О мужестве и после него Таня Кулешова — студентка, 21 год
О мужестве и после него
Таня Кулешова — студентка, 21 год
Хроника событий
19 декабря в Беларуси состоялись президентские выборы. Честных выборов никто не ожидал, результат был заранее известен: победит президент Лукашенко, который правит страной уже шестнадцать лет. В мировой прессе над ним смеются: «картофельный диктатор», «мировой моська», но собственный народ оказался у него в заложниках. Последний диктатор Европы… Он не скрывает своих симпатий к Гитлеру, того тоже долго не принимали всерьез и называли «капральчиком» и «богемским ефрейтором».
Вечером на Октябрьскую площадь (главная площадь Минска) вышли десятки тысяч людей, протестуя против фальсификации выборов. Демонстранты требовали признать недействительными объявленные результаты и провести новые выборы без Лукашенко. Мирная акция протеста была жестоко подавлена спецназом и ОМОНом. В лесах возле столицы стояли в боевой готовности войска…
Всего было арестовано 700 демонстрантов, среди них — семь экс-кандидатов в президенты, на которых еще распространялась неприкосновенность…
После выборов белорусские спецслужбы трудятся день и ночь. По всей стране начались политические репрессии: аресты, допросы, обыски на квартирах, в редакциях оппозиционных газет и офисах правозащитных организаций, изъятие компьютеров и другой оргтехники. Многим из тех, кто сидит в тюрьме на Окрестино и в изоляторе КГБ, грозит от 4 до 15 лет тюрьмы за «организацию массовых беспорядков» и «попытку государственного переворота» — так сегодня белорусская власть классифицирует участие в мирной акции протеста. Опасаясь преследований и укрепления диктатуры, сотни людей бегут из страны…
По газетным публикациям.
Декабрь 2010 - март 2011
Хроника чувств
«…шли весело, шли несерьезно»
— Фамилию я называю не свою, а моей бабушки. Я боюсь… конечно… Все ждут каких-то героев, а я не героиня. Я не была к этому готова. В тюрьме я думала только о маме, о том, что у нее больное сердце. Что будет с ней? Пусть мы победим, об этом напишут в учебниках истории… А слезы наших близких? Их страдания? Идеи — сильнейшая вещь, страшная, это сила нематериальная, ее нельзя взвесить. Нет веса… это другая материя… Что-то становится важнее, чем мама. Тебе надо выбирать. А ты не готова… Теперь я знаю, что такое войти в свою комнату, когда кагэбисты покопались в твоих вещах, книгах… прочли твой дневник… (Молчит.) Собиралась сегодня к вам, и в это время позвонила моя мама, я сказала ей, что встречаюсь с известной писательницей, она стала плакать: «Молчи. Ничего не рассказывай». Поддерживают меня незнакомые люди, а родные, близкие — нет. Но они любят меня…
Перед митингом… Собирались вечером в общежитии и спорили. О жизни и на эту тему: кто идет на митинг — кто не идет? Вспомнить, да? О чем говорили? Примерно так…
— Пойдешь?
— Не пойду. Отчислят из института и забреют в армию. Буду бегать с автоматом.
— А меня, если выгонят, отец сразу выдаст замуж.
— Хватит болтать, пора что-то делать. Если все будут бояться…
— Ты хочешь, чтобы я стал Че Геварой? (Это слова моего уже бывшего бой-френда, я о нем тоже расскажу.)
— Глоток свободы…
— Я пойду, потому что надоело жить при диктатуре. Держат нас за быдло без мозгов.
— Ну а я не герой. Хочу учиться, книжки читать.
— Анекдот про «совка»: злой, как собака, а молчит, как рыба.
— Я маленький человек, от меня ничего не зависит. Я никогда не хожу на выборы.
— Я революционер… я пойду… Революция — кайф!
— Какие у тебя революционные идеалы? Новое светлое будущее — капитализм? Да здравствует латиноамериканская революция!
— В шестнадцать лет я осуждал родителей, они все время чего-то боялись, потому что у папы карьера. Я думал: они тупые, а мы — крутизна такая! Мы выйдем! Мы скажем! Теперь я такой же, как они, конформист. Настоящий конформист. Согласно теории Дарвина выживают не сильные, а наиболее приспособленные к среде обитания. Выживает посредственность и продолжает род.
