Русская литература как последний рубеж

Русская литература как последний рубеж

На неделе между 9 и 15 июля. – Госдума срочно приняла поправки к закону «Об образовании»: преподавать теперь можно только по учебникам, имеющим гриф министерства. Это очевидным образом связано с борьбой за историю как идеологию, начатой во время встречи Путина с учителями. Интеллектуалы обсуждают только что вышедшее пособие для учителей «Новейшая история России: 1945—2006» под редакцией А. Филиппова; предполагается, что это – зародыш будущего официального учебника.

Политики, толкая друг друга локтями, втискиваются в уходящие партийные вагоны и готовятся к выборам, которые ничего не решают;

политологи ищут ответ на важнейший вопрос, что значит предстоящая отставка Игоря Сергеевича Иванова с поста руководителя Совбеза и как она связана с третьим путинским сроком;

бизнесмены гадают, что стоит за первым публичным выступлением Игоря Ивановича Сечина на собрании акционеров «Роснефти» и не станет ли Сечин преемником вместо Нарышкина, благо фамилия у него еще более подходящая: тоже на «ин», но короче, из двух слогов – Ленин, Сталин, Ельцин, Путин, Сечин;

чекисты вместе с прокурорами начинают заочный суд над Березовским, а смертельно обиженные англичане никак не хотят понять, что и Лугового придется осудить заочно;

а в это самое время в Москве на пресс-конференции в РИА со скучноватым отчетом о ходе внедрения в школе ЕГЭ выступает Виктор Болотов, глава агентства, надзирающего над образованием. Ни всемирного охвата. Ни чекистов и другороссов. Ни Сечина. Ни третьего срока. Но от того, как будут решены некоторые второстепенные проблемы, поднятые в этом отчете, во многом зависит наше будущее. От этого – а не от того, как будет называться преемник и сколько лет получит Березовский.

В школьном курсе есть предметы, от которых ничего не зависит: ОБЖ, например. Основы безопасности жизни, если кто не знает. Есть предметы, от которых зависит ум: математика, химия. И есть предметы, от которых зависит жизнь: история и литература. Исторический курс формирует образ прошлого, из которого произошло настоящее и когда-нибудь прорвется будущее; всегда отчасти фактографический, отчасти идеологический, отчасти вынужденно мифологический, он очерчивает рамку представлений об исторической нации, о ее традициях и устоях. Курс литературы задает картину мира и вырабатывает систему общих смысловых векторов; про горе от ума, мертвые души, войну и мир знают профессор и рабочий, президент и его избиратель, чекист и диссидент. Плохо знают? Плохо. Но хоть так. На ключевые слова, ключевые имена – Онегин, Татьяна, Печорин, Раскольников, князь Андрей и Пьер Безухов – отзывается не только сознание, но и подсознание любого человека, учившегося в русской школе; представление о России, о жизни в целом закодировано в этих именах.

История и литература, повторяем, это больше, чем предметы. Они изучают Закон Человеческий, как церковь преподает Закон Божий. В церковно-приходских школах всегда возникала проблема, что значит – знать о вере, что значит – контролировать это знание. А в школе светской всегда вставал трудноразрешимый вопрос: что значит – знать страну, ее историю, ее словесность? Как это знание оценивать? Насчет истории в школе мы не так давно писали, теперь пора сказать о школьном курсе литературы.

Когда-то компромисс между сверхзначимостью предмета и сверхтрудностью контроля был найден: детям велели писать сочинения. Да, в сочинениях часто встречались дурацкие темы, ныне сборники сочинений продаются на любом развале. Но даже дурацкая тема требовала некоторых полезных раздумий; каждый раз пятерочное сочинение скатывать не станешь, не получится, так что иногда приходится и книжку прочитать, и собрать свои куцые мысли, и сложить их в неловкую фразу. Теперь не то; теперь – ЕГЭ. Причем закон о едином госэкзамене был составлен таким нечетким образом, что выпускное сочинение как жанр юридически обессмыслилось, пришло в противоречие с инструкцией. А тесты по литературе оказались полной профанацией предмета. Другими, впрочем, и быть не могли. Помнить, кто был владелец лошади Фру-Фру (Вронский: об этом публике напомнил федеральный агент Болотов во время пресс-конференции), похвально, но совершенно необязательно. А понимать художественные смыслы – обязательно, но вот ЕГЭ тут совершенно ни при чем. И чтение теперь вообще излишне; наковырял подконтрольных примеров, как изюм из булки, – и хватит.

Не то чтоб школьное начальство этого не сознавало; оно – сознает. Но позиция у него такая: да, литературный ЕГЭ нехорош, а сочинение все-таки хуже. Те литераторы, которые пишут письма против ЕГЭ и в защиту сочинений, на самом деле боятся, что их попросят ответить на тесты, а они не справятся. Сочинение-то можно сплести из красивых слов, а ты попробуй ответить про Вронского и Фру-Фру. Вот мы их осенью пригласим и публично протестируем. Читай: опозорим. Потому что если согласятся – непременно провалятся. А если откажутся – значит, смертельно боятся провала. Ибо что ничего не знают и не помнят. И постепенно назревает предложение: а давайте вообще не будем литературу контролировать. Ни через сочинение, ни через ЕГЭ. Просто сместим ее из федерального компонента в региональный. Понизим статус, зато снимем с себя ответственность за решение неразрешимой проблемы.

Если это случится, пиши пропало. Сослать предмет в региональный компонент – все равно что бросить партийного вождя на сельское хозяйство. Или сослать в секретари Совета безопасности. Литература перестанет быть серьезной темой, станет ненужным довеском к основному курсу. И единственное, что нас еще соединяет, – русский язык, растворенный и воплощенный в русской словесности, – будет смещено на обочину. Разумеется, «русский язык» как предмет останется в главном курсе – тот «русский язык», который грамматика, правила, склонения, спряжения и синтаксис; тем более что президент приказал любить всей душою а) великий б) могучий в) бессмертный русский язык. Знание грамматики можно четко контролировать с помощью ЕГЭ. А то, что грамматика производна от литературы, которая язык сформировала, – неважно. Мотивация тут совершенно иная: не можем подмять словесность под систему формального контроля – гоним с глаз долой. Это как если бы церковь решила отменить вероучение на том лишь основании, что катехизис примитивен.

Впрочем, некоторая логика во всем этом есть. Литературу невозможно контролировать формальными методами, как нельзя формальными методами вертикального управления контролировать общество. Но ведь общество усыпили окончательно, чтобы оно не мешало удобству бюрократического управления. Почему бы теперь не убрать и словесность? Главный источник головной боли – сама голова, так что лучшее лекарство – гильотина.