Вкус восьмидесятых

Вкус восьмидесятых

Человек поселился в Приморье несравненно раньше, чем этого можно было ожидать… В Приморье с самого начала развитие культуры шло особыми путями, каких не было в Европе.

Алексей Окладников. «Открытие Сибири»

Нет возможности даже приблизительно определить, какое количество рыбы может быть поймано каждый раз во время её хода в сахалинских реках и у побережьев. Тут годилась бы всякая очень большая цифра.

Антон Чехов. «Остров Сахалин»

А скажи, ты до сих пор ли влюблён,

Когда мачты, как пики, вонзаются больно…

Илья Лагутенко. «Морская болезнь»

– Советские консервы – лучшие в мире. Многим странам мы уступаем по красочности упаковки, но начинка – самая вкусная.

Журнал «Дальний Восток». 1988. № 6

Моё советское детство восьмидесятых проходило в иной исторической эпохе, и поэтому я, ещё довольно молодой по паспорту, кажусь себе много пожившим человеком. Как теперь становится ясно, детство у меня было сказочное, но тогда я этого не понимал.

Одно из ярких воспоминаний – консервные банки с морепродуктами. В Москву и на экспорт шли банки крабов под брендом Chatka (говорят, консервы должны были называться Kamchatka, но произошла ошибка – оказавшаяся слишком длинной этикетка перехлестнула саму себя, закрыв три буквы) и сельдь-иваси в металлических банках с надписью «125 лет Владивостоку». Цветовая гамма – оттенки синего; чайки, море, силуэт узнаваемого – потому что на сопках – города вдали, ростральная колонна, что на въезде… Это изображение на банке с селёдкой было одним из первых доступных мне образцов живописи, на которых я рос, развивая одновременно гастрономический и эстетический вкус – несовершенный, конечно, но зато свой. Граница поколений проходит примерно по 1983–1984 годам. У тех, кто старше, вид «дальморепродуктовской» банки вызывает неконтролируемый прилив физиологической ностальгии и слюноотделение, как у собаки Павлова. Недавно – в расчёте на таких ностальгирующих – предприимчивые коммерсанты возродили дизайн той банки (кто её придумал, какой безвестный уорхол – неизвестно). Ход был беспроигрышный: увидев эту банку, я мгновенно купил её, даже не сильно интересуясь, что там внутри. Когда-то в таких банках я хранил камешки, значки, военные знаки различия, декоративные керамические квадратики, которые мы отколупывали с панельных домов… Её и теперь жалко выбрасывать.

Промысел. Фото В. Воякина

Образы консервов из детства навсегда сохранились в памяти. Рыбные котлеты в томатном соусе (нынешние – не то), ивась, криль, икра ежей… Интересно, что дизайн упаковки некоторых старых консервов Дальрыбы почти не изменился до сегодняшнего дня: зелёно-оранжевые баночки с икрой, зелёные же – с морской капустой… Только советского знака качества, этой магической пентаграммы, на них больше не ставят.

У кого отец был рыбаком, тот ел самые лучшие консервы – без этикеток. Их называли «самокат» – то есть банки закатывали сами и для себя.

Картинка из детства: вместе с бельём или вместо белья на каждом балконе висят гирлянды и гроздья вялящейся корюшки (как давно я не видел во Владивостоке такого – а недавно увидел на Сахалине; там даже есть магазин «Корюшка Хауз»). Тогда корюшку использовали вместо оконных занавесок. «Богатства морей и океанов – народу!» – гласил лозунг на здании Дальрыбы. Что-то было в этих лозунгах трогательно-сакральное. Это своего рода молитвы, попытки защититься от злых сил и получить помощь добрых – Ленина или Нептуна. Тем же символическим содержанием наполнены подпорные стенки на Второй Речке. (Эти стенки у склонов сопок, берегущие горожан от сходов грунта во время дождей, – одна из основных архитектурных форм Владивостока.) Они усыпаны барельефами «даров моря» и «даров тайги»: женьшень, лимонник, кальмар, камбала… Стенки напоминают наскальные рисунки дикарей – не только внешне, но и функционально: мы призываем морской и таёжный урожай.

Юные уже не знают, чем была Дальрыба. В ветхом путеводителе 1977 года, выпущенном знаменитым некогда Дальиздатом, читаем, что Дальрыба дирижировала рыболовством на гигантской акватории Тихого и Индийского океанов. Дальрыбе подчинялись рыбопромышленные объединения Приморья, Сахалина, Камчатки и Хабаровска, знаменитые (в будущем – банкроты) Востокрыбхолодфлот и Дальморепродукт, рыбные порты Владивостока и Находки. Дальневосточные рыбаки, сообщает путеводитель, ловили «лососей, палтуса, тунца, скумбрию, сайру, угольную рыбу, меч-рыбу, окуня, треску, навагу, камбалу, корюшку, краснопёрку, пиленгаса, минтай, иваси, сельдь, краба, кальмара», добывали «китов, морского зверя, котиков, моллюсков, анфельцию, морскую капусту и многое другое». Из водоросли анфельции стали делать агар-агар – именно в этом секрет вкуснейшего в мире приморского «птичьего молока», за которое его изобретатель Анна Чулкова получила звезду Героя Социалистического Труда. А теперь наши кондитеры наладились выпускать шоколад с морской капустой и даже морской солью.