— Пойти туда — значит быть дураком, не пойти — еще хуже.
— Кто вам, тупым баранам, сказал, что революция — это прогресс. Я — за эволюцию.
— Мне что «белые», что «красные»… Все пофиг!
— Я — революционер…
— Бесполезно! Приедут военные машины с бритоголовыми ребятами, и ты получишь по башке дубинкой, вот и все. Власть должна быть железной.
— Пошел он на х…, товарищ маузер. Я никому не обещал быть революционером. Хочу закончить институт и начать свой бизнес.
— Взрыв мозга!
— Страх — это болезнь…
Шли весело, шли несерьезно. Много смеялись, пели песни. Все жутко нравились друг другу. Приподнятое было настроение. Кто с плакатом идет, кто с гитарой. Друзья звонили нам на мобильники и сообщали, что пишут в интернете. Мы были в курсе… Так узнали: дворы в центре города забиты военной техникой с солдатами и милицией. К городу подтянули войска… В это верилось и не верилось, настроение колебалось, но страха никакого не было. Вдруг страх исчез. Ну во-первых, вон сколько людей… Десятки тысяч! Самые разные люди. Никогда нас не было так много. Я не помню… А во-вторых, мы у себя дома. В конце концов, это наш город. Наша страна. В Конституции записаны наши права: свобода собраний, митингов, демонстраций, шествий… Свобода слова… Есть законы! Первое непуганое поколение. Небитое. Нестреляное. А если посадят на пятнадцать суток? Подумаешь! Будет о чем написать в ЖЖ. Пусть власть не думает, что мы стадо, которое слепо идет за пастухом! Вместо мозгов у нас телевизор. На всякий случай у меня была с собой кружка, потому что я уже знала: в тюремной камере одна кружка на десять человек. Еще положила в рюкзак теплый свитер и два яблока. Шли и фотографировали друг друга, чтобы запомнить этот день. В рождественских масках, со смешными заячьими ушками, которые светились… Китайские такие игрушки. Рождество вот-вот… Падал снег… Какая же красотень! Пьяных не видела ни одного. Если у кого-нибудь появлялась в руках банка пива, ее тут же отбирали и выливали. На крыше одного дома заметили человека: «Снайпер! Снайпер!». Все развеселились. Ему махали: «Давай к нам! Прыгай!». Прикольно так. Раньше у меня апатия была к политике, я никогда не думала, что есть такие чувства и я смогу их испытать. Я такое переживала, только слушая музыку. Музыка — это для меня все, это вещь незаменимая. Было безумно интересно. Со мной рядом шла женщина… Почему я не спросила у нее фамилию? Вы бы о ней написали. Я была занята другим — вокруг весело, все новое для меня. Эта женщина шла с сыном, ему на вид лет двенадцать. Школьник. Милицейский полковник ее увидел и обругал в мегафон чуть ли не матом, что она плохая мать. Сумасшедшая. А все стали ей и сыну аплодировать. Спонтанно получилось, никто не сговаривался. Это так важно… так важно знать… Потому что нам все время стыдно. У украинцев был Майдан, у грузин — «революция роз». А над нами смеются: Минск — коммунистическая столица, последняя диктатура Европы. Теперь я живу с другим чувством: мы вышли. Не побоялись. Это главное… это самое главное…
Вот стоим: мы и они. Тут один народ, там другой. Это странно выглядело… Одни с плакатами и портретами, а другие — в боевом порядке и в полной экипировке, со щитами и дубинками. Стояли плечистые парни. Красавцы реальные! Ну как это они начнут нас бить? Меня бить? Мои ровесники, поклонники. Факт! Среди них есть знакомые мальчики из моей деревни, они, конечно, тут. У нас много кто уехал в Минск и служит в милиции: Колька Латушка, Алик Казначеев… Нормальные ребята. Такие же, как и мы, только с погонами. И они пойдут на нас? Не верилось… Ну никак… Смеялись, заигрывали с ними. Агитировали: «Что, ребята, будете с народом воевать?». А снег идет и идет. И тут… Ну, вроде как на параде… Раздалась военная команда: «Рассекайте толпу! Держите строй!». Мозг не включался в реальность, не сразу… потому что такого не может быть… «Рассекайте толпу…» На какой-то момент тишина. И тут же грохот щитов… ритмичный грохот щитов… Они пошли… Шеренгами шли и стучали дубинками по щитам, так охотники гонят зверя. Добычу. Шли, шли и шли. Никогда я не видела такого количества военных, только по телевизору. Я потом узнала от своих деревенских ребят… Их учат: «Самое страшное, если вы увидите в демонстрантах людей». Натаскивают, как собак. (Молчит.) Крики… плач… Крики: «Бьют! Бьют!» Я увидела — бьют. Знаете, они с азартом били. С удовольствием. Я запомнила, что били с удовольствием… как будто на тренировке… Девчоночий визг: «Что ты делаешь, урод!». Высокий-высокий голос. Сорвался. Было так страшно, что я на какой-то момент закрыла глаза. На мне белая куртка, белая шапочка. Стою вся в белом.
