В конце пути

В конце пути

Ян Флеминг, автор известной серии романов про агента 007, завоевывал расположение читателей не только стремительной фабулой, но и красочными описаниями изысканнейших яств. Он даже совершил специальный кругосветный вояж по заказу одной лондонской книгоиздательской фирмы, описывая, где и что едят. Завернул он и в Японию, чтобы отведать говядину по-мацусакски, и, не успев еще переварить это блюдо, умчался в следующую страну. Может быть, именно такой бешеный темп и довел знаменитого борзописца до преждевременного инфаркта, не дав ему толком насладиться сыпавшимися на него баснословными гонорарами. В одном из главных бестселлеров про Джеймса Бонда агент 007 прибывает во Флориду, чтобы сразить злодея по прозвищу Золотой Палец. Если мне не изменяет память (а с ней такое случается), там описывается сцена, в которой Джеймс Бонд в ресторане в Майами со стоном наслаждения поедает каменных крабов, сваренных в масле, запивая это блюдо розовым шампанским. С тех самых пор мне очень хотелось попробовать пресловутых каменных крабов. Поэтому, приехав в Майами, я первым делом отправился в ресторан морской кухни. Зал был переполнен, но для меня нашлось местечко, и я, ни секунды не медля, и даже не тратя времени на изучение меню, крикнул: «Дюжину каменных крабов!» Мне тут же принесли огромное блюдо, на котором высилась горка холодных вареных крабьих клешней. Я сказал, что мне нужны горячие крабы, но таковых в ресторане не оказалось. Я посмотрел по сторонам. И за левым столиком, и за правым уплетали те же клешни. Остановив официанта, я спросил, а где же, мол, блюдо из самих крабов. Официант засмеялся, поставил поднос и стал привычно объяснять. Оказывается, крабов здесь ловят в специальные ловушки, установленные на дне моря. У пойманного краба отрывают одну клешню, а потом живым отпускают обратно в море. У каменных крабов клешни отрастают заново, как хвосты у ящериц, так что при таком способе лова их численность не сокращается. Я представил себе, как по морскому дну вдоль всего побережья Майами ползают, переваливаясь с боку на бок, крабы-инвалиды. Похоже на сад, где крестьянин собирает плоды с деревьев, а потом ждет до осени следующего урожая. Так сказать, сельскохозяйственный метод в рыбном хозяйстве.

— Здорово! — восхитились мы с Бином, который составлял мне компанию.

— Понятно? — улыбнулся официант и, подхватив поднос, понесся меж столиков, ловкий, как эквилибрист.

Майами подобен вратам рая. Скопление народа здесь невероятное. Все выстроились в длинный хвост и ждут своей очереди. Майами — край престарелых. Со всех Соединенных Штатов старики и старухи бесчисленными толпами устремляются сюда, чтобы занять местечко поближе к солнцу. Богачи из тех, что победнее, кому толкотня в дверях рая не по карману, перебираются из Флориды в Мексику, где на живописном горном плато Гвадалахара выросла целая колония из небольших вилл. Когда несешься по скоростной автомагистрали от озера Семинол на юг, в Майами, обе стороны шоссе заставлены гигантскими рекламными щитами компаний по торговле недвижимостью. Бесчисленные восклицательные знаки воспевают «Тепло!», «Комфорт!», «Покой!», «Чистоту!», «Зелень и птиц!»

В дорожной закусочной одни старики: морщинистые лица, возрастные пятна, вставные зубы, тусклые глаза. Наблюдая за сей фазой человеческой жизни, я не успеваю отвести глаза и вижу повсюду на столах пепельно-серые комочки обсосанных и выплюнутых на тарелки или завернутых в салфетки бифштексов, похожие на использованную жевательную резинку. У меня спазматически сжимается желудок.

