I

I

Общаясь с рабочими на стройках, на заводах или в домах отдыха, в садах, в «парках культуры», я порой испытывал истинную радость. Я чувствовал, как по-братски относятся они ко мне, и из сердца уходила тревога, оно наполнялось радостью. Поэтому и на фотографиях, сделанных там, я запечатлен улыбающимся, смеющимся чаще, чем это могло бы быть здесь, во Франции. И сколько раз слезы наворачивались на глаза от радости, слезы любви и нежности: например, в шахтерском доме отдыха в Донбассе, недалеко от Сочи… Нет, нет! Ничего там не согласовывалось заранее, не было никакой подготовки — я пришел неожиданно, вечером, без предупреждения и тотчас почувствовал к ним доверие.

А это внезапное посещение детского лагеря под Боржоми — очень скромного, почти убогого, но где дети сияли здоровьем, счастьем, они словно хотели поделиться со мной своей радостью. Что сказать? Словами не выразить этого искреннего и простого чувства… А сколько было кроме этих и других встреч! Грузинские поэты, студенты, интеллигенты, рабочие в особенности — многие были мне по душе, я жалел, что не знаю их языка. В их улыбках, во взглядах было столько неподдельной сердечности! Надо сказать, что повсюду я был представлен как друг и чувствовал всюду дружеское к себе отношение. Я хотел бы быть достойным еще большей дружбы, и это тоже побуждает меня говорить.

Разумеется, наиболее охотно вам показывают все самое лучшее. Но нам много раз случалось неожиданно заходить в сельские школы, в детские сады, клубы, которые нам не собирались показывать и которые, несомненно, ничем не отличались от остальных. И ими я восхищался больше всего, и именно потому, что там ничего не было приготовлено заранее для показа.

Дети во всех пионерских лагерях, которые я видел, красивы, сыты (кормят пять раз в день), хорошо ухожены, взлелеяны даже, веселы. Взгляд светлый, доверчивый. Смех простодушный и искренний. Иностранец мог бы им показаться смешным, но ни разу ни у кого я не заметил ни малейшей насмешки.[2]

Такое же выражение спокойного счастья мы часто видели и у взрослых, тоже красивых, сильных. «Парки культуры», где они собираются после работы по вечерам, — их несомненное достижение. И среди прочих — «парки культуры» Москвы.

Я часто туда ходил. Это место для развлечений, нечто вроде огромного «Луна-парка». Ступив за ворота, вы сразу оказываетесь в особом мире. Толпы молодежи, мужчин и женщин, повсюду серьезность, выражение спокойного достоинства. Ни малейшего намека на пошлость, глупый смех, вольную шутку, игривость или даже флирт. Повсюду чувствуется радостное возбуждение. Здесь затеваются игры, чуть дальше — танцы. Обычно всем руководят затейник или затейница, и везде порядок. Но зрителей всегда гораздо больше, чем танцующих. Дальше — народные песни и танцы, чаще всего под обычный аккордеон. На специальной площадке, куда может зайти каждый, — любители-акробаты. Руководит, страхует опасные прыжки тренер. Еще дальше — гимнастические снаряды. Каждый терпеливо ждет своей очереди. Тренируются. Большие площадки отведены для волейбола. Я не уставал наслаждаться красотой, силой, изяществом игроков. Еще дальше — спокойные игры: шахматы, шашки и множество других игр, требующих терпения и сноровки. Есть мне неизвестные, чрезвычайно замысловатые. Есть и такие, которые развивают гибкость, силу или ловкость. Они мне нигде не встречались, и я их не берусь описывать, но иные могли бы иметь успех и у нас. Было бы чем занять время. Есть игры для взрослых и для детей. Для совсем маленьких тоже отведено место, там построены игрушечные дома, поезда, пароходы, детские автомобили, для детского возраста приспособлено много различного инструмента. Вдоль большой аллеи, ведущей на площадку для настольных игр (где толпятся любители, ожидающие, когда освободится столик), стенды с ребусами, шарадами и загадками. И во всем этом, я повторяю, ни малейшей пошлости. Этой благовоспитанной громадной толпе нельзя отказать в достоинстве, вежливости. Публика состоит почти исключительно из рабочих, которые приходят сюда отдохнуть, позаниматься спортом, развлечься или узнать что-нибудь полезное (там, кроме прочего, есть также читальные залы, библиотеки, кинотеатры, лектории и т. д.). На Москве-реке — бассейны. В огромном парке повсюду небольшие эстрады, с которых вещают импровизированные лекторы. Лекции разные — по истории, географии, — сопровождаются наглядными пособиями. Или — по практической медицине и физиологии, с анатомическими плакатами, и т. д. Слушают с большим вниманием. Я уже говорил — ни разу и нигде я не уловил ни малейшей насмешки.