«Мордой в снег, сука!»
Автозак… Чудо-машина. Я впервые ее там увидела. Это специальный фургон для перевозки заключенных. Все обшито сталью. «Мордой в снег, сука! Одно движение — убью!» Я лежу на асфальте… Я лежу не одна, все наши тут… пустота в голове… мыслей нет… Единственное реальное ощущение — холод. Пинками и дубинками нас поднимают и запихивают в автозаки. Больше всего достается ребятам, их стараются бить по промежности: «Ты по яйцам его бей, по яйцам! По ебалу!», «Бей в кость!», «Мочи их!». Били и по ходу дела философствовали: «Пиздец вашей революции!», «За сколько долларов ты продал Родину, гад?» Автозак — два на пять метров — рассчитан на двадцать человек, сказали знающие люди, нас утрамбовали больше пятидесяти. Держитесь, сердечники и астматики! «В окна не смотреть! Головы вниз!» Мат… мат… Из-за нас, «придурков недоделанных», которые «продались америкосам», они сегодня не успели на футбол. Их целый день держали в крытых машинах. Под брезентом. Мочились в целлофановые пакеты и презервативы. Выскочили голодные, злые. Может, они сами по себе неплохие люди, но они работают палачами. Нормальные с виду ребята. Маленькие винтики системы. Бить — не бить, решают не они, но бьют они… Сначала бьют, а потом думают, а может, и не думают. (Молчит.) Долго куда-то ехали, то вперед, то разворачиваемся назад. Куда? Полная неизвестность. Когда открыли двери, на вопрос: «Куда нас везут?» — получили ответ: «В Куропаты» (место массовых захоронений жертв сталинских репрессий). Такие у них садистские шуточки. Нас долго возили по городу, потому что все тюрьмы были переполнены. Ночевали в автозаке. На улице двадцать градусов ниже нуля, а мы в железном ящике. (Молчит.) Я должна их ненавидеть. А я никого не хочу ненавидеть. Я к этому не готова.