На пляжах, в парках, на улицах и в переулках, в вестибюлях отелей, ресторанах и порнокинотеатрах — везде только старики. Боями и носильщиками в гостиницах работают тоже старики. Неловко обращаться к человеку преклонного возраста: «бой», поэтому, будучи представителем вежливой азиатской расы, я в конце концов называю его «мистер» или «сэр», так что становится непонятно, кто из нас слуга, а кто клиент. Проходишь один квартал, проходишь другой — ни одного молодого лица, и это начинает угнетающе действовать на психику. Самое удивительное, что стариками набиты порнокинотеатры и дискотеки. То ли это ностальгия по ушедшей молодости, то ли попытка вернуть ее, но зрителей в подобных заведениях хватает — престарелая аудитория заинтересованно следит за происходящим на сцене или на экране и вполголоса обменивается комментариями. В дискотеках молодые музыканты с ленивым и рассеянным видом исполняют аккуратные, но бледноватые вариации на темы популярных старых мелодий вроде «Сентиментального путешествия» и «Вальса Теннесси», а старики и старухи в зале, ворча, недовольно слушают, но все же не уходят. Так, наверное, будет всегда. Пройдут годы, и нынешнее поколение любителей рока тоже состарится, придет в такую же дискотеку, рассядется по местам и будет ворчать: «Да, рок — то была настоящая музыка, не для одних ушей, а для всего тела, настоящий „бит“. А это что? Теплый сиропчик, кока-кола безо льда, котлета без кетчупа…» И будут поклонники рока сидеть в креслах, скрюченные ревматизмом, дотронься до такого — он от боли подскочит до потолка. Как говорится в старой пословице: все изменяется, все остается по-прежнему. Такие дела.

По вечерам старики и старухи все разом выползают из своих комнат в отелях и пансионах и рассаживаются на пластмассовых стульях, расставленных на выложенных плиткой террасах. Они не пьют ни виски, ни чая, не любуются закатным солнцем, а просто сидят ровными шеренгами и смотрят перед собой. И такое зрелище можно наблюдать не в одном и не в двух местах, так выглядят по вечерам веранды всех майамских отелей и пансионов. При взгляде на согбенные фигуры и морщинистые лица сидящих стариков кажется, что все они до одного честно, не покладая рук провкалывали всю свою жизнь и теперь наслаждаются заслуженным отдыхом.

Со времен Аристотеля не умолкают ожесточенные споры и дискуссии на тему о том, в чем состоит счастье человека, в мире ежегодно выходят десятки новых томов, посвященных этой проблеме, и поэтому мне не хочется соваться со своим доморощенным взглядом на жизнь, но одно я могу сказать с полной уверенностью: когда множество очень старых людей собирается в небольшом городе, чтобы сидеть по вечерам в креслах, глядя в пространство тусклым, угасшим взором, выглядит это ужасно и о счастливой старости здесь говорить не приходится. Казалось бы, нет ничего плохого и недостойного в том, что пожилые люди спокойно ждут мига расставания с жизнью, но когда их так много и все они как две капли воды похожи друг на друга, невозможно избавиться от жуткого чувства. Когда я, задыхаясь от запаха мертвечины, заглядывал в страшные холодильники городского морга жестокого Нью Йорка, мне вспоминались еще более мрачные картины времен войны во Вьетнаме, но те воспоминания не ослабляли а наоборот, только укрепляли и закаляли мою душу. Здесь же, во Флориде, видя это скопление живых покойников, я испытывал малодушие и ужас. Старухи, высохшие, расплывшиеся, с лицами, нелепо раскрашенными красным, синим и черным, с неестественным блеском недобрых, холодных глаз, — казалось, они вот-вот оседлают метлы и взовьются в небо над Майами. А старики — в ярчайших полосатых штанах и бейсбольных картузах, — шуты гороховые, вроде тех, что потешают публику в игорных притонах за кусок хлеба и миску супа. Да, вид у флоридских стариков и старух просто сногсшибательный. С лютым упорством не желают они мириться с течением времени. Это зрелище тяжело действовало на мои без того расшатанные нервы. Американские деды и бабки умирают не так, как японские, — те угасают бесшумно, подобно высохшей траве. А эти, даже умирая в собственной постели, на мой азиатский взгляд, производят грохота и треска не меньше, чем дряблый дуб-великан, валящийся на землю. Именно по таким вот вещам острее всего ощущаешь, что ты на чужбине. Оказывается, даже смерть на Западе выглядит иначе, чем на Востоке. Ну, а если и смерть непохожа, то что уж говорить о жизни…

— Здесь невозможно находиться. Душа стонет. Поехали скорее в Нью-Орлеан. Когда-нибудь и в Японии появится подобный город — Атами, например, — и я рано или поздно стану одним из его обитателей. А может быть, и вся Япония превратится в дом для престарелых. Но сейчас давайте уедем отсюда. Вперед, в Новый Орлеан, за инъекцией огненного джаза! Эй, мистер, закажи на завтра билеты на самолет!

