Между почвой и судьбой

Между почвой и судьбой

На неделе между 11 и 17 июня. – В День России 10 тысяч молодых чеченцев в Грозном призвали Путина остаться на третий срок; Рамзан Кадыров сказал, что Чечня готова встать на колени, умоляя об этом.

Перед славным праздником 12 июня замглавы Администрации Президента Владислав Сурков прочитал в Академии наук лекцию «Русская политическая культура – взгляд из утопии». Текст лекции пока не опубликован, приходится пользоваться тезисным конспектом, который составлен писателем Андреем Левкиным и вывешен на «Полит. ру». Конспект и есть конспект: даже самый надежный и по-левкински объективный не передает всего объема мысли и неизбежно смещает акценты; нападать на тезисы Суркова, не им составленные и выправленные, все равно что им рукоплескать: и то и то одинаково нечестно. (Понимаю, что сегодня говорить о честности публично, да еще применительно к журналистике, да еще при политическом поводе – смешно; нынешняя медийная система не предполагает шкалы этических оценок, она держится на других понятиях: верность, союзничество, враждебность, радикальность, лояльность.) Поэтому пишу не комментарий к лекции, а параллельные замечания – на заданную тему.

Главной бедой политического класса в 90-е годы была гуманитарная неукорененность, отсутствие вкуса, желания и умения размышлять о темах и мотивах, выходящих за рамки экономики, идеологии, стратегии и тактики. Во многом это объяснялось обстоятельствами: времени работать с общественным сознанием просто-напросто не было; нехорошо, когда вождям 90-х их преуспевающие наследники бросают упрек: нигде в мире, кроме как в России и Латинской Америке, не было такого, чтобы все раздать и понадеяться, что рынок сам преобразует жизнь. Нехорошо, потому что наследники прекрасно помнят, почему пришлось раздавать, не слишком-то заботясь о последствиях. Одно дело – управлять при цене на нефть по 70 долларов за баррель, при золотовалютных запасах размером с хорошую гору, при задышавшей, начавшей расти экономике (и все равно не справляться с задачей). И совсем другое – брать на себя ответственность за страну, в которой резервов ноль, в долг не дают, продуктов на неделю, а сырье на нижней точке. Брать – и не бояться при этом свободы, рисковать на выборах и проч.

Другой вопрос, только ли во внешних обстоятельствах причина, только ли в том, что было не до жиру. Или также в том, что менталитет казался производным от формации, что в умах вождей жила марксистская идея – сломаем распределительную систему, высвободим личность из тисков социалистического рабства, втащим в процессы зарабатывания денег, в демократические процедуры, и постепенно, медленно, мучительно, но неизбежно страна поднимется над прошлым, войдет в сияющее будущее, станет вольной, открытой, динамично развивающейся. Главное – как можно дольше продержаться в новосозданных условиях, не сползти под давлением косных привычек и сиюминутных интересов в прошлое, не сдаться на милость Руцкого. Ради этого можно опереться на кого угодно. Хоть на ЧК. Лишь бы не на ЦК.

Нынешние сменщики гуманитарными проблемами – занялись. Прочитали огромное количество хороших и не очень хороших книжек. Продумали то, что обязательно нужно продумать человеку власти: даже если потом он от этих раздумий откажется, сделает следующий шаг во внутреннем развитии. Этап размышлений о корнях русской демократии, о вековых основах традиции, о своеобразии национальной политической культуры, о влиянии этих вековых основ на творящееся здесь и сейчас, миновать невозможно.

Цитата из конспекта Суркова/Левкина: «Является ли русская политическая культура тем, что надо преодолеть и забыть? У Достоевского герой застрелился потому, что „русским быть не стоит“. Все, кто хотел что-то переделать, не смогли преодолеть национальное. Реформы проходят только те, в которых находится „свое“».