За ночь охрана несколько раз менялась. Лиц не помню, они в форме все одинаковые. А одного… Я его и сейчас узнала бы на улице, я узнала бы его по глазам. Не старый и не молодой, мужчина как мужчина, ничего особенного. Что он делал? Он распахивал двери автозака настежь и долго держал их открытыми, ему нравилось, когда мы начинали дрожать от холода. Все в курточках, сапоги дешевые, мех искусственный. Смотрел на нас и улыбался. У него не было такого приказа, он сам действовал. По своей инициативе. А другой милиционер сунул мне «Сникерс»: «На, возьми. И чего ты поперлась на эту площадь?». Говорят, чтобы это понять, надо читать Солженицына. Когда я училась в школе, я брала в библиотеке «Архипелаг ГУЛАГ», но он у меня тогда не пошел. Толстая и нудная книга. Страниц пятьдесят прочитала и бросила… Что-то далекое-далекое, как Троянская война. Сталин — истрепанная тема. Я, мои друзья — мы мало им интересовались…
Первое, что с тобой происходит в тюрьме… Из твоей сумочки вываливают на стол все вещи. Ощущение? Как будто тебя раздевают… И в буквальном смысле раздевают тоже: «Снять нижнее белье. Раздвинуть ноги на ширину плеч. Присесть». Что они искали у меня в анусе? Обращались с нами, как с зэками. «Лицом к стенке! Смотреть в пол!» Все время приказывали смотреть в пол. Им страшно не нравилось, когда смотришь в глаза: «Лицом к стенке! Я ска-а-за-а-л — лицом к стенке!». Всюду строем… И в туалет водили строем: «Построиться в колонну в затылок друг другу». Чтобы все это выдержать, я поставила барьер: тут — мы, а тут — они. Допрос, следователь, показания… На допросе: «Ты должна написать: “Полностью признаю свою вину”». — «А в чем я виновата?» — «Ты что, не понимаешь? Ты участвовала в массовых беспорядках…» — «Это была мирная акция протеста». Начинается прессуха: исключат из института, маму уволят с работы. Как она может работать учительницей, если у нее такая дочь? Мама! Я все время думала о маме… Они это поняли, и каждый допрос начинался со слов: «Мама плачет», «Мама в больнице». И опять: назови фамилии… Кто шел с тобой рядом? Кто раздавал листовки? Подпиши… назови… Обещают, что никто не будет об этом знать и сразу отпустят домой. Надо выбирать… «Я ничего вам не подпишу». А ночами я плакала. Мама в больнице… (Молчит.) Предателем стать легко, потому что маму любишь… Не знаю, выдержала бы я еще месяц. Они смеялись: «Ну что, Зоя Космодемьянская?». Молодые ребята, веселые. (Молчит.) Мне страшно… Мы с ними ходим в одни магазины, сидим в одних кафе, ездим в одном метро. Всюду вместе. В обычной жизни нет четкой границы между «нами» и «ими». Как их узнать? (Молчит.) Раньше я жила в добром мире, его уже нет, и его не будет.
Целый месяц в камере… За все это время ни разу не видели зеркала. У меня было маленькое, но оно после досмотра вещей исчезло из сумочки. И кошелек с деньгами пропал. Пить все время хотелось. Невыносимая жажда! Пить давали только во время еды, а в остальное время: «Пейте из туалета». Ржут. Сами пьют фанту. Мне казалось, что я никогда не напьюсь, на воле забью холодильник минералкой. Мы все вонючие… помыться негде… У кого-то нашелся маленький флакончик духов, передавали друг другу и нюхали. А где-то наши друзья пишут конспекты, сидят в библиотеке. Сдают зачеты. Вспоминалась почему-то всякая ерунда… Новое платье, которое я ни разу не надела… (Засмеялась.) Узнала, что радость приносит такая мелочь, как сахар и кусочек мыла. В камере на пять человек — тридцать два квадратных метра — нас сидело семнадцать. Надо было научиться жить на двух метрах. Особенно тяжело было ночью, дышать нечем. Долго не спали. Разговаривали. Первые дни о политике, а потом только о любви.
«…не хочется думать, что они делают это добровольно»
(разговоры в камере)
«…Все происходит по тому же сценарию… По кругу все вертится. Народ — это стадо. Стадо антилоп. А власть — львица. Львица выбирает из стада жертву и убивает ее. Остальные жуют себе траву, косясь на львицу, которая выбирает очередную жертву, все облегченно вздыхают, когда львица жертву завалит: “Не меня! Не меня! Можно жить дальше”».
