Достоевский круче, чем нефть

Достоевский круче, чем нефть

Профессию литератора скоро упразднят. Надо это спокойно признать.

Маяковский и Есенин жили на свои стихи. Вознесенский и Рождественский очень хорошо жили на свои стихи. Астафьев и Белов жили на свою прозу. И Василий Аксёнов тоже — пока не уехал.

Те, кого публиковали, — жили на свой литературный труд.

Те, кого не всегда публиковали, — работали кем попало. Отсюда апокриф, что Андрей Платонов был дворником при Литературном институте. Вот какая, мол, проклятая советская власть. Сегодня сорок лучших писателей могут устроиться дворниками при всех институтах Москвы — никто и бровью не поведёт: а чего вы хотели, господа? Чтоб вас кормили за ваши метафоры?

Есенин в 1924 году хвалился, что только ему, Маяковскому и Ахматовой платят по рублю за строчку. Рубль — он весил тогда. У Маяковского была первая в Москве иномарка, с личным шофёром. Есенин вывез из деревни в Москву двух своих сестёр, снял им жильё, они начали учиться.

Есенину было двадцать девять лет, пацан, когда с ним встречался Троцкий, а Фрунзе требовал, чтоб поэту организовали на советском Кавказе видимость Персии. А то страшно отпускать в Персию такого ценного человека — сочинителя стихов.

Может, вы не знаете, так я расскажу: сегодняшний поэт, перебравшийся в Москву, — это такой весёлый бомж, которому никто, никогда и ни за что не платит. Нет в природе ни Троцкого, ни Фрунзе, никакому чиновнику даже в голову не взбредёт позаботиться о поэте. Впрочем, вру, Михаил Ходорковский выплачивает десяти (очень хорошим) поэтам ежемесячные стипендии — но это всё-таки другая история.

…потом, конечно, за стихи ещё и убивали — не надо нам об этом напоминать, мы в курсе.

Потом снова не убивали, а только иногда грозили им кулаком и обещали кузькину мать. Поэты делали вид, что очень пугались.

На публикацию подборки стихов в толстом журнале при соввласти можно было сносно существовать месяц, а то и больше, за книжку же давали столько, что хватало на полгода богемной жизни.

Сотруднику ГАИ можно было показать «корочки» члена Союза писателей, и в ответ лейтенант отдавал честь, «корочки» возвращал и говорил: «Аккуратнее, товарищ писатель!»

Первый акт нашей весёлой драмы случился в «перестройку».

Не поверите, но это сами литераторы первыми начали голосить: отчего это наш брат существует на свои доходы от книг, что за ерунда?

«Нигде в мире, — рассказывали нам, — такой ситуации нет! Она ненормальная! Все писатели существуют на должности “профессоров при университетах” — читают лекции и получают за это».

Инициатива, конечно, принадлежала тем, кому не очень доставалось от литературного пирога в советские годы, но всё равно, право слово, всё это несколько отдавало идиотизмом.

Вот мы имели ситуацию, при которой поэты — поэты! — зарабатывали на хлеб поиском нужных рифм и стихотворных размеров — нигде в мире действительно ничего подобного не было и уже не будет, — но вместо того, чтоб порадоваться подобному обстоятельству и гордиться им, мы самозабвенно обругали и разрушили свои уникальные достижения.

«Будем ходить в рванье и похмеляться плохим пивом, лишь бы доказать, что советский режим — дурак» — такова была позиция писателя. Сам ты дурак.

Российские университеты, естественно, не в состоянии никаким литераторам платить достойную зарплату за лекции, поэтому «цивилизованный европейский вариант» у нас не прижился.

При университете трудился, навскидку, один Евгений Александрович Евтушенко, но университет этот находится в США.

В итоге среднестатистический русский писатель, занимающийся, с позволения сказать, серьёзной литературой, а не производством дамских романов или серийных детективов, стремительно превратился в маргинала.

На Западе, открою я вам тайну, писатель давно уже маргинал: живёт на стипендии (если дадут), выступления в библиотеках (если позовут) и прочие параллельные доходы. Но у нас, как мы помним, стипендии писателям приходило в голову выплачивать только отдельным з/к, а библиотеки такие бедные, что не то чтоб писателя привезти в гости — они и книг-то его не могут купить.

Девяностые и «нулевые» писатели переплывали на подручных средствах.