Так сказал я Бину, вернувшись в отель, и мой молодой спутник тут же вскочил и, пока я не передумал, опрометью понесся из комнаты. Бин вообще-то очень воспитанный юноша и с уважением относится к преклонному возрасту, но, видимо, майамская публика действовала ему на нервы еще больше, чем мне. Во всяком случае, его стремительно удалявшаяся спина выглядела очень довольной.

Спасаясь от Майами бегством, мы сели в самолет, летевший в Нью-Орлеан, но двое из нашей команды, Другой Судзуки и Нао, остались во Флориде, чтобы подготовить две наших «тоёты», универсал и седан, к отправке теплоходом из порта Майами в Южную Америку. Автомобили должны прибыть морем в Венесуэлу, откуда мы покатим все дальше и дальше на юг, вдоль тихоокеанского побережья южноамериканского континента. За весь долгий путь от Аляски до Флориды у нас не было ни единой поломки. Нам приходилось мчаться по жесткому, как стальная лента, хайвэю, тащиться по разбитым дорогам, когда грязь залепляла машины по самые крыши, пылить по знойной летней пустыне, где мозг, казалось, готов испариться от страшной жары. И наши «тоёты» были всегда исправны, послушны, мощны. В любых условиях их моторы негромко, по-пчелиному жужжали и не подвели нас ни разу. Мы проехали по Северной Америке, как в люльке на колесах. Сам я в автомобилях совершенно не разбираюсь, водить не умею и знаю только, что это такой механизм, который едет, когда в него заливают бензин, но за четыре месяца пути даже я оценил наши «тоёты» по достоинству.

В аэропорту Майами я купил номер не то «Тайма», не то «Ньюсуика», сейчас уже не помню точно, и прочел там маленькую статью, в которой была затронута отнюдь не маленькая проблема. Называлась она «Слишком холодный курорт». Речь шла о том, что многие американцы в старости живут за счет процентов с помещенного в банк или в акции капитала, который копили всю свою жизнь. Однако ежегодный рост цен настолько стремителен, что существовать на проценты становится невозможно, и старики часто вынуждены проживать основной капитал. Поэтому, сидя на жарких курортах, они постоянно ощущают холодок тревоги, не зная, что ждет их завтра. Статья была написана в очень резком тоне. Испугавшись чудовищной картины — огромного скопления стариков, заполонивших Майами-Бич, — я думал только о том, чтобы поскорее оттуда уехать, и, кажется, главного в этом городе не увидел и не понял.

Ведь и в моем теле уже чувствуются возрастные изменения — в спине, правом плече. Мне следовало бы писать не «старики», а «мои старшие сверстники». Майами — курорт теплый, но холод там пробирает до костей. Как говорится, комментарии излишни. Рушатся планы, на осуществление которых ушла вся жизнь: кажется, вот он, берег, совсем близко, и можно успокоиться, сбавить темп, но то был, оказывается, не свет маяка, а мираж. Это напоминает плавание без компаса по бурному морю. Те старики, что, стараясь выглядеть бодрыми и здоровыми, таскали чемоданы постояльцев в отелях Майами, наверное, считали, что они уже у райских врат. Но прежде чем пришел их черед переправляться на ту сторону реки жизни, их сбережения иссякли, им пришлось снова пристать к этому берегу и опять гнуть хребет, чтобы свести концы с концами. Инфляция в современном мире — явление настолько сложное, обусловленное таким комплексом факторов, что усилиями одной страны, одного народа с ней не справиться. Бешеный рост цен среднему обывателю представляется необузданным зверем. В том возрасте, когда нет уже ни физических, ни нравственных сил противостоять этой катастрофе, что остается тогда делать человеку? Ничего. Сидеть под солнцем на прохладном вечернем пляже, глядеть вдаль, за горизонт, и вспоминать минувшие дни.