«…Я любила революцию в музее… Романтично была настроена. Играла в сказку. Меня никто не звал, я сама пошла на площадь. Интересно было увидеть, как революция делается. Получила за это дубинкой по мозгам и по почкам. На улицы вышла молодежь, это была «революция детей» — так ее назвали. Так теперь говорят. А родители наши остались дома. Сидели на кухнях и говорили о том, что мы пошли. Переживали. Им страшно, а у нас нет советских воспоминаний. Мы о коммунистах только в книжках читали, у нас страха не было. В Минске живет два миллиона человек, сколько нас вышло? Тысяч тридцать… А тех, кто смотрел, как мы шли, было больше: стояли на балконах, сигналили из машин, подбадривали: давайте, мол, ребята! Давайте! Всегда больше тех, кто сидит с банкой пива у телевизора. Так вот и все… Пока на улицах только мы, интеллигентные романтики, это не революция…»
«…Думаете, что на страхе все держится? На милиции и дубинках? Ошибаетесь. Палач с жертвой может договориться. Это осталось у нас с коммунистических времен. Существует молчаливое согласие. Контракт. Большая сделка. Люди все понимают, но молчат. За это они хотят получать приличную зарплату, купить хотя бы подержанную “Ауди” и отдыхать в Турции. Попробуй заговори с ними о демократии, о правах человека… Китайская грамота! Те, кто жил в советское время, сразу начинают вспоминать: “Наши дети думали, что бананы растут в Москве. А посмотри, что сейчас… Сто сортов колбасы! Какая еще свобода нужна?”. Многие и сегодня хотят в Советский Союз, но чтобы колбасы было навалом».
«…А я случайно сюда попала… Оказалась на площади с друзьями за компанию, захотелось потусоваться среди плакатов и шариков. А если честно… мне один парень там понравился. На самом деле, я безразличный зритель. Выбросила из головы всякую политику. Блин, надоела эта борьба добра и зла…»
«…Пригнали нас в какой-то барак. Ночь стояли на ногах лицом к стенке. Утром: “На колени становись!”. Стояли на коленях. Команда: “Встать! Руки вверх!”. То руки за голову, то сто приседаний. То стоять на одной ноге… Зачем они это делали? Для чего? Спроси их — не ответят. Им разрешили… они почувствовали власть… Девчонок тошнило, в обморок падали. Первый раз вызвали на допрос, я смеялась следователю в лицо, пока он не сказал: “Я тебя сейчас, детка, оттрахаю во все дырки и брошу в камеру к уголовникам”. Я не читала Солженицына, и следователь, думаю, его не читал. Но мы все знали…»
«…Мой следователь — образованный человек, окончил тот же университет, что и я. Выяснилось, что мы одни книжки любим: Акунин, Умберто Эко… “Откуда, — говорит он, — ты взялась на мою голову? Я занимался коррупционерами. Милое дело! С ними все понятно. А с вами…” Нехотя он делает свое дело, со стыдом, но делает. Таких тысячи, как он: чиновники, следователи, судьи. Одни бьют, другие врут в газетах, третьи арестовывают, выносят приговоры. Так мало нужно для запуска сталинской машины».
«…В нашей семье хранится старая общая тетрадь. Дед написал для детей и внуков историю своей жизни. Рассказал, как пережил сталинское время. Его посадили в тюрьму и пытали: надевали противогаз на голову и перекрывали кислород. Раздевали и железным прутом или дверной ручкой в анус… Я училась в десятом классе, когда мама дала мне эту тетрадку: “Ты уже взрослая. Должна это знать”. А я не понимала — зачем?»
«…Если вернутся лагеря, вертухаи найдутся. Да их будет навалом! Одного хорошо помню… Смотрю ему в глаза — нормальный парень, а у него пена изо рта. Как во сне они двигались, в трансе. Молотили налево-направо. Один мужчина упал, они накрыли его щитом и танцевали на нем. Амбалы… под два метра… Восемьдесят или сто килограммов в каждом, их откармливают до боевого веса. ОМОН и спецназ — это специальные ребята… как опричники Ивана Грозного… Не хочется думать, что они делают это добровольно, изо всех сил не хочется так думать. Из самых последних сил. Им кушать надо. Пацан… У него за плечами только школа и армия, а он получает больше университетского преподавателя. Потом… это будет, как всегда… это обязательно… Потом они будут говорить, что выполняли приказ, ничего не знали, они ни при чем. Они и сегодня находят тысячу оправданий: “А кто мою семью будет кормить?”, “Я давал присягу”, “Я же не мог выйти из строя, даже если б хотел”. С любым человеком можно это сделать. Во всяком случае, со многими…»