Вспоминается кадр из документалки Дальтелефильма (давно скончавшегося, как Дальморепродукт, Дальрыба, Дальиздат… Но даже нынешние бизнесмены, эксплуатируя советскую ностальгию, называют свои фирмы по той же схеме: «Дальконсультант», «Дальпико» и т. п.): модницы семидесятых идут по центральной улице Владивостока и несут, как дамские сумочки, целых крабов прямо за ноги. Говорят, в послевоенные времена краб такого размера, что его хватало на всю семью, стоил какие-то невозможные копейки; кто был победнее и не мог купить мяса и фруктов, был вынужден питаться икрой и крабами. Таких рассказов – множество, и в них всегда есть своя правда, даже если это правда мифа. «Здесь в реке было много мальмы… Мы ловили её просто руками», – писал Арсеньев о верховьях Инза-Лаза-Гоу, впадающей в Тетюхе, и такой пассаж типичен для «старой» литературы. Тот же Чехов во Владивостоке, запросто встретивший кита; пусть не китов – но крабов и «зубаря» от пуза помню даже я.

В моём детстве рыбы добывалось неимоверное количество. Считалось, что мы кормим рыбой весь Союз, и это не было преувеличением. СССР не только держал атомные подлодки во всех акваториях Мирового океана; огромные флотилии – от крохотных сейнеров до плавзаводов, а вернее, плавгородов – присутствовали во всех точках планеты, вычерпывая подводное серебро в невозможных объёмах. «Как только Советский Союз прекратил свое существование, наши суда ушли из всех районов Мирового океана. Все крупнотоннажные суда пришли в нашу экономическую зону, где рыбаков спасает то, что объекты добычи, тот же минтай, удельно дорогие, – рассказывал в одном из недавних интервью человек-легенда Юрий Диденко, длительное время руководивший Дальморепродуктом. Говорят, он занесён в книгу рекордов Гиннеса как человек, выловивший больше всех рыбы на планете. – В Советском Союзе мы, дальневосточные рыбаки, добывали 5,5 млн тонн рыбы, а вся страна ловила 11 миллионов тонн. Сейчас у нас чуть больше 4-х миллионов на всю Россию».

Тогда редкий житель Владивостока не владел особым языком, состоящим из слов-аббревиатур типа СРТМ, БМРТ, МРС и подобных. Теперь я жалею, что не сходил студентом на путину, не завербовался куда-нибудь на Курилы – ограничился школой юных моряков и военными сборами в отряде подводного плавания. Я глотнул моря самую малость, каплю, но вкус определяется и по ней, если внимательно прислушаться к собственным ощущениям.

Рыбу ловили все – не только профессионалы, но и любители, если такие объёмы можно называть любительскими. Мы ловили селёдку, камбалу, корюшку. Минтай считался рыбой второсортной, мидий никто не ел. Трепанга было столько, что на него наступали во время купания и гадали, что это за лягушки. Никто ещё не знал, как ценится это существо в китайской медицине.

«Морские лекарства пока остаются “вещью в себе”, а не для нас», – писал в 1986 году в журнале «Дальний Восток» профессор-фармаколог Израиль Брехман о трепанге и его сородичах – морских и таёжных.

Говорят, недавно переехавшие «с материка» к внукам бабушки брезгуют «морскими гадами». Что бабушки – я и сам в одной из азиатских стран испытал брезгливость, прежде чем попробовать кузнечиков. Но – попробовал, стараясь не подавать вида, и спокойно ел. Потому что я не только европейский, но и азиатский человек. Надо доверять местным, везде нужно есть и пить местное, ибо ничто не случайно. У нас лучше горчицы идёт васаби, лучше лимона – лимонник, лучше квашеной капусты – морская и кимчи. Китайская гаоляновая водка («вонючая», то есть с характерным запахом, но на самом деле – ароматная) здесь пьётся куда лучше русской, созданной для сибирских заснеженных промороженных пространств.

Мы стали приморцами не сразу. Прибыв с Запада, мы обживались и обжигались. Потом начал формироваться местный, приморский субэтнос советско-русского народа – со своими словечками и привычками. Теперь, после тайфуна девяностых, мы едим всё, даже бычков. Говорят, в деревнях начали есть речные ракушки – вроде мидий, только больше размером, вялые пресноводные моллюски. К всеядности нас приучили жизнь и соседи-китайцы. Сидишь у моря, а вдоль берега – босые ноги по щиколотку в воде – бредут китаянки. Останавливаются у прибойных валунов и соскребают с них мелких чёрных улиток (это мы их так зовём, на самом деле это какие-нибудь «литорины маньчжурские», например). В тайге китайские браконьеры-нелегалы поедают лягушек и всё, что шевелится, а что не шевелится – шевелят и потом поедают.