Опечаленным и расстроенным прилетел я в Новый Орлеан. Остановились мы в отеле, расположенном в начале Бурбон-стрит. Проспав в номере до самого вечера, я вышел на улицу. От устья Миссисипи и Мексиканского залива веяло влажной духотой. Нью-Орлеан в основном состоит из тесно сгрудившихся многоэтажных зданий, на такой город раз взглянешь и никогда его больше не вспомнишь. Но когда я, влекомый толпой туристов, дошел до тесных улочек старого европейского квартала, облик Нового Орлеана изменился до неузнаваемости. Кругом стояли сплошь двухэтажные дома с причудливыми арабесками железных балюстрад, а когда я заглянул в уличное кафе, то обнаружил, что оно расположено в испанском дворике с зарослями тропических растений и бронзовым фонтаном посередине. По обе стороны улицы тянулись магазинчики, торгующие майками, порнокинотеатры, секс-театры, сувенирные лавки, закусочные, рестораны, дискотеки, залы современной, народной и джазовой музыки, диксиленды и забегаловки, забегаловки, забегаловки. Все заведения имели довольно грязный и обшарпанный вид, несмотря на яркое сияние неоновых огней, но в целом за этой картиной проглядывала какая-то отчаянная веселость, простота, блеск и кутерьма, суматошность и изыск, стон отчаяния и крик восторга, бьющая ключом жизненная сила и душевный надлом, свет и тьма, нестройный шум и праздничный гам. Огромный котел, в котором бурлит пестрое варево. Разомлевшие от душного, липкого, как сироп, воздуха посетители, словно под воздействием электрического заряда оживают, начинают громко разговаривать, жестикулировать. Они обливаются потом, но лица их светлеют, а глаза загораются.

Из всех открытых дверей доносится музыка играющих оркестров и ансамблей. Глухой рокот ударных. Рев труб. Безумно-расчетливая дробь фортепианных клавиш Уютные переборы банджо. В воздухе запах жареной кукурузы. Шипят жарящиеся в масле котлеты. По раскаленному стальному листу катятся, брызгая жиром, колбаски. Фонтанчиками взметаются хлопья поп-корна.

Свернув с шумной Бурбон-стрит, я оказываюсь на Питер-стрит, где находится знаменитый «Презервейшн-Холл». Другой Судзуки, большой специалист по части джаза и Нью-Орлеана, настоятельно рекомендовал мне посетить это заведение. Я спрашиваю дорогу у прохожих и в конце концов останавливаюсь у дверей какого-то старого склада с ветхими кирпичными стенами, облупленными и грязными. Внутри нет ни сцены, ни микрофонов, доски пола трещат под ногами. С потолка свисают голые электрические лампочки. Стекла в окнах растрескались, многих вообще недостает, на рамах висят кривые, гнутые из проволоки вешалки. За один вечер здесь проходят выступления двух разных ансамблей, каждое продолжается полчаса. Исполнители день изо дня меняются, но их средний возраст никогда не опускается ниже семидесяти, а то и семидесяти пяти лет, и это одна из достопримечательностей «Презервейшн-Холла». Другой Судзуки советовал мне непременно побывать на концертах пианистки Суит Эммы и трубача Кида Томаса. На дедушку Томаса я попал в первый вечер, бабушку Эмму посетил во второй. Про возраст Кида Томаса говорят разное: кто утверждает, что ему уже 83 года, кто спорит, что еще только 79, а по-моему, в такие преклонные лета десяток лет туда-сюда большой роли не играет. Кид — прозвище, оно означает «детка». В черной рубахе и красном жилете, с помятой трубой под мышкой «Детка» Томас выходит в зал и садится на скрипучий железный стул, под свисающую с потолка лампочку. На носу у него очки, и, когда «Детка» улыбается, он делается удивительно похож на Мохандаса Ганди. Лукавая, по-мальчишески озорная улыбка время от времени озаряет черное морщинистое лицо музыканта. Пока не дошла очередь до его партии, Томас сидит смирно, похожий на состарившегося мальчугана, а когда приходит время, с трудом поднимается на ноги, спокойным жестом берет трубу и, держа ее одной рукой, начинает играть. Только что Кид Томас еле держался на дряхлых, старческих ногах, но стоило ему начать играть, как он тут же забыл обо всем на свете. Красивый, звенящий звук полон юношеской свежести и глубокой чистоты, от него дрожат стены старого амбара. Под эту мелодию не размышляют, ею просто наслаждаются. Мягкий медный голос трубы завораживает, разгоняет по жилам кровь, тебя охватывает такой буйный восторг, что хочется скинуть обувь и побежать куда-то по траве. «Бейсон-стрит блюз», «Когда святые входят в рай», «Тигровый рэг», «Маскарад» — эти названия я запомнил, но дедок играл много, покачивая плечами, отстукивая такт ногой, уходя в сложнейшие и виртуозные импровизации. Экстаз музыканта током пробежал по аудитории, заражая слушателей, и вернулся к нему удвоенным зарядом. Когда он заиграл «Святых», битком набитый зал — и старики со старухами, и парни, и девушки, сидящие на скамейках и на полу, облокотившиеся о стены, — все разом, запрокинув головы, стали громко и нестройно подпевать трубе. На небольшой черной доске было написано мелом «За „Трэд“ — 2 доллара, за „Святых“ — 5 долларов». Наверное, кто-нибудь из публики заказал эту мелодию, заплатив по тарифу, и, ей-богу, вряд ли когда-нибудь и кому-нибудь удавалось истратить пять долларов с большей пользой.

