сборка ступеней ракеты и очередного корабля. Видя, как надрывается «главный», люди тоже работали до исступления. Королев ходил грозный, как туча, и, хотя говорил нарочито тихо, навевал на окружающих форменный ужас. Вот соответствующий отрывок из официальной биографии — заметьте, что автор биографии совсем не хотел подтверждать вышесказанного. Но… читайте сами:

«Подготовка к полету человека в космос была в разгаре. Конструкторы дневали и ночевали на предприятии. При любой неполадке Сергей Павлович немедленно отправлялся на место происшествия. Как-то он обнаружил, что на корабле отсутствует деталь, нужная для тренировки. Он не возмутился, не вскипел, а только показал ведущему инженеру на циферблате часов цифру «9»:

— Чтобы завтра к девяти ноль-ноль деталь была.

К утру все было в порядке…»

Все понимали, что если Королев жертвует собой (а состояние его здоровья было всем известно), то он сотрет в порошок всякого, кто нерасторопностью или просто не полным напряжением сил задержит подготовку хоть на минуту.

В результате такого штурма в марте были готовы еще две ракеты со спутниками. Неудача с запуском хотя бы одной из них означала почти наверняка, что американцы выйдут в космос первыми — ведь пока что в активе был лишь один успешный орбитальный полет с животными и три неудачи.

Поэтому Королев теперь решил ограничиться самым элементарным запуском — на один виток; и если этот запуск дважды будет удачным, то повторить его абсолютно так же в третий раз — но уже с космонавтом на борту. Первые четыре таких корабля запускались на сутки каждый — к семнадцатому витку они выходили снова в позицию для посадки на территорию СССР. После третьего витка посадка на советскую территорию становилась невозможной, и нужно было ждать семнадцатого оборота, наступавшего через сутки.

Девятого и двадцать пятого марта 1961 года каждая из ракет сделала по витку вокруг земли. Помещенные в них собаки и манекены космонавта благополучно приземлились на парашютах, причем собаки прикреплялись к манекенам, и для их катапультирования применялась точно такая же система, как для будущего космонавта. Вообще эти два полета были выполнены с повторением самых мельчайших деталей, без каких-либо изменений. Тем временем шел монтаж следующей, абсолютно такой же ракеты для запуска следующего, совершенно такого же корабля-спутника. Только вместо манекена с привязанной к нему собакой в кресле должен был сидеть космонавт.

Об успехе мартовских запусков было широко объявлено в советских газетах. Это привело в возбуждение аккредитованных в Москве иностранных журналистов — они понимали, что Советский Союз постарается запустить человека на орбиту раньше американцев, и ждали, что это произойдет со дня на день. Корреспонденты приставали по телефону ко всем известным им ученым — вплоть до тогдашнего президента Академии наук А. Н. Несмеянова, по профессии химика, не имевшего никакого отношения к космическим полетам и часто ничего не знавшего о предстоящем запуске. Но, видимо, кто-то из советских специалистов, то ли шутки ради, то ли «по поручению», дал какому-то иностранцу «информацию». Журналист бросился к телефону — и последствия оказались печальными.

Утром 12 апреля 1961 года, по дороге в редакцию, я купил в московском уличном киоске единственную доступную советским гражданам иностранную газету на английском языке — лондонскую «Дейли уоркер» (ныне «Морнинг стар»). На первой странице в глаза бросался огромный заголовок, сообщавший о том, что в Советском Союзе запущен в космос человек.

Вокруг меня сейчас же собралась толпа, потребовали переводить. Я с большим трудом стал пересказывать длинное сообщение корреспондента «Дейли уоркер» Денниса Огдена из… Москвы.