Другое дело, что это – лишь этап, через который любой сколько-нибудь внятный гуманитарий проходит на первом–третьем курсе; его восхищает и пугает наблюдение Данилевского о замкнутых монадах национальных миров, философское шаманство Шпенглера на тему безысходности цивилизаций, манит интеллектуальное колдовство Льва Николаевича Гумилева с его расчисленными по календарю периодами спада и подъема пассионарности, которые сменяют друг друга четко, как уроки в школьном расписании… Потом до гуманитария доходит, что Данилевский – это, как ни крути, вторая половина XIX века, и поезд немножко ушел; гуманитарий читает убийственную рецензию Германа Гессе на Шпенглера: главная беда этой книги не в том, что ее автор переврал все на свете (кто из историков не врет?), главная беда этой книги не в том, что ее автор шовинист (любой здоровый национализм рискует скатиться к шовинизму), а главная беда этой книги в том, что ее автор слишком серьезно к себе относится. Гуманитарий понимает, что и его беда – в том, что он слишком серьезно отнесся к себе и теории «культурных матриц», которые неизменны и от которых не отойдешь. Ни в жизнестроительстве, ни в политике. И уже Гумилева он начинает щелкать как орешки; это же не теория, это роман! Захватывающий, всемирный, но – роман.

После чего гуманитарий делает простейший вывод – на будущее; культурную почву, стереотипы национального сознания, зафиксированные словесностью, искусством, бытом, обычаем, желательно учитывать при любых переменах. Хоть семейных, хоть государственных. То есть не спешить, не ломать об колено, а медленно менять вместе с окружающей жизнью. В прямом смысле слова готовить почву. Потому что матрицы становятся неизменными только там и тогда, где и когда люди сами, в своих интересах воспроизводят условия существования этих матриц. Тираническую, персонализированную власть. Общественное безгласие. Тупое безразличие к личности. Не потому что матрицы вечны, а потому что так управлять – проще. И прикрывать тотальное, беззастенчивое воровство элит – легче. И самих себя оправдывать – приятней. Что же до страны и ее движения/застоя/распада, то страна здесь ни при чем. Не захотим распада – будем двигаться. Оглядываясь на прошлое, но постепенно меняя его вместе с настоящим. Поскольку прошлое тоже изменчиво.

Такой вот элементарный вывод делает к четвертому курсу нормальный гуманитарий и переходит к более насущным проблемам. Описывает материальную культуру народов Севера, изучает документооборот Петровской эпохи, а то и готовится писать диссертацию про Пушкина. Другой вопрос, что у гуманитария, пока он прорастает через этот неизбежный уровень личностного развития, нет в руках инструментов власти. Он не в состоянии налететь и расшибиться о прошлое в надежде проскочить в грядущее без долгой и упорной работы по модернизации культуры, по смене ее долгоиграющих стереотипов. И не может поломать об колено будущее ради сохранения иллюзии о какой-то неподвижной матрице непреходящего прошлого.

А политики, как правило, не гуманитарии по образованию и складу ума (в этом смысле даже юриспруденция – наука относительно точная). Когда они запоздало ввергают свое сознание в студенческую проблематику, это и благо, и зло. Благо, ибо есть шанс, что и они тоже прорастут на следующий уровень. Зло, поскольку слишком велик соблазн царящую общественную ложь, бутафорскую демократию, практику тотального передела и безудержного самоудержания власти как таковой описать в терминах американских этнокультурологов («культура имеет значение») и русских кинорежиссеров («культура – это судьба»). Подкрепить цитатами из Ильина, который был достойным человеком и отличным публицистом, но даже не Шпенглером. И поставить точку в развитии. Личном и, что гораздо хуже, общественном.

Культура – это не судьба. Культура – это почва, которую нужно беречь, возделывать, но не обязательно засаживать из года в год, из века в век одними и теми же сорняками. Тогда она действительно имеет значение. А судьба – это историческая сила, которая меняет обстоятельства и понуждает нас к развитию. Культура охранительна; судьба непредсказуема. Без опоры на медленно меняющуюся культуру скорострельная судьба – все равно что перекати поле. Без готовности ответить на вызов судьбы культура – засохший и безжизненный надел; только ветер переносит новые семена и дает шанс на постоянное обновление.