«…Мне только двадцать лет. Как жить дальше? Мне кажется, что я выйду в город и буду бояться поднять глаза…»
«…это у вас там революция, а у нас советская власть»
Выпустили нас ночью. Журналисты, друзья — все ждали возле тюрьмы, а нас вывезли в автозаке и разбросали по окраинам города. Меня оставили где-то в Шабанах. Возле каких-то камней, возле новостроек. Реально было страшно. Постояла в растерянности и пошла на огни. Денег нет, мобильник давно разрядился. В кошельке лежала только квитанция, нам всем выдали такие квитанции, чтобы мы оплатили свое содержание в тюрьме. Это моя месячная стипендия… Даже не знаю… Мы с мамой еле перебиваемся с деньгами. Папа умер, когда я училась в шестом классе, мне было двенадцать лет. Отчим свою зарплату пропивает-прогуливает благополучно. Алкаш. Я его ненавижу, он испортил нам с мамой жизнь. Я постоянно стараюсь подработать: разношу по почтовым ящикам всяческие рекламки, летом фруктами с лотка торгую или мороженым. Шла с этими мыслями… Какие-то собаки бегали… людей нигде не видно… Жутко обрадовалась, когда возле меня остановилось такси. Назвала адрес своего общежития, но говорю: «У меня денег нет». Таксист почему-то сразу догадался: «А-а-а, декабристка! (арестовали нас в декабре). Садись. Уже одну такую подобрал и отвез домой. И чего это вас ночью выпускают?». Вез и учил уму-разуму: «Дурь все это! Дурь! Я в девяносто первом учился в Москве и тоже бегал на демонстрации. Нас было больше, чем вас. Мы победили. Мечтали, что каждый откроет фирму и станет богатым. И — что? При коммунистах я работал инженером, а сейчас баранку кручу. Одних сволочей прогнали, другие пришли. Черные, серые, оранжевые — все они одинаковые. У нас власть любого человека портит. Я — реалист. Верю только в себя и в свою семью. Пока очередные идиоты устраивают очередную революцию, я вкалываю. В этом месяце надо дочкам на куртки заработать, а в следующем — жене на сапоги. Ты — девчонка красивая. Найди хорошего парня и выходи лучше замуж». Въехали в город. Музыка. Смех. Парочки целуются. Город жил как будто нас не было.
Я очень хотела поговорить со своим другом. Не могла дождаться. Мы уже три года были вместе. Строили планы. (Молчит.) Он обещал мне, что будет на митинге, но не пришел. Я ждала объяснений. Ну вот явился — не запылился. Прибежал. Девочки оставили нас вдвоем в комнате. Какие объяснения!? Смешно! Я, оказывается, «просто дура», «яркий экземпляр», «наивная революционерка». Он меня предупреждал — забыла? Он меня учил, что не рационально париться о вещах, на которые не можешь повлиять. Есть такая позиция — жить ради других, но ему она не близка, он не хочет умирать на баррикадах. Не его это призвание. У него главная цель — карьера. Он хочет много денег. Дом с бассейном. Надо жить и улыбаться. Сегодня столько возможностей… глаза разбегаются… Можешь путешествовать по миру, офигенные круизы, но они стоят дорого, покупай хоть дворец, но он стоит дорого, можешь заказать в ресторане черепаший суп… Только плати за все. Денежки! Денежки! Как учил нас преподаватель физики: «Дорогие студенты! Помните, что деньги решают все, даже дифференциальные уравнения». Суровая правда жизни. (Молчит.) Ну а идеалы? Ничего такого, выходит, нет? Может, вы мне что-нибудь подскажете? Вы же книги пишете… (Молчит.) На общем собрании меня отчислили из института. Все подняли руку «за», кроме моего любимого старого профессора. Из института его увезли в этот день на «скорой». Подружки утешали в общежитии, когда никто не видел: «Ты, мол, не обижайся, декан пригрозил, что выгонит из общаги, если что… А-а-а-а!». Героини!
