ГЛАВА 2 Бисмарк, Дизраэли, Витте и печник Ошанский…

ГЛАВА 2

Бисмарк, Дизраэли, Витте и печник Ошанский…

Мир входил в двадцатый век, на который возлагали много надежд, поскольку прогресс науки и техники обещал действительно много. Уже в 1834 году Николай Васильевич Гоголь писал: «На бесчисленных тысячах могил возвышается, как феникс, великий XIX век. Сколько отшумело и пронеслось до него огромных, великих происшествий! Сколько свершилось огромных дел, сколько разных образов, явлений, разностихийных политических обществ, форм пересуществовало. Какую бездну опыта должен приобресть XIX век! Богатый и обширно развитый наш умный XIX век, одаривший человечество таким счастием в награду его трудных и бедственных странствий».

Век Гоголя не оправдал его аттестации полностью, но он действительно изменил мир неузнаваемо и впервые сделал до стоянием человека всю планету.

Что сказал бы Гоголь, глядя на плоды девятнадцатого века в преддверии века двадцатого? Очевидно, это был бы вдохновенный гимн предстоящему окончательному освобождению человечества от невежества и бедствий… Однако хрустальные мечты об изобильном, новом золотом веке развеялись в последнем столетии второй тысячи лет от Рождества Христова, словно дым от пожара Хрустального дворца, сгоревшего в 1936 году — за три года до начала Второй мировой войны. Не успел век окрепнуть, как в нем началась Первая всемирная война.

Почему так произошло? Можно сказать, что причин было четыре: над Британской империей не заходило солнце, кайзера Вильгельма не пускали в Париж, Бисмарк рассорился с Россией, а президент Рузвельт дал газетчикам основания изобразить себя в роли садовника на карикатуре с названием «Рузвельт сажает дерево империализма».

Конечно, главной причиной была та, что мировой капитализм не мог не попытаться решить свои проблемы мечом. Однако имели немалое значение жадность английской элиты, высокомерие французской, бездарность русской и особое положение американского капитала. Возможно, вы обратили внимание, что в перечислении отсутствует германский компонент. И не случайно. Германский рейх и германский капитал тоже были причастны к «созданию» этой чудовищной войны, но они в своих действиях по отношению к внешнему миру были наиболее убедительны. Следовательно, и наименее виноваты.

Кайзер Вильгельм II дважды извещал французов о желании посетить Париж с официальным визитом. Французы отказывали. Конечно, еще Маркс сказал, что поскольку Германия завоевала Эльзас-Лотарингию, Франция будет воевать с ней. Вместе с Россией. Хотя в фактическом отношении Маркс попал, что называется, в точку, ход рассуждений его был не так уж и верен. Однако он подметил точно, что Франция без России противостоять Германии не смогла бы. Как бы галльский петух не хорохорился, не с германским орлом ему было тягаться. За Францией было добрых два века истории только полностью централизованного государства (не считая еще трех веков единого), а Германия, возникнув как целостное государство чуть ли не под конец XIX века, обошла Францию по экономическому развитию за два десятилетия!

К такому народу нельзя относиться высокомерно или легкомысленно. А французы поступали именно так. И пангерманисты имели какое-то право заявлять в 1912 году: «Мы не можем верить, что только мы одни должны довольствоваться той скромной долей, которую уделила нам судьба сорок лет назад». Кайзер Вильгельм II тоже резонно жаловался королю Италии: «За все долгие годы моего царствования мои коллеги, монархи Европы, не обращали внимания на то, что я говорил. Но скоро, когда мой флот подкрепит мои слова, они станут проявлять к нам больше уважения».

Вильгельм имел в виду, конечно, короля Англии Эдуарда VII и русского Николая II. Что ж, и тут основания для немецких обид существовали: ни английская, ни русская европейская политика национальным интересам не соответствовали. Эдуард в начале XX века ездил по Европе, подготавливая ту политику, которая изолировала бы Германию и которую он называл «политикой окружения».

Англия всё более становилась жертвой своих необъятных колоний и связанного с ними богатства. Она казалась вечным колоссом, способным указывать даже Соединенным Штатам. Ценные бумаги, вложенные в колонии, к 1913 году приносили их владельцам 200 миллионов фунтов стерлингов годового дохода. А всего на сто фунтов в год уже можно было существовать. Мечты Сесиля Родса приобретали прочный материальный фундамент: империя худо-бедно, но обеспечивала простонародные желудки на Английском острове. Однако богатство же одновременно и разъедало основы могущества. Английское золото растекалось по земному шару, а результатом становилась нехватка его для наращивания внутренней мощи. В 1913 году США выплавляли 31,3 миллиона тонн стали, Германия — 17,3 миллиона, а Англия — всего 7,7 миллиона. Не имея таких колоний, как английские, немцы работали над созданием мощной страны внутри собственных границ. А англичане «несли бремя белого человека» по всему свету. Занятие прибыльное, но сама Англия хирела, новые отрасли промышленности развивались в ней медленно.

Примерно в таком же положении оказалась и Франция — мировой ростовщик. Во Франции рос слой рантье, стригших купоны с русских займов, что стимулировало парижских рестораторов, а не промышленность и военную мощь. Гоголь в прекрасном отрывке «Рим» ярко и точно описал ширящуюся пустоту французского общества: «При всех своих блестящих чертах, при благородных порывах, при рыцарских вспышках, вся нация была что-то бледное, несовершенное, легкий водевиль, ею же порожденный. Вся нация — блестящая виньетка, а не картина великого мастера».

Первой европейской (и чуть ли не второй мировой) державой становилась Германия. По праву? Пожалуй, да. У капитала остальной Европы было два выхода: или сотрудничать с Рейхом, или воевать с ним.

