4. Капли росы (сосуд четвертый)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

4. Капли росы (сосуд четвертый)

26 июля 2014 г.

Мне плевать, что скажут сейчас. Но мне не все равно, что подумают и что поймут потом.

Лето 2014 года. Среди сотен жертв — мирных граждан на Востоке — и дети. Убитые «дети войны». На фоне призывов увековечить «небесную сотню» погибших майдановцев и сотен незахороненных тел сепаратистов, разбросанных по полям и никому, судя по всему, уже не нужных, молчание и игнорирование погибших детей в Донецкой и Луганской областях — выглядит еще более мерзко и кощунственно. Это — невинные жертвы войны. Невинно убиенные.

И среди них — погибшие в катастрофе малайзийского авиа-лайнера. Виртуальные траектории ракет по ТВ, перепалка газетных заголовков, игра танковых мускулов… совсем офанарели. Бредовые объяснения сепаратистов, военных и экспертов, стыдливое укрывание ракетного оружия, информационные «фейки» на крови. Геополитическая игра на историческом конфликте Украины и России, разрушающая последние иллюзии евроромантиков и веру верующих в «третью волну демократии».

Но есть же, в конце концов, извечное. Мужское начало — признать вину и ответственность. Есть христианское — покаяться и искупить. Есть просто человеческое — исправить бес-человечное.

Молчат. Тупо, бессердечно. Грабили, рылись в вещах погибших. Мешали расследованию. Но теперь-то хоть понятно, КТО стрелял и стреляет в мирных граждан и украинских военнослужащих? Какие нужны ФАКТЫ, и что называть фактами? Я считаю, что все факты уже привел.

Понимают ли все молчащие, что их молчание становится катализатором ненависти и отчаяния новых и новых сотен людей — родителей и близких, друзей и учителей убитых? И что это убиты НАШИ дети (и в авиалайнере — тоже наши)?

Осознаем ли мы все сейчас, что именно смерти «детей войны» и НАШЕ отношение к этим ПОТЕРЯМ — и есть зеркало, критерий, индикатор (да как хотите…) без-душия и без-духовности войны? Что именно это отношение лишает права на моральность УЖЕ ВСЕ воюющие стороны — ибо их оружие поразило не-винных и не-мотивированных?

Ненависть — это не только чувство-отношение, это еще и отношение-действие. Только ненавидя, можно ТАК убивать, случайно, рикошетом по жизни.

«Как страшно жить» — так однажды сказал 5-летний ребенок, отойдя от очередного выпуска новостей. Понимаем ли мы, современники, с айподами и википедиями, ГРАДами и БУКами, глобализацией и «креативным мышлением», что нашим детям в этом мире «страшно жить»? Написал, и даже не знаю, кому.

…хотя бы сами, если не хватило духа и совести ВСЕМ МИРОМ, хотя бы в одиночку — помяните невинно убиенных. Они не успели — ни понять Возрождение прошлого, ни пережить Новое Возрождение. Им больше не родиться. Помяните. Это тоже шаг к преодолению ненависти.

За пределами нормы

Кризис нормативности, крах нормативной культуры, «карамазовская» и новая, пост-модернистская, «вседозволенность» — эти проблемы давно уже стали самыми обсуждаемыми в интеллектуальных кругах как в Западном мире, так и на Востоке, Юге. Написаны сотни философских и культурологических работ, романов и новелл. Мастера современного искусства своей радикальностью и изобразительным «философизмом» затмили классиков. Правда, скорее рыночной ценой работ, чем глубиной.

Зрители с раскрытыми ртами и распахнутыми глазами созерцают образы «рухнувшей нормы» на многочисленных биеннале в ведущих музеях мира и инсталляциях в торговых центрах. «Феноменология консервной банки», лучше Лифшица не скажешь! Но все эти рефлексии меркнут перед практической стороной повседневного, ощутимого, разрушающего кризиса нормы — нормы человеческой жизни в ее гуманистическом, «возрожденческом», если хотите, понимании.

Киношное мышление. Лидеры, рожденные на ТВ-шоу. Герои, надутые спецэффектами. Любовь, похожая на «сгущенку». Музеи секса и тупые глаза ничего не понявших. Революции — скорее телепередача «За стеклом», чем завершенное изменение.

Жестоко? Да. Только чем секс «за стеклом» отличается от смерти «в режиме онлайн»? Помню шок от прямой трансляции Белого дома в Москве, в 1993-м. Сейчас не удивляюсь камере ракеты, летящей на поражение. Может, и в ракете, поразившей малайзийский самолет, тоже была камера? И микрофон?..

Так уже было. Крушение старых идолов и традиций воспринималось как конец света. Так и сейчас — массовые действа в информационном обществе стали частью самого информационного общества, колебанием «психоинформационного тела», но никак не его изменением.