А вот — небольшой открытый театр, где ни одного свободного места, человек пятьсот в благоговейном молчании слушают актера, читающего Пушкина (из «Евгения Онегина»). В углу парка, недалеко от входа, владения парашютистов. Там это очень популярный вид спорта. Через каждые две минуты с вершины сорокаметровой вышки прыгают по очереди любители парашютного спорта. Жесткий удар о землю — можно считать себя парашютистом. Ну, кто рискнет? Народ спешит, ждет, выстраивается в очередь. Я уже не говорю о большом Зеленом театре, где на иные спектакли собирается до двадцати тысяч зрителей.

Московский парк культуры — самый большой и лучше других оборудованный различными аттракционами. Ленинградский же парк — самый красивый. Но сейчас каждый город в СССР помимо детских садов имеет свой парк культуры.

Само собой разумеется, я побывал и на многих заводах. От их нормальной работы зависит народное благосостояние. Но я не специалист и не могу судить, как там организовано производство. Это дело других, и я присоединяюсь к их похвалам. В моей же компетенции исключительно вопросы психологические. Именно и почти исключительно ими я собираюсь здесь заняться. Если же косвенно я затрагиваю социальные вопросы, то тоже только с точки зрения психологической.

С возрастом у меня все меньше интереса к пейзажам, сколь бы красивыми они ни были. И все больший интерес к людям. Люди в СССР замечательные. В Грузии, Кахетии, Абхазии (я говорю только о том, что видел) и еще в особенности, как мне показалось, в Крыму и в Ленинграде.

Я присутствовал на празднике молодежи в Москве на Красной площади. Безобразные здания напротив Кремля были замаскированы зеленью и плакатами. Все было устроено великолепно и даже (спешу об этом сказать здесь, потому что впоследствии не всегда для этого будет повод) с отменным вкусом. Прибывшая с севера и юга, востока и запада прекрасная молодежь участвовала в параде на Красной площади. Он продолжался несколько часов. Я не представлял себе столь великолепного зрелища. Конечно, его замечательные участники были заранее отобраны, подготовлены, натренированы. Но как не восхищаться страной и режимом, способными такую молодежь создавать?

Я видел Красную площадь за несколько дней до этого, во время похорон Горького. Я видел, как тот же самый народ — тот же самый и в то же время другой, похожий, скорее, как я думаю, на русский народ при царском режиме, — шел нескончаемым потоком мимо траурного катафалка в Колонном зале. Тогда это были не самые красивые, не самые сильные, не самые веселые народные представители, а «первые встречные» в скорби — женщины, дети особенно, иногда старики, почти все плохо одетые и казавшиеся иногда очень несчастными. Молчаливая, мрачная, сосредоточенная колонна двигалась, казалось, в безупречном порядке из прошлого, и шла она гораздо дольше, чем та другая — парадная. Я очень долго вглядывался в нее. Кем был Горький для всех этих людей? Толком не знаю. Учитель? Товарищ? Брат? И на всех лицах, даже у малышей, — печать грустного изумления, выражение глубокой скорби. Сколько я видел людей, чья одухотворенность лишь подчеркивалась бедностью. Чуть не каждого мне хотелось прижать к сердцу!

Нигде отношения между людьми не завязываются с такой легкостью, непринужденностью, глубиной и искренностью, как в СССР. Иногда достаточно одного взгляда, чтобы возникла горячая взаимная симпатия. Да, я не думаю, что где-нибудь еще, кроме СССР, можно испытать чувство человеческой общности такой глубины и силы. Несмотря на различия языков, нигде и никогда еще я с такой полнотой не чувствовал себя товарищем, братом. И ради этого я готов отдать самые красивые пейзажи в мире.