Для Франции сотрудничество означало подчинение. Ни на что другое, тоже по праву, Франция претендовать не могла. И уже с восьмидесятых годов XIX века по мере укрепления Германии Франция все более прикрывалась «русским щитом».

Выгодно ли это было России? Александр II, Александр III, тунеядствующее дворянство и вздорная, провинциально воспитанная русская буржуазия считали, что — да, так как чрез мерное ослабление галлов чересчур-де усилит «тевтонов». Российские либеральные профессора уже видели русские линейные корабли на «просторах» Балтики, знамена «христолюбивого воинства» — над черноморскими проливами. И, соответственно, русского царя — монархом всех славян.

Однако в России было не все так прекрасно. Внутри нее лежали нетронутыми огромные богатства, земля Русская раскинулась так широко, а народы, ее населяющие, были так темны, что все, что требовалось России, — это обеспечить надежную оборону границ и заняться внутренними делами. Иностранное участие в таких грандиозных делах было неизбежным, но национально состоятельным тут мог быть один принцип: «Львиная доля — России, а вы и так урвете немало». Петр Аркадьевич Столыпин делал хуже, чем говорил, но сказал мудро: «Вам нужны великие потрясения, а нам нужна великая Россия». Великие потрясения великую Россию исключали. Но даже мирная Россия могла быть великой, лишь развивая свои богатейшие окраины. У нас ведь еще были совершенно не разработаны Север, Сибирь, Дальний Восток… Трижды прав был кайзер Вильгельм уже Второй, когда поднимал на своем флагмане сигнал «Адмирал Атлантического океана приветствует адмирала Тихого океана», намекая кузену Николаю II, что не чего России соваться в Европу. Другое дело — ее восточные окраины.

Конечно, намек тут был сделан не без лукавства, но в нем содержалось здравое зерно. Кайзер имел в виду, безусловно, войну. Однако на Дальнем Востоке России нужно было не воевать, а работать. И работать в пределах своих же границ. Ну стоило ли державе с нетронутыми богатейшими внутренними ресурсами залезать в Корею, соваться в Китай, конфликтовать с Японией? Николай II презрительно называл японцев «макакашками», а в Японии к началу XIX века уже практически не было неграмотных. Деталь? Да! Однако одна такая деталь могла удержать умное российское руководство от опрометчивых действий. Но о каком уме и руководстве могла быть речь, если во время русско-японской войны командующий флотом Тихого океана адмирал Бирилев на требование командира Владивостокского отряда подлодок о выделении 24 французских свечей зажигания к двигателю недрогнувшей рукой начертал: «Достаточно двух фунтов казенных стеариновых»? Это не анекдот, а новейшая история царской России, читатель!

Англия, Франция, Германия были на карте мира яркими заплатками, а Россия протянулась на полмира и сама была миром — самобытным и самодостаточным. Европейские державы уже исчерпали внутренние возможности и устремились в колонии. Но Россия-то не раскрыла, не разработала и сотой доли собственных национальных богатств… Имея ум и сердце, это понимал уже Ломоносов, однако российские самодержцы конца XIX — начала XX века не имели ни сердца русского, ни ума — хоть какого-то… Потому и проводили такую глупую дальневосточную политику, которая русской кровью прокладывала дорогу на Дальний Восток не столько русскому, сколько европейскому капиталу.

На Дальнем Востоке от имени России совершались преступные глупости. А как обстояли русские дела в Европе?

Умная русская европейская политика укладывалась в три слова: «Мир с Германией». Такой мир позволял решать попутно и кавказские проблемы, развивать Среднюю Азию. Проводить достойную, уважительную к себе «германскую» политику России было бы непросто, однако возможно!

Недаром Бисмарк видел будущее российско-германских отношений только мирным. Да, противоречия между двумя странами были немалые, хотя большая часть их имела не объективный, а буржуазно-капиталистический характер. Самым неприятным образом это проявлялось в конкуренции русских и прусских помещичьих хлебов на германском и европейском рынках. Были и другие острые моменты, но они как раз и возникали из-за обширности взаимных связей. Разумным было бы одно: сглаживать углы и налаживать дружбу.

А «градоначальники» всероссийского Глупова поступали прямо противоположно. Уже после Седана Александр II требовал от Пруссии ограничиться меньшими репарациями, чем она рассчитывала получить с Франции. Так и пошло… В 1875 году Бисмарк затевает превентивную войну против Франции, а Александр II своей политикой ее срывает. В результате Россия после русско-турецкой войны на Балканах сталкивается на Берлинском конгрессе с противодействием Австро-Венгрии и Англии, а Германия ее не поддерживает. К слову сказать, в Берлине судьбу южных славян недрогнувшей рукой кромсали лорд Солсбери и наш знакомец Дизраэли, уже ставший лордом Биконсфилдом. Этот же дуэт тонко рассоривал и русских с немцами.

Стремление к постоянному ослаблению России вообще было неизменной линией Дизраэли год за годом. Расчёт был дальний, на десятилетия. И ведь выходило! В 1879 году Вильгельм I и Александр II рассорились окончательно. Недалекий, но самолюбивый русский «царь-освободитель» разобиделся на Германию за её поведение на Берлинском конгрессе — словно у Германии не было к России встречных серьёных претензий.

Берлинский конгресс, подводивший итоги русско-турецкой войны 1877–1878 годов, описывают в разных странах по-разному, и в России издавна ставят его Германии в вину. Так, известный советский историк академик В. Хвостов считал, что Бисмарк вел себя двулично, разыгрывая «честного маклера». Ещё более резко выражается 2-е издание Большой советской энциклопедии: «Председатель Берлинского конгресса Бисмарк занял позицию, явно враждебную России и славянским народам Балканского полуострова».