Взяла билет домой. В городе я скучаю по своей деревне. Правда, я не знаю, по какой деревне скучаю, наверное, я скучаю по своей «детской» деревне. По той деревне, где папа брал меня с собой, когда доставал из ульев тяжеленные рамки с медом. Сначала он окуривал их дымом, чтобы пчелы улетели и нас не жалили. Маленькая, я была смешная… Я думала, что пчелы — это тоже птички… (Молчит.) Люблю ли я деревню сейчас? Живут тут как раньше, из года в год. Копают лопатой картошку на своих огородах, ползают на коленках. Варят самогон. Вечером трезвого мужика не встретишь, они пьют каждый день. Голосуют за Лукашенко и жалеют о Советском Союзе. О непобедимой Советской армии. В автобусе рядом со мной сел наш сосед. Пьяный. Говорил про политику: «Каждому уроду-демократу я сам бы морду набил. Мало вам дали. Ну честное слово! Стрелять таких надо. У меня б рука не дрогнула. Америка за все платит… Хиллари Клинтон… Но мы народ крепкий. Пережили перестройку, переживем и революцию. Я от одного умного человека слышал, что революцию придумали жиды». Весь автобус его поддерживал: «Не было бы хуже, чем сейчас. Включишь телевизор — всюду бомбят, стреляют».
Вот и дом. Открыла дверь. Мама сидела на кухне и чистила клубни георгин, они подмерзли и загнили в погребе, потому что капризные. Боятся мороза. Я стала помогать. Как в детстве. «Что там у вас в столице? — первый вопрос мамы. — По телевизору показали море людей, все кричали против власти. Божечка милый! Страх! Мы тут боялись, что война начнется: у одних сыновья в ОМОНе служат, у других — студенты, вышли на площадь и кричали. В газетах пишут, что это террористы и бандиты. Наши люди газетам верят. Это у вас там революция, а у нас советская власть». В доме пахло валерьянкой.
Я узнала деревенские новости… За Юркой Шведом, фермером, ночью приехала машина и двое в штатском, как в тридцать седьмом за нашим дедом. Весь дом перерыли. Компьютер забрали. Уволили медсестру, Аню Н. — она ездила в Минск на митинг, записалась в оппозиционную партию. У нее ребеночек маленький. Мужик напился и побил: оппозиционерка! А матери ребят, которые служат в минской милиции, хвастаются, что их сыновья большие премии получили. Привезли подарки. (Молчит.) Разделили народ на две половины… Я пошла в клуб на танцы, за весь вечер меня никто не пригласил танцевать. Потому что… террористка… Меня боялись…
«… он может превратиться в красный цвет»
Встретились случайно через год в поезде «Москва — Минск». Все уже давно спали, а мы говорили.
— Учусь в Москве. Хожу на московские митинги с друзьями. Клево так! Мне нравятся лица людей, которые я вижу там. Я помню такие лица у нас, когда мы вышли на площадь в Минске. Я не узнавала свой город, людей не узнавала. Это были другие люди. Скучаю по дому, сильно скучаю по дому.
Сяду в белорусский поезд и никогда не могу уснуть. Полусон… полуявь… То я в тюрьме, то в общежитии, то… Все вспоминается… Мужские и женские голоса…
«…Ставили на растяжку, ноги заводили за голову…»
«…Положили лист бумаги на почки, чтобы не осталось следов, и били пластиковой бутылкой с водой…»
«…Он надевал мне на голову целлофановый пакет или противогаз. Ну а дальше… сами понимаете, через пару минут я терял сознание… А у него дома жена и дети. Хороший муж. Хороший отец…».
«…Бьют, бьют, бьют, бьют… сапогами, ботинками, кроссовками…»
«…Ты думаешь, что их учат только прыжкам с парашютом, десантироваться по канату с зависшего вертолета? Их учат по тем же учебникам, что и при Сталине…»
«…В школе нам говорили: “Читайте Бунина, Толстого, эти книги спасают людей”. У кого спросить: почему это не передается, а дверная ручка в анус и целлофановый пакет на голову — передается?»
«…Им повысят зарплату в два-три раза… Боюсь, они будут стрелять…»
«…В армии я понял, что люблю оружие. Профессорский мальчик, выросший среди книг. Я хочу иметь пистолет. Красивая вещь! За сотни лет его хорошо приспособили к руке. Держать приятно. Мне нравилось бы его доставать, чистить. Смазывать. Люблю этот запах».
«…Как ты думаешь, революция будет?»
«…Оранжевый — это цвет собачьей мочи на снегу. Но он может превратиться в красный…»
«…Мы идем…»
Данный текст является ознакомительным фрагментом.