О пейзажах, впрочем, я еще буду говорить, но сначала расскажу о нашей первой встрече с группой комсомольцев.

Это было в поезде на пути из Москвы в Орджоникидзе (бывший Владикавказ). Путь долгий. От имени Союза советских писателей Михаил Кольцов предоставил в наше распоряжение специальный, очень комфортабельный вагон. Все шестеро мы неожиданно прекрасно устроились: Джеф Ласт, Гийю, Эрбар, Шифрин, Даби и я. С нами наш гид и переводчик — верный товарищ Боля. Кроме спальных купе, в вагоне был еще салон, где нам накрывали стол. Лучше не бывает. Но что нам не нравилось — это невозможность общаться с пассажирами поезда. Спустившись на платформу на ближайшей станции, мы обнаружили, что в соседнем вагоне едет очень приятная компания. Это были комсомольцы, которые собирались во время каникул совершить восхождение на Казбек. Мы добились, чтобы открыли двери между вагонами, и вскоре познакомились с нашими замечательными попутчиками. Я привез из Парижа разные головоломные игры, не похожие на те, которые знают в СССР. Они обычно помогают мне быстро завязывать отношения с людьми, когда я не знаю их языка. Игры переходили из рук в руки. Парни и девушки не успокаивались, пока не справлялись с головоломкой. «Комсомольцы никогда не сдаются», — говорили они нам со смехом. Их вагон был очень тесным, стояла жара, и все задыхались от духоты. Но это было прекрасно.

Должен сказать, что для большинства из них я не был незнакомцем. Некоторые читали мои книги (в основном «Путешествие в Конго»), и, поскольку в газетах вместе с речью на Красной площади, на похоронах Горького, был мой портрет, многие тотчас меня узнали. Вскоре завязалась долгая дискуссия. Джеф Ласт, который хорошо понимает и говорит по-русски, объяснил нам, что головоломки, предложенные мной, прекрасные, но они спрашивают: неужели сам Андре Жид забавляется этим? Джеф Ласт должен был возразить, что это небольшое развлечение предназначено для того, чтобы снимать усталость. Настоящие комсомольцы всегда готовы служить делу, судят обо всем с точки зрения пользы. Впрочем, не будем педантами, сама эта дискуссия, перебиваемая смехом, тоже была игрой. Поскольку в их вагоне дышать становилось трудно, мы пригласили человек десять к себе, остаток вечера прошел с народными песнями и даже танцами, насколько позволяли размеры салона. Этот вечер останется для меня и для моих спутников одним из лучших воспоминаний о путешествии. И мы были уверены, что едва ли в какой-либо другой стране можно встретить такую неподдельную искреннюю сердечность, едва ли в какой-либо другой стране можно встретить такую очаровательную молодежь.[3]

Я говорил уже, что меня меньше интересуют пейзажи… Однако мне хотелось бы рассказать о великолепных лесах Кавказа — при въезде в Кахетию, в окрестностях Батуми и в особенности Бакуриани, под или, точнее сказать, над Боржоми. Более прекрасного леса я не видел и не представлял себе: лесная поросль не скрывает стволы громадных деревьев, на таинственные поляны сумерки опускаются раньше, чем закончится день, — кажется, что где-то здесь должен был заблудиться мальчик с пальчик. Мы пересекли этот сказочный лес, вышли к горному озеру, и нам оказали честь, сообщив, что здесь никогда еще не ступала нога иностранца. Но я и без этого оценил великолепие здешних мест. На берегу озера странная маленькая деревушка (Табацкури) — ее девять месяцев в году скрывает снег, — которую я бы с удовольствием описал… Ах, почему я не приехал просто туристом или как натуралист, который с восторгом открывал бы здесь новые растения, обнаружил бы на высокогорном плато «скабиозу кавказскую» из своего сада… Но не за этим прибыл я в СССР. Самое важное для меня здесь — человек, люди, что из них можно сделать и что из них сделали. Лес, который меня сюда привлек, чудовищно непроходимый и в котором я блуждаю сейчас, — это социальные вопросы. В СССР они вопиют, взывают и обрушиваются на вас со всех сторон.