На самом же деле Бисмарк и до конгресса, и после него был лоялен по отношению к единственному государству — Германии, и к единственному народу — немецкому. Можем ли мы быть за это на него в претензии, читатель?

Собственно, на ход и исход Берлинского конгресса влиял не Бисмарк, а секретное Рейхштадтское соглашение, подписанное Александром II и австрийским императором Францом Иосифом в богемском замке Рейхштадт за год до русско-турецкой войны — 8 июля 1876 года.

Тогда факт его заключения от российских славянофилов скрыли, что и неудивительно. Ведь по этому соглашению стороны (фактически, только Россия) обязывались не оказывать содействия образованию на Балканах «большого славянского государства». Тем самым Россия обеспечивала себе нейтралитет Австрии при войне с турками.

Итоги турецкой войны и завершивший ее Сан-Стефанский договор стимулировали иной поворот событий, чем то было обусловлено двумя императорами до начала войны.

Недовольство Австрии и вызвало к жизни Берлинский конгресс и пересмотр Сан-Стефанского договора, что плохо сознавали как тогдашние, так и нынешние славянофилы.

За четыре месяца до Берлинского конгресса Тургенев писал в письме из Парижа: «Контрданс наш с Англией только что начался; запутаннейшие фигуры — впереди. Бисмарк, по-видимому, хочет ограничиться ролью „тапера“: пляшите, мол, голубчики, а мы посмотрим».

Осуждения Бисмарка у Тургенева нет. Великий наш писатель мыслил трезво: своя рубашка ближе к телу, тем более, когда это и не «рубашка», а РОДИНА! ОТЕЧЕСТВО!! Которое нужно любить не только сердцем, но и умно любить…

Между прочим, вот итоговое (уже после конгресса) мнение генерала Дмитрия Алексеевича Милютина, одного из авторов Сан-Стефанского русско-турецкого договора, существенно урезанного Берлинским трактатом: «Если достигнем хоть только того, что теперь уже конгрессом постановлено, то и в таком случае огромный шаг будет сделан в историческом ходе Восточного вопроса. Результат будет громадный, и в России можно будет гордиться достигнутыми успехами».

Милютин был политиком-практиком, в отличие от профессорствующих и литераторствующих болтунов-славянофилов. Поэтому и он, и канцлер Горчаков понимали, что Россия на Востоке одержала такую победу, которая намного превышает наши возможности воспользоваться ею. Мы и так получили немало: Каре, Батум, закрепление своих позиций на Кавказе.

Конгресс проходил с 13 июня по 13 июля (редкий случай откровенно провокационной символики) 1878 года по требованию Англии и Австро-Венгрии. Только что закончилась русско-турецкая война (та самая, когда «на Шипке было все спокойно»). Россия чуть не взяла Константинополь — Стамбул, то есть едва не получила контроль над черноморскими проливами. Если бы такая ситуация закрепилась (что в общем-то было нам абсолютно «не по зубам»), то «британскому льву» оставалось бы только утопиться с горя в Мраморном море — как раз между Босфором и Дарданеллами.

Чтобы такого не допустить, Британия еще в феврале 1878 года (между прочим, тоже 13-го) выслала в Дарданеллы эскадру из 6 кораблей и резко надавила тем самым на Россию.

Сильные позиции России в славянском мире были ни к чему и австриякам. Обеспечить такие позиции всерьез, то есть экономически, мы были не в состоянии, но даже рост нашего морального авторитета у «братьев-славян» вызвал в Вене панику. За неделю до конгресса англичане и австрийцы заключили соглашение о совместной (и несомненно антирусской) линии поведения в Берлине. Соблюдено было соглашение свято, но Бисмарк не помогал в этом австрийскому министру иностранных дел графу Андраши и вечному лорду Биконсфильду, то есть Дизраэли. Последний пересекал Ла-Манш 20 лет назад и по приезде в Берлин тут же заказал обратный специальный поезд до Кале, намекая на то, что он признает лишь одно направление работы делегаций великих держав — по лондонскому сценарию…

Формальный глава российской делегации — канцлер и князь Горчаков — блистал манерами. Но «первую скрипку» в переговорах играл «второй делегат» — граф Шувалов, с которым у Бисмарка установились уважительные и доверительные отношения. После конгресса о Шувалове говорили, что он якобы продал интересы России. Неумная аттестация… Да и неверная.

Что касается политической позиции германского канцлера, то ее наиболее верно, пожалуй, оценил сторонний в данном случае наблюдатель… Профессор Дебидур в своей «Дипломатической истории Европы» написал: «Бисмарк желал, чтобы Россия оставалась достаточно сильной, по крайней мере настолько, чтобы могла служить противовесом Австро-Венгрии, так как он не желал допускать, чтобы Германия попала в зависимость от Габсбургской монархии». Серьезного усиления России Бисмарк тоже, конечно, опасался.

Государства не люди. И за компетентными действиями глав государств стоят не личные пристрастия, а логика жизни народов. Увы, в России этого понять не захотели. Даже такой тонкий дипломат (а не только поэт), как Федор Тютчев, как и многие, рассчитывал на благодарность Германии за прошлую поддержку ее Россией в конфликтах с Францией и Австрией. Зато по сей день в нашей исторической литературе, особенно в творениях неославянофилов и неопанславистов утверждается, что в эпоху первых балканских кризисов Бисмарк хотел-де стравить Россию и Австро-Венгрию. На деле быть такого не могло уже потому, что подобный разворот европейской политической жизни вел Россию к союзу с Францией. Ведь в те времена конфликт Вены и Парижа был не просто традиционным — тогда его постоянно подпитывал «итальянский вопрос». И с чем и с кем оставалась бы тогда Германия? Хорошие отношения с Австро-Венгрией для ее уверенного будущего были желательными, а с Россией — жизненно необходимыми.