Китайцы знают, что делают. Если мы кажемся наблюдателями океана, то они – его частью. Не знаю, хорошо это или плохо. Врастание современного человека в окружающую среду часто оказывается губительным для самой этой среды. Если мы сумели отказаться от промысла китов, то морскую (стеллерову) корову в своё время съели полностью. Едва ли китайцы тут – удачный пример для подражания. Ещё на заре XX века Арсеньев писал, что китайцы добывают в Уссурийском крае трепанга и морскую капусту только потому, что в самом Китае трепанги «давно все выловлены», а морская капуста «уничтожена совершенно». Китайцы, по Арсеньеву, «уничтожили всё живое», остались «только собаки и крысы».

* * *

Часть моего детства – радиостанция «Тихий океан», позывные которой («По долинам и по взгорьям» – партизанская песня, ставшая морской) навсегда въелись в уши. Она вещала на весь мировой океан, в котором работали владивостокцы, и в этом смысле была чем-то вроде интернета, эфирной социальной сетью семидесятых-восьмидесятых, единственной возможностью передать привет близким.

Моё детство – это и «рыбины», особые решетчатые доски, уложенные на дно ялов. Правильно грести – не руками (скоро выдохнешься), а спиной и ногами, упираясь в эти самые рыбины. У нас был лучший в мире учитель – старый мореход Евгений Иванович Жуков, многократный чемпион Дальнего Востока и Тихоокеанского флота, выигрывавший все парусные регаты и гребные гонки, готовивший чемпионов СССР. Ветеран Великой Отечественной, капитан дальнего плавания, преподаватель «бурсы» – ДВВИМУ, по инициативе которого в родной Владивосток в 1960-м вернулась другая легенда – Анна Щетинина.

Я быстро научился грести тяжеленным для подростка веслом. Начав с бакового, перебрался в загребные – они задают тон, им нужно иметь чувство ритма и контролировать замах. Среднему чувствовать ритм не обязательно – он ориентируется на загребного. Средними сажали самых здоровых парней.

Мы учились ходить под парусами – начав с дежурства на кливер-шкоте, я дошёл до старшины шлюпки, взяв в руки румпель. Голландского происхождения термины, знакомые мне из Джека Лондона, теперь стали понятны по-настоящему – все эти стаксели, фалы, шкоты, повороты «оверштаг» и «через фордевинд». Не только ахтерштевень, кнехт или салинг – это все приморцы знают с рождения, – но и кницы, и краспицы, и какой-нибудь брештук с битенгом. Азбуку Морзе, флажный семафор, морские узлы – это всё я благополучно забыл, но принципы управления парусным судном и целый морской словарик (наверное, и ещё что-то – более важное, чем информация как таковая) засели в памяти накрепко. Мы ходили на ялах, Жуков – на своей яхте «Сюрприз». По многу дней жили на фрегате «Надежда». Залезать на мачты юнгам не позволялось, но однажды мы с товарищем (ночью, в ливень, хлебнув водки Black Death из алюминиевой баночки наподобие пивной с изображением черепа и костей) залезли почти на самый верх – на брам-салинг.

Жуков остался для меня одним из лучших человеческих образцов, одним из тех людей, которыми я по-настоящему восхищаюсь. Не то чтобы я стремился быть на него похожим – во-первых, это невозможно, во-вторых, как ни странно, морская карьера меня никогда всерьёз не увлекала. Больше всего в Жукове я ценю само его отношение к жизни. Для меня он – сверхуспешный человек не в пошлом смысле, а в самом высоком. Тёплыми словами, которыми он вспомнил меня в своей мемуарной книжке «Виват регата!», я дорожу куда больше, чем всеми другими наградами.

В 2012-м Жукову исполнилось 90. Не так давно он пригласил меня выйти на «Сюрпризе» в море, и мы вышли. Плавать по морю необходимо, говорили древние, жить – не так уж необходимо.

Иногда в телефонной трубке я слышу его по-прежнему бодрый, хотя и ослабевший голос. Прошлой весной он рассказал мне, что ремонтирует яхту и готовит её к спуску на воду. «Я её не брошу, умру на яхте», – говорил Жуков весело. Ещё сказал, что хочет написать книгу об истории своей семьи (от отца, воевавшего в приморском партизанском отряде «красного казака» Гаврилы Шевченко, до переехавшего в Австралию внука). Книга будет называться «Крутой бейдевинд» и должна заканчиваться пожеланием читателям «доброго фордевинда».

«Таких уже не делают»? Делают.