Во-первых, пилили всевозможные литературные фонды: эта глупая советская власть надавала писателям земель и зданий, а когда она самоликвидировалась, самые ловкие из пишущей братии успели пристроиться к «активам» и «пассивам». Эхо кромешного межписательского дележа по сей день время от времени выплёскивается в прессу. Писателя Юрия Полякова не так давно вообще чуть не убили вместе с женой на родной переделкинской даче.

Во-вторых, литераторы действительно пошли работать кто куда — но на этот раз ни одна сволочь не печалилась об их судьбе; сами же писатели, сидевшие в своих дырах без света и тушёнки, отчего-то предпочитали рассказывать про страдания Андрея Платонова, а не про то, в кого они превратились. Блаженные, да и только.

Помню, разговариваю с бардом Александром Дольским, говорю: «Что ж вы так ругали прежние времена — вас тогда не издавали, но и сейчас не издают. Зато тогда у вас вышло десять дисков на “Мелодии”, которые разошлись миллионными тиражами». «Зато сейчас я могу издать книгу на свои средства», — уверенно ответил он мне.

Кто угодно может. Тираж 500 экземпляров, 480 хранятся у автора под диваном. Издал на собственные деньги книжку, осталось докупить на собственные деньги читателей.

…появились, впрочем, премии: сначала «Триумф» Березовского, потом «Русский Букер», следом «Нацбест», «Дебют», «Ясная Поляна», «Большая книга» и прочие. Премия — это интерес читателя и живые деньги. Какому-то количеству литераторов стало перепадать, что называется, с барского стола. Премиальная рулетка крутится, а литературоцентричная система в целом — распалась.

«Толстые» журналы ещё выходят, но уже не платят. С каждым месяцем их читает на сто читателей меньше. Осталось тысяч пятьдесят читателей на всю страну. Литературные газеты живут на невнятные средства, обслуживая смутные интересы своих редакторов, и тоже, конечно, не дают авторам ни рубля. По сей день ума не приложу, что делают и как живут писатели в Омске, Нижнем Тагиле и Красноярске.

«Живых классиков» и новое поколение литераторов как-то спасали собственно сами книгопродажи: после почти полного провала интереса к русской литературе в девяностые, в «нулевые» начался очевидный всплеск. Того миллионолицего многолюдья читателей, что имелось году в 1961-м или в 1987-м, конечно, ожидать не приходится, но книжные магазины заработали, а на писательских ярмарках стало собираться столько народа, что не протолкнуться. Собственно, и сам литератор вновь стал узнаваемым лицом, почти соразмерным рок-звезде. По крайней мере некоторая часть из числа литераторов. Человек, скажем, десять. Лимонов появляется на обложках и в новостных лентах не реже Юрия Шевчука. Проханов, Улицкая, Быков и Токарева собирают на свои встречи людей не меньше, чем группа «Алиса». Пелевин пребывает в статусе поп-идола — наподобие Гребенщикова. Поэт Вера Полозкова перемещается по модным клубам всей страны не хуже группы «Сплин». Нигде в мире такой ситуации нет и быть не может, когда три писателя (и три журналиста) могут собрать на одной площади Москвы митинг против власти, а другие три писателя (и три журналиста) — собрать почти столь же многолюдный митинг за власть.

Книжные тиражи, несмотря на весь этот бурный шум, до небес не взлетели (такое ощущение, что людям хватает писателя в ток-шоу и на газетных полосах: читать собственно его сочинения уже не обязательно), — однако какой-никакой прикорм литератору всё равно обеспечивали авансы и роялти.

Но тут подошла в упор и заглянула в глаза новая напасть.

Недавно ваш покорный слуга столкнулся в социальной сети с одним из представителей этой напасти.

Затеялся шумный разговор о том, что пиратство — это дурной вкус. За пиратство выступают, как правило, те, кто сам ничего не производит, утверждал автор скандального поста.

Я легкомысленно и без малейшей агрессии поддержал эту точку зрения. Отчего бы литератору бесплатно тиражировать результаты своего труда, когда сапожник своих сапог не раздаёт, а кафе не кормит нас бесплатными обедами.

Характерно, что в сетевой склоке пиратство тут же поддержало несколько сочинителей, чьи имена мне ничего не говорили в принципе, хотя я достаточно осведомлённый в этом смысле человек. Происходящее удивительным образом напомнило постсоветскую ситуацию, когда люди с несложившейся судьбой ввели термин «совпис» и на этом основании отказали всем поголовно писателям в праве получать свои красные червонцы или медную мелочь.