Нет, не так был глуп князь Отто фон Бисмарк-Шенхаузен, чтобы играть с огнем. Другое дело, что, стремясь к прочным связям с Россией, Бисмарк думал о немцах, а не о русских, и мелким бесом перед нами не рассыпался. Масштабы у него были не те — и телесные, и исторические…

Бисмарк вообще не провоцировал конфликты, поскольку они могли привести к тем или иным коалициям, преследовавшим его как «кошмар». Зато в России в коалициях не видели ничего плохого, хотя они были для нас вредны не менее, чем для Германии.

Уже упоминавшийся военный министр Александра II Д. Милютин — фигура, безусловно, выдающаяся. Реформатор русской армии после Крымской войны — одним этим сказано все. Однако во внешней политике он выдающихся способностей, увы, не проявил. Возможно, здесь сказалось отсутствие должного темперамента — генерал был человеком уравновешенным и прожил без малого сто лет (родился в 1816 году, умер в 1912 году). Он мог, например, вначале бестрепетно подготовить Сан-Стефанский договор, по которому Россия получала больше, чем могла удержать, а потом, после Берлинского конгресса, меланхолично признавать чрезмерность идей своего же детища.

Будучи человеком честным, но негибким, Милютин в поведении Бисмарка усматривал не естественную для немца линию, а «козни, опутавшие престарелого императора (Вильгельма I. — С.К.)». Примерно так же «мыслил» и сам Александр II. В 1879 году русский император пишет своему дяде — германскому императору — письмо, которое Бисмарк оценил не иначе как провокацию, да письмо ею и попахивало. Позиция Германии расценивалась там как враждебная России на том основании, что Бисмарк не ложился костьми за русские интересы. Но не всем же быть простаками, подобными русским, охотно подставляющим свои головы за чужие и даже чуждые национальные идеи! Бисмарк однажды сказал:

«Политика Англии всегда включалась в том, чтобы найти такого дурака в Европе, который своими боками защищал бы английские интересы»…

Академик же Тарле в 1951 году после Фултонской речи Черчилля без тени иронии утверждал в газете «Известия»: «Один из замечательнейших политических лидеров Великобритании, Вильям Питт Старший (лорд Чатам) сделал дружбу с Россией одной из основ своей политики. „I am a Russian“ („Я — русский“), — полушутя, полусерьёзно говорил он о себе»…

Тарле явно забыл о крыловских Вороне и Лисице, аттестуя так английского премьер-министра конца XVIII века, до, во время и после Семилетней войны 1756–1763 годов активнейше интриговавшего против России! Даром, что русским бокам за английские интересы пришлось принять на себя немало пинков.

Увы, у Милютина политического чутья оказалось не больше, чем у Тарле. «Обидевшись» на Германию и «опасаясь» её, он предпринял передислокацию (!) ряда войсковых соединений с юга и из центральных областей России в пограничные с Германией западные губернии…

Можно не сомневаться, что Уильям Питт Старший аплодировал ему из могилы на пару с Уильямом Питтом Младшим (тоже гадившим России где только можно и нельзя).

Неудивительно поэтому, что Бисмарк и Вильгельм I считали Милютина «германофобом». В действительности генерал таковым не был. Он просто был полон подозрений относительно усиливавшейся Германской империи, хотя, как и его коллега, министр иностранных дел Гирс считал необходимым всемерно поддерживать мир с нею.

Планы русского Генштаба при Милютине были рассчитаны на оборону. Однако оборона-то предполагалась от Германии, в ходе русско-германской войны! И такой «сверхосторожностью» Дмитрий Алексеевич оказывал Отечеству услугу, увы, медвежью…

Концентрация русских войск на германской границе очень беспокоила Берлин. В августе 1879 года Вильгельм I инициирует свою встречу с Александром II в Александрове, где был и Милютин. Вильгельм дал русскому министру высший орден Черного Орла и почти час беседовал с ним с глазу на глаз… Впоследствии собеседник германского императора сам сообщил содержание беседы, и явно без искажений.

— Почему вы, генерал, так подозрительны в отношении Германского рейха? — спросил Вильгельм.

— Позвольте, Ваше императорское величество, на прямой вопрос ответить прямо. Политика Германии враждебна России. Она во всем поддерживает врагов России — Англию и Австрию. А те подстрекают против нас Турцию.

Вильгельм особой эмоциональностью не отличался, но тут в его тоне вдруг проскользнули извиняющиеся нотки пополам с досадой:

— Но, генерал, Вы отлично осведомлены о том, что мы постоянно имеем угрозу со стороны Франции. Париж не может не думать о реванше…

Милютин еле заметно пожал плечами, а Вильгельм терпеливо разъяснил:

— Франция для Англии — соперник традиционный. Так же как и для Австрии… И поэтому нам приходится быть крайне осторожными, чтобы сохранить эту ситуацию. Мы не можем явно разорвать ни с Австрией, ни с Англией и вынуждены занимать нейтральное положение.

Милютин опять недоуменно пожал плечами и произнес:

— Позволю себе возразить, Ваше величество, что подобная пассивная политика недостойна Германии, которая ныне довольно могущественна и довольно высоко стоит в мнении целой Европы. Одним своим голосом, не обнажая меча, вы можете не допустить общеевропейской коалиции против России — векового своего друга и союзника.