На следующий день вечером я снова пришел в старый сарай, но там уже выступали другие ансамбли, и дедушки Тома не было. Зато в этот вечер в «Презервейшн-Холле» играла на фортепиано какая-то ископаемая бабка в ярко-красной шляпке которая, как мне объяснили, и была знаменитой Суит Эммой. В фигуре играющей Эммы было что-то патетическое, но вместе с тем зловещее. Даже сквозь платье можно было пересчитать все позвонки на ее сутулой, почти горбатой спине. Из коротких рукавов торчали морщинистые руки, высохшие и тонкие, как соломинки. Левая рука у старушки уже отнялась и безжизненно висела сбоку. По клавишам она стучала пальцами одной правой, похожими на ножки дохлого краба. Старенькая Эмма, кажется, еще и не ходила. Во всяком случае, у фортепиано она сидела в кресле на колесиках. На умирающего лебедя Эмма была непохожа, для ее описания скорее подходит хриплый голос Вийона:

…Загнулся нос кривым кинжалом.

В ушах — седых волос кусты.

Беззубый рот глядит провалом,

И щек обвисли лоскуты…[25]

Эта старая карга, к тому же, по всей видимости, вышедшая на сцену без вставных зубов — сморщенная верхняя губа провалилась внутрь рта, а нижняя отвисла, — стуча по клавишам, все время громко препиралась со стариком басистом. Когда она закончила свой номер, к ней бросились из зала поклонники, чтобы получить автограф на конверте пластинки. Эмма, хрипло ругаясь, выстроила их в очередь. В ее грубости и неряшливости было поразившее меня абсолютное безразличие ко всему на свете. Я подумал, что старой пианистке скорее подошло бы имя не «Суит Эмма» («Сладкая Эмма»), а «Битта Эмма» («Горькая Эмма»). И вчерашний дед Томас, и сегодняшняя бабка Эмма смотрят жизни в лицо, стремятся испить ее чашу до последней капли. Я уверен, до самого последнего вздоха он будет дудеть в свою трубу, а она — стучать по клавишам. Сдержанно, равнодушно, без суеты, ничего не принимая близко к сердцу. Джаз — дело серьезное. Так живут настоящие артисты. По-моему, прекрасный образ жизни. Моя судьба уже сложилась, ее не переменить, но, глядя на этих двоих, я им позавидовал. Даже слезы навернулись на глаза от умиления, честное слово. За все время моего долгого путешествия это был единственный раз, когда я прослезился. Не знаю, сколько мне еще суждено прожить на свете, но в черные дни, когда покажется, что не осталось сил жить дальше, я всегда буду вспоминать двух этих стариков, и это воспоминание, я знаю, придаст мне твердости. Мне бы очень хотелось, чтобы эмоциональный заряд, полученный в эти два вечера, остался со мной навсегда.

Выйдя из старого сарая, я свернул на Бурбон-стрит и, спасаясь от теплого ливня, внезапно хлынувшего с небес, запрыгал через лужи по темным улицам, передвигаясь короткими перебежками от подворотни к подворотне по направлению к отелю.