Сетевой разговор завершил очень продвинутый человек, прямо объявив, что, пока все летят на сверхзвуковых самолётах, я еду на своей лошадке и смотрюсь смешно.

«Мир уже другой, — сказал он мне назидательно. — Теперь всё принадлежит всем».

«Как же так, — хотел я ответить. — Ваше мне никак не принадлежит, а моё — гипотетически — вам уже досталось».

Но я ничего отвечать не стал, потому что всё и так ясно: «То, что нам нужно, — мы будем воровать и пользовать, остальное — в утиль. Что вы по этому поводу думаете, нас не волнует».

Если музыкант, которого обворовали, может поехать на гастроли, а режиссёр, которого обворовали, получит от кинокомпании или телеканала денег (иногда очень много денег) на новый фильм — то литератору делать совершенно нечего. Ему никто никогда ничего не даст.

В этом месте отдельный воинствующий хам, конечно, хмыкнет: мол, проживём и без ваших сочинений. Но тут есть как минимум один контрдовод, который дойдёт даже до хама.

Как ни крути, но вся глобальная киноиндустрия в целом была построена на достижениях мировой литературы. Сюжетные ходы, психологические развязки, типические герои, экзистенциальные душевные метания, человеческие реакции, незримые или навязчивые метафорический и образный ряды, — всё это позаимствовано у литературы. Мало того, запас литературных наработок настолько мощен, что даже тысячекратно растиражированные типажи и сюжеты, созданные творцами словесности, не потеряли, как это называют, актуальности и даже, знаете ли, свежести по сей день.

У нынешнего литератора, по сути, есть только один выход: бежать в киноиндустрию. За среднестатистическую книгу, которую писать надо минимум год, пока ещё платят тысячу долларов или пять, ну, в крайнем случае, десять; а за среднестатистический сценарий, который можно слепить за три месяца, заплатят тысяч двадцать долларов, а то и тридцать пять, а некоторым и сто.

Не вникающий в суть этих тонкостей читатель спросит: ну а что за беда? Ушли и ушли — будут теперь не книги, а кино.

Беда есть, и я сейчас объясню на пальцах, в чём она заключена.

Роман «Анна Каренина» лучше, чем десять сценариев по роману «Анна Каренина», которые написали, когда по всему миру делали (и делают) культовые экранизации этой вещи. Роман будут читать и впредь, пока существует человек разумный. А кино устаревает через год, крайне редко живёт лет десять-пятнадцать, в самом исключительном случае — полвека.

Даже писатели не самого первого ряда без проблем остаются нашими современниками. Любой нормальный человек возьмёт Гаршина, Замятина или Шмелёва в руки, и всё поймёт, и заплачет, если не очерствел. Но кто будет смотреть кино столетней давности? Через сто лет Гаршин останется Гаршиным, а от нынешнего кино не останется ничего. Жаль, но это так.

Ясна разница, нет? Писатель создаёт смысл и упорядочивает язык; в конечном итоге русские — это народ, который придумали автор «Слова о полку Игореве», Державин, Гоголь и Тургенев с Лесковым. А сценарист по большей части развлекает человека с ленивым сознанием. А если сценарист — бывший писатель, то он ещё и замыливает свой дар, разбазаривая на ерунду то, что могло стать настоящим текстом. Идёт игра на понижение. Читатель — всегда умней зрителя. Потому что читатель тоже работает, а зритель только наблюдает.

Недавно в Европе проводили большой опрос, интересуясь у иностранцев, что для них Россия. Половина опрошенных вообще не помнит, что это такое. Зато больше четверти сказали, что Россия — это Пушкин, Достоевский и Толстой. И лишь на третьем месте был ответ, что Россия — это нефть, газ, матрёшка и мафия.

Наша словесность — в мировом восприятии — это всё, что мы есть. В конечном итоге любой народ живёт собственной мифологией и собственной поэзией, а если этого нет — то и народа нет. Народ сходит на нет, и от него остаётся миф, сказка, поэтическая строчка.

Воинствующего хама не остаётся вовсе. Но он об этом, конечно, ничего не узнает.

…хотя, знаете, сочинители, поэты и художники в России останутся всё равно. Они и на голодном пайке не угомонятся.

Можно даже суровый налог ввести на их работу — так они будут петь себе в убыток.

Если они не молчали, когда в них стреляли, — неужели ж они замолчат, если их перестанут кормить.

Лети, эпоха, на сверхзвуковых скоростях. Сочинитель на своей лошадке неизбежно нагонит тебя.