Задумаемся, читатель, что, по сути, предлагал Милютин немцам? А вот что… Ещё за десять лет до этого разговора Германии как единого государства не было, и те же Франция, Англия и Австрия были едины в своем желании навеки вечные сохранить европейский расклад времени Вестфальского мира 1648 года. Другими словами — иметь Германию расчленённой и впредь.

Напряжённой внутригерманской работой и успешной внешней войной немцы обеспечили себе мощную историческую перспективу возрождения, что автоматически раздражало как Лондон, так и Вену, не говоря уже о Париже. После Крымской катастрофы Россия не считалась способной вести успешную наступательную войну против европейских держав. Даже в русско-турецкой войне за болгарскую свободу победа далась нам со скрипом. Поэтому Европа была уверена лишь в оборонительной силе русских.

И вот при таком положении вещей Милютин, одновременно выдвигая войска к границе с Германией, был склонен ожидать от Германии же такого поведения, когда та, сломя голову, «не обнажая меча», но угрожая им, устраняла бы возможность общеевропейской коалиции против России?

Не слишком ли многого требовали мы от «векового своего друга и союзника»? К тому же и коалиция-то составлялась против России не военная, а политическая. И не с целью вторжения в пределы России, а с целью пресечь продвижение России на славянские Балканы, то есть туда, куда нам, честно говоря, и не стоило бы соваться.

Этот-то последний момент и Милютин понимал, потому что вздыхал — дай, мол, Боже, освоить то, что позволяет Берлинский трактат. Однако почему-то хотел, чтобы немцы одергивали англичан, пакостящих нам в Турции. А с чего Берлину было этим заниматься? Да еще и при подобном настрое не только военного министра Милютина, но и его царственного шефа, в ситуации, когда хорошие отношения с Германией не обходимо было сохранять любой ценой! Ведь в 1879 году в Лондоне, например, наше Отечество вызывало чувство, о котором В. Стасов писал так: «Это — необыкновенная ненависть к России и ко всему русскому, царствующая в целых слоях английского общества и в их выразительнице — английской печати».

Предполагать в конце 1870-х — начале 1880-х годов (да и позже), что Германия по доброй своей воле начнет первой войну с Россией мог только никуда не годный русский политик. Увы, они-то в России и преобладали, начиная с главного из них «по чину» — самодержца. А тут еще буйно расцветшие в российских столицах интеллигентское «славянолюбие» и панславистские амбиции сыграли с нами злостную шутку.

Уже Михайло Васильевич Ломоносов понимал, что могущество Российское должно прирастать Сибирью, Дальним Востоком, русским Севером — включая и Северный морской путь, русской Америкой… Ломоносов видел наше изобильное будущее как результат русской деятельности внутри русских же границ. А незадачливые славянофилы все тянули куда-то к «святой Софии», к «вратам Царьграда»… И если Германия нашей блажи не поддакивала, то для многих превращалась во врага.

Нет, были, были у Бисмарка основания ровно через месяц после александровской встречи двух монархов упрекать нашего посла в Берлине Сабурова в том, что «само русское правительство подало повод к охлаждению между Германией и Россией»… А костры казачьих разъездов в виду Восточной Пруссии русско-германских отношений не согревали.

* * *

В 1887 году Бисмарк опять пытается добиться европейской гегемонии, замышляя разгромить Францию. Теперь на пути встала Россия Александра III.

Уже в начале его царствования администрация Александра (ибо он хотя и мнил себя самодержцем, но управлял далеко не единолично) активизировала строительство стратегических железных дорог в Польше. Объективно это был, конечно, антигерманский акт, особенно если вспомнить, что Россия отчаянно нуждалась в развитии железных дорог внутри — в центре, а не на периферии государства. О некоторых «железнодорожных» пикантностях эпохи на рубеже царствования Александра III и Николая II у нас еще будет повод сказать пару слов. Но уже в начале 1880-х годов в России некие силы начинают раздувать антигерманизм. И весьма яркой фигурой в этом оказался знаменитый «белый генерал», герой русско-турецкой войны, тридцатидевятилетний генерал от инфантерии Скобелев-младший.

Михаил Дмитриевич Скобелев был, безусловно, выдающимся полководцем и незаурядным русским человеком. Но его политическая роль не украсила скоротечной биографии генерала и доброй службы России не сослужила. Вот типичный пример его образа мыслей: «Нужен лозунг, понятный не только в армии, но и широким массам. Таким лозунгом может быть только провозглашение войны немцам и объединение славян. Этот лозунг сделает войну популярной в обществе».

О том, укрепит ли такая война Россию экономически, будет ли способствовать усилению России, а не ее бесплодному истощению, Скобелев не думал.

Зато в своей роковой, так называемой «парижской речи» 17 февраля 1882 года перед студентами-сербами (за 4 месяца до смерти) генерал обрушился на Германию как на врага России.

Зато он видел другом Францию, хотя добрых старых галлов хлебом не нужно было кормить, если удавалось подсыпать угольков в костер, чтобы сжечь нормальные российско-германские отношения.

История «парижской речи» темна. Своему другу, Василию Ивановичу Немировичу-Данченко, Скобелев говорил: «Я знаю, вы были против моей парижской речи. Но я сказал ее по своему убеждению и не каюсь». А в письме Ивану Сергеевичу Аксакову генерал писал уже иное: «Что сказать вам про приписываемую мне речь сербским студентам. Её я, собcтвенно, не произносил. Пришла ко мне сербская молодежь на квартиру, говорили по душе, не для печати». Но оказалось, однако, что для печати — разговор «по душе» вдруг опубликовала газета «France». To есть, речь и была, и не была, хотя генерал от варианта «France» не отказывался и тому же Аксакову сообщал: «В конце концов, все там сказанное — сущая правда».

Апологетические авторы, пишущие о Скобелеве, никогда не приводят его оценок Тургеневым. А они интересны… 9 июля 1882 года Тургенев написал из Буживаля в письме актрисе Марии Гавриловне Савиной: «Душа моя сегодня особенно опечалена: вчера прибыло известие о смерти Скобелева. Долго не хотелось верить, что наш Ахиллес так рано погиб — и что обманулись те, которые предсказывали ему великую будущность… Несчастлива Россия в своих великих людях. Народ наш, в глазах которого он был самым популярным современным лицом, едва ли поверит в естественность его смерти… Я бы не удивился, если б узнал, что немцы, его лютейшие враги, подверглись у нас избиению хуже еврейского».

Савина относилась к Скобелеву восторженно, и это сказалось на тоне Тургенева. В письме Анненкову он уже намного сдержанней: «А тут еще смерть Скобелева. Я ему, конечно, не сочувствовал, но горько и печально стало мне — как, вероятно, всем русским людям».

Да, живому Скобелеву Тургенев не сочувствовал! 25 февраля — сразу после скобелевской речи — он писал из Парижа постоянному своему адресату Анненкову: «Скобелев оказался таким же безмозглым, как Карл XII, на которого он физически очень похож. А между тем его как будто поддерживают в наших высших сферах — и тем ещё усугубляют царствующий там сумбур. Аминь, аминь, говорю Вам»…

Мы часто представляем себе Тургенева этаким поклонником Франции. Ну как же — Флобер, Мопассан, Гюго, Полина Виардо!.. А он имел одну страсть, которую, правда, не очень-то афишировал — Россию. И его резкая оценка парижского поведения Скобелева лишний раз подтвердила это.

Скобелев провоцировал войну, антагонистичную интересам России, и для Тургенева такое отношение обесценивало все прежние заслуги Михаила Дмитриевича.

Скончался Скобелев при обстоятельствах действительно странных: в номере у роскошной московской кокотки Ванды после кутежа, во время которого неизвестный поднес ему бокал шампанского. Хотя вскрытие констатировало паралич, сразу же поползли слухи о «немецких происках». Однако вряд ли так было на самом деле. Экстремистским антирусским кругам Берлина (а они там, конечно, имелись и были достаточно сильны) шум вокруг выходок Скобелева был только выгоден.

Скорее здесь можно усмотреть руку тайной организации придворной аристократии «Священная дружина», созданной после казни народовольцами Александра II в 1881 году. Руководил «дружиной», призванной охранять императора и бороться с революционерами, гвардейский гусар, полковник и граф Павел Шувалов — сын и племянник знаменитых братьев-дипломатов Шуваловых, с которыми так близок был Бисмарк.

Скобелев менее всего был борцом за свободу народа, но мешал аристократам тем, что мог стать столпом и опорой любой антидворцовой оппозиции. Академик Тарле писал о нем: «Честолюбец высшего порядка, мечтающий не столько о Суворове, сколько о Наполеоне». Его антигерманские речи тоже были, конечно, тем «лыком», которое ставят в строку.

Так или иначе, Скобелев умер. Но оставил враждебным к России германским кругам вечно удобный повод делать лояльное отношение к России непопулярным.

Бисмарка же (его Скобелев после Берлинского конгресса терпеть не мог) речи генерала весьма встревожили. И ему вместе с Шуваловыми пришлось немало потрудиться, чтобы как-то исправить положение к лучшему. Однако в России все активнее действовали профранцузские (фактически — антирусские) политические и экономические шулеры. И поэтому российско-германские отношения постоянно лихорадило, а тон задавал нередко сам Александр III. После февральской «речи» Скобелева он отозвал последнего в Петербург, но вышел генерал из царского кабинета после двухчасовой (!) аудиенции веселым и довольным, хотя два часа назад подходил к «царским вратам» крайне сконфуженным. И для Берлина подобный факт, конечно, не остался тайной.

После кончины Скобелева русский император направил его сестре очень сочувственную телеграмму, в которой не было и тени «официальщины», зато были слова: «Грустно, очень грустно терять таких полезных и преданных своему делу деятелей».

Даже всегда прохладно относившийся к Германии академик Тарле позже признавал: «В Германии уже никогда не забывали ни речи генерала, ни телеграммы императора»…

* * *

Одно время, правда, просвет, вроде бы, наметился… 18 июня 1887 года усилиями братьев Шуваловых и Бисмарка был заключен так называемый «договор перестраховки». Россия и Германия обязывались не нападать друг на друга и сохранять нейтралитет, кроме случая нападения России на Австро-Венгрию, а Германии — на Францию.

Ну какое нам было дело до Франции! Увы, на большее Александр III с Германией не шел, но это была узколобая политика. Инициативное нападение России на Австрийскую империю выглядело бы глупым и бесцельным ходом. И поэтому почти невероятным даже для царизма. А вот военные действия Германии против Франции были реальны. Поэтому Россия своим договором страховала скорее Францию, чем Германию. Бисмарк это понимал, нажимая на нас. И начались русско-германские таможенные трения. Тупая царская политика вредила и экономике, и будущему России.

Французский историк Антонэн Дебидур в молодости воевал с пруссаками и по отношению к Германии его нельзя обвинять в объективности. Но не более верно изображал он и франко-русские отношения. Согласно Дебидуру — а он был современником всех описываемых событий, — инициатива сближения принадлежала России, хотя на деле в этом была за интересована как раз милая сердцу Дебидура Галлия. Франция обеспечивала себе, во-первых, безопасность. Во-вторых, она вытесняла с Востока Германию. А России союз с Францией не давал ничего, кроме займов, способных стать сыром в мышеловке — да еще и небесплатным. В придачу мы получали абсолютно нам невыгодную вражду с немцами.

Наши связи с немцами установились не вчера. Можно вспомнить множество немецких по рождению, но русских по судьбе и заслугам перед Родиной немецких фамилий, хотя бы того же Эмилия Христиановича Ленца или академика Карла Максимовича фон Бэра, писавшего свои труды на немецком языке, но одним введением в народное потребление каспийской селедки (вместо «голландской») увеличившим национальное богатство России на миллионы тогдашних очень весомых и очень нам нужных рублей.

Возможно, читатель удивится — причём здесь селёдка? Дело в том, что по тем временам, в разруху Крымской войны, мы еще не умели приготовлять сельдь в промышленных масштабах самостоятельно. И впервые это удалось именно Бэру — не только великому русскому биологу, но и, как видим, практическому организатору конкретных хозяйственных дел, укреплявшему нашу экономическую независимость.

Бэр же был инициатором знаменитой (увы, ныне полузабытой!) транссибирской экспедиции Александра Федоровича Миддендорфа 1842–1845 годов. Одним из результатов экспедиции еще одного русского немца стало присоединение к России Амурского края. Впрочем, это был век девятнадцатый.

Однако ещё в петровские времена восемь лет шёл по просторам Сибири — с благословения великого Петра и по его приказу — Даниил Готлиб Мессершмидт, родившийся в Данциге, умерший в 1735 году в Петербурге, в нужде… Быстро освоив русский, он писал о себе: «Претерпевая великие труды и поездки, лишился здравия своего от нетерпимых многократных болотных и протчих вод, собирал в Сибири старинных мамонтовых костей, всяких каменьев и протч.».

Уроженец Лейпцига, Готлиб Шобер, тоже по воле Петра, исследовал Поволжье, Терек, Каспий. Умер в Москве.

Вот как оценил их заслуги перед Россией академик Владимир Иванович Вернадский: «С них начинается естественнонаучное изучение России, они являются родоначальниками того великого коллективного научного труда, который беспрерывно и преемственно продолжается с 1717 года до наших дней… Шобер и Мессершмидт были немцами, но отдали России всю свою жизнь… Их имена должны быть запомнены нами — продолжателями начатого ими дела».

Немка Екатерина II удержала Россию от немецкого засилья, от властвования над русскими императора Петра III, желавшего быть «прусским поручиком». Манифестами от 4 декабря 1762 года и от 22 июля 1763 года Екатерина приглашала иностранцев селиться в свободных местах России. На русские земли потянулись переселенцы из Вестфалии, Пфальца, Баварии, Саксонии, Швабии, Эльзас-Лотарингии. К концу XIX века у нас жили почти полтора миллиона немцев, в одном только Поволжье было 190 их колоний. Немецкий вопрос в России имел и плюсы, и минусы, но был фактом. Причем фактом в потенциале положительным, потому что колонии были не раковыми опухолями, а примерами разумного хозяйствования и разумной жизни. Они не подавляли русских, а вносили в общий российский процесс что-то свое, России нужное и полезное. Что же касается государств, то союзные Германия и Россия взаимно дополняли бы друг друга во всех отношениях. И хотя пангерманисты заглядывались на Украину, в Германии было достаточно трезвых голов для того, чтобы понять: «Всяк при своем». По крайней мере, на русском Востоке.

* * *

В своей практической внешней политике Бисмарк далеко не всегда был последовательным проводником собственных же принципов. Как правило, государственному деятелю его принципы не должны мешать поступать реалистически, с учетом конкретной обстановки. И поэтому порой жестоко конфликтуя с Россией, он всегда был лоялен к ней.

Русский мыслитель Николай Яковлевич Данилевский в своем труде «Россия и Европа» написал о вечной вражде к нам Англии, о вечной готовности Франции встать рядом с Альбионом против российских интересов. Что же касается Пруссии, то Данилевский высказался однозначно: «Задача этого государства, столь блистательно им начатая еще во времена Великого Фридриха, столь блистательно им продолженная под руководством Бисмарка, но далеко еще не оконченная, — заключается, бесспорно, в объединении Германии, в доставлении немецкому народу политической цельности и единства. Цель эта недостижима без помощи и содействия России».

Так считал и Бисмарк. Когда ему сообщили, что принц Вильгельм (будущий император) хочет выучиться русскому языку, канцлер буркнул: «Это самое лучшее, что он может сделать». Однако Бисмарку же принадлежат следующие слова: «Есть одно благо для Германии, которое даже бездарность германских дипломатов не сможет разрушить: это англо-русское соперничество».

Но верхушка российского общества считала иначе…

Люди практического дела смотрели на многие вещи спокойнее… Так, в 70-е годы XIX века фирма Круппа, получив от прусского правительства заказ на орудия крупного калибра, столкнулась с большими трудностями. Справиться с ними помогли русские ученые-артиллеристы — специалисты по баллистике и порохам, а опытные стрельбы Крупп проводил на Охтенском полигоне… Ведь и самой России такой опыт был нелишним.

И от подобных доверительных отношений с немцами мы постепенно уходили в мутное, туманное будущее…

В том числе и поэтому от линии Бисмарка под конец XIX века все чаще отходила и Германия. Новый молодой кайзер Вильгельм II, несмотря на уроки русского языка и предостережения Бисмарка, назначил канцлером генерала Георга-Лео фон Каприви де Капрера ди Монтекукули.

Генерал попытался договориться с Англией против возникающего франко-русского блока. Советская «История дипломатии» считает, что Каприви порвал «перестраховочный» договор с Россией, чем толкнул-де ее на союз с Францией. Но Каприви был канцлером три года — с 1891 по 1894-й, а сближение императоров Александров с Францией началось гораздо раньше.

Уже в 1888 году Россия «заглотила» первый французский заем. Так что и здесь события оказались переставленными — Каприви мог вбивать клин между рейхом и Россией потому, что этому близоруко помогал сам царизм. Впрочем, не только царизм…

Николай Карлович Гирс происхождения был шведского, а душу имел русскую. К началу девяностых годов ему уже исполнилось семьдесят лет, и почти десять он сидел в кресле министра иностранных дел России. Он был умен, опытен и потому выступал за осторожное сближение с Германией. «Даже видимость того, что Россия ищет дружбы Франции, скорее ослабит, чем укрепит наши позиции», — резонно считал Гирс.

Был он, впрочем, также и послушен. И поэтому ему пришлось вскоре заключить франко-русский пакт, как того требовали Александр III и российская (хотя далеко не русская) биржа. Заключить вот в какой обстановке…

Практически весь мировой капитал боялся прочного русско-германского союза, боялся, пожалуй, больше, чем чего-либо другого. Такой союз делал невозможной большую континентальную войну в Европе, мог сорвать множество замыслов. Противостоять же военной силой такому союзу было бы очень сложно. Англия и США не имели сухопутных армий, а Франция… Вот Франция-то как наиболее обеспокоенная сторона и ринулась обрабатывать Россию в пользу заключения прямого военного союза с ней. Естественно, против Германии.

Даже тугодумный Александр III колебался. Позиция же Гирса была категорически отрицательной. Судьбы многих будущих прибылей повисли в сером воздухе петербургского мая 1891 года… А Франция все настоятельнее хотела быть уже не только ростовщиком для России, но и ее старшим воинским начальником.

В качестве кредитора французские Ротшильды обещали устроить России очередной заем. Через русских евреев они финансировали почти все железнодорожное строительство в стране и контролировали большую часть банковской системы. И вдруг… Альфонс Ротшильд заявил, что с радостью разместил бы в Европе заем российского правительства, но «не сможет этого сделать, пока в России не прекратятся преследования несчастных евреев». Если учесть, что в Петербурге на одного банкира русского приходились четыре банкира соплеменника Альфонса, то претензии были «обоснованными».

Впрочем, российские друзья парижского шантажиста намекали царю, что если Александр заключит договор, то для союзника могло бы быть и послабление. Александр колебался… Гирс же был тверд. Тогда Ротшильд расторг договор с царём, и…

И уже в июле 1891 года бородатый самодержец, сняв фуражку (чтобы не отдавать честь), слушал «Марсельезу». А французский флот, приглашенный с «визитом дружбы», швартовался под звуки революционного гимна у фортов Кронштадта. Кредиты были получены, летом 1892 года в Петербурге прошло первое совещание начальников русского и французского генштабов. К началу 1894 года франко-русская военная конвенция была подписана и взаимно ратифицирована. Теперь, начав войну с Францией, Германия автоматически получала и войну с Россией.

Сломать русско-германские отношения было нелегко. До статочно сказать, что первый торговый договор между двумя монархиями был заключен лишь в конце XIX века. Не потому, что не было торговли, а потому, что раньше она шла «по-родственному». Уж очень сильными были династические и экономические связи.

Однако Александр III позволял себе в разговоре припугнуть молодого Вильгельма II тем, что он, мол, наводнит Германию казаками. В устах мало склонного к шуткам русского императора такие угрозы производили на немцев устрашающее впечатление. К тому же немцы не забывали о факторе «ночной кукушки». Ведь женой Александра III — русской императрицей — была датчанка, к Германии относившаяся традиционно враждебно.

России вообще всегда везло не только на «серых кардиналов», но и на подобных «серых кукушек». Резкий отворот от Берлина совершил Александр III, а помогал ему в этом министр финансов Сергей Юльевич Витте — счастливый муж разведенной еврейки Матильды Ивановны Нурок, по первому браку — Лисаневич, а также друг парижских Ротшильдов и петербургского банкира Адольфа Юльевича Ротштейна.

* * *

И Ротштейны и Ротшильды все более вертели политикой России, как хотели. 18 июня 1895 года давний сотрудник Гирса граф Ламздорф внес в свой дневник следующее: «Наш посол беспокоится за судьбу нашего займа и уверяет, что французские капиталисты не дадут ни копейки, если в займе будут участвовать англичане или немцы. Он приписывает все зло прежде временному разглашению сведений агентом Ротштейном; тот беседовал с Ротшильдом еще до обращения в кредитные учреждения…». А месяцем ранее до этого Ламздорф писал: «Парижский Ротшильд отказывается вести переговоры о частичном займе, поскольку не может этого сделать без лондонского Ротшильда».

России оставалось гадать: с какой — лондонской или парижской — ноги встав, европейский капитал будет свысока разговаривать с нами. Однако Витте не видел в том ничего угрожающего…

Владимир Карлович Ламздорф считал, что для России дружба с Францией «подобна мышьяку — в умеренной дозе она полезна, а при малейшем преувеличении становится ядом». Витте и его доверенные банкиры думали иначе, и Россия принимала французские займы с отчаянностью самоубийцы. Зато тот же Витте был очень тверд с немцами, а это обеспечивало нам таможенные войны с Германией и взаимные убытки. Витте воевал с немцами, требуя снижения пошлин на русский хлеб, в то время как русский мужик хронически недоедал. Зато Витте повышал пошлины на ввоз германских машин, чем способствовал сохранению нашей технической отсталости.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.