Не считайте меня нытиком и моралистом. Иногда прагматик еще тот… Только сейчас, когда игра из виртуального мира Фэйсбука, ВКонтакте и «сетевых фэнтэзи» перешла в реальность, очень сложно остановить безумие «информационной массы». Показушные фото, банальные ссылки, тривиальные мысли «для всех». Не успеваю. Ведь наш мир — мир подобия и «ников» — куда более жесток, чем древние воинственные захваты чужих земель и погромы храмов. Фромовский (в смысле — Э. Фрома) дефицит «критического сознания» сказывается: лента новостей скорее собственных, выстраданных, мысли и мнения. Впрочем, с чувствами та же беда. Переживание подобия и похожести стало сильнее собственного «я». Это и про Майдан, и про сепаратизм, и про «русский мир», и про современную духовность с ее очень специфической, комиксовой, любовью и первобытной (инквизиция отдыхает) ненавистью.

Вторичная дикость, «упакованная» в этикетки кем-то подобранных цитат, «мудростей» и так называемых «восточных учений».

Случайные лидеры, вынесенные толпой на политический Олимп — как поздний Рим с солдатскими императорами, «фэйки» в новостях — как переписанные в угоду правителю летописи и хроники, маразм бездушного гламура — люди-этикетки (кто в Луи Виттон, кто — с революционными тату и стерилизованным Че Геварой).

Знакомо? Это вокруг. И это воспринимается как норма. Без границ. Норма анормальности.

(…)

Наверное, никого из нас не удивит ответ на стандартный, казалось бы, вопрос: «Как жизнь? Как дела?» — «Нормально». Ну и что такого, не Бог весть, о чем спрашивают же. Вот в этом обыденно-дежурно-стандартном «нормально» и кроется тайна кризиса современного общества (и тут мы в лидерах — это для любителей всяческих рейтингов).

Норма — это ведь не писанный в законодательстве императив. И не весовые гирьки. Это границы, пределы человеческих отношений, определяющие допустимое — в личном, общественном, деловом, политическом. Культурные нормы вмещают в себя моральность, но — шире морали, и это отдельная тема. В данном случае — как раз на острие — глубочайший моральный кризис общества, разрушение границ допустимого, что поставило под вопрос саму его способность к выживанию.

Мы словно запутались в таком простом — «что такое хорошо, и что такое плохо?».

Кризис нормативности — проявление цикличности в истории каждого конкретного общества, и вряд ли является уникальным только для нашего времени и нашего общества. Ведь были и библейские Содом и Гоморра, трагедия народа майя и острова Пасхи, крах Римской империи и гражданские войны в древнем Китае, кровавые последствия крестовых походов и инквизиции, гражданские войны в Европе и тоталитарные системы ХХ века, всего и не перечислишь. Каждый раз социальная система словно выходила за пределы равновесия, и начинался всепожирающий пожар разрушения устойчивых отношений в экономике, общественной сфере, между разными социальными группами.

Кризис нормативности — словно открытый шлюз, позволяющий обманом и насилием, двуличием и аморальностью достигать целей ценой разрушения.

Кризис нормативности — признак войны. Объявленной и необъявленной, «горячей» или «холодной», а теперь — уже и социо-культурной, психо-информационной, военно-психологической («гибридной», «молекулярной»^).

Кризис нормативности и начало распада равновесной общественной системы (проще — общества) приводит к тому, что аномалии — убийство, воровство, ложь, предательство, цинизм — перестают восприниматься как неприемлемость, опасность, ненормальность. Где веру и любовь подменяют ритуалом, расплачиваясь духовной эклектикой и приспособленчеством.

В обществе, где вор и бандит легко становится признанным кумиром, отношение измеряется в деньгах, авторитет — статусом, а сила — важнее нравственности, до войны один шаг. Она уже возможна, поскольку унижение и уничтожение стали в принципе допустимыми. И получают неунормированное моралью разрешение так думать и так поступать (!).

Кризис нормативной культуры — это, прежде всего, кризис наших нынешних (сегодня и сейчас, в нашем обществе) способностей быть гуманными людьми, «держать норму» человеческого бытия, сочетать моральный закон с правом и поступком.

«Раздвоение», «дву-личие», «без-различие» — все отсюда, от распадающейся нормы, потери мерила.

«… все едино, аппатиты и навоз» орал Высоцкий, а ведь многие думали, что это — просто его остроумная находка в песне. Тоталитарная двойная мораль еще долго будет подтачивать нас своей бес-предельностью (и беспредельщиками).

(…)

Не из книжек, а из опыта нашего мира, нашего общества, практически и чувственно нам известны как минимум три типа культурной нормативности — репрессивная, дисциплинарная и самоорганизующаяся.

Репрессивная нормативность хорошо известна поколениям первой половины ХХ века, нашим бабушкам и дедушкам. Это табу, запрет с наказанием за нарушение. Наказание не символично, а физически практично — телесно, карьерно, социально. Жизнью платили за пре-ступление нормы. Хоть в личных отношениях, хоть в мыслях и высказываниях. Репрессивная культурная норма далеко не обязательно опирается на фанатизм веры. Скорее — на витальные инстинкты жизни, когда наказанием и пыткой можно обеспечить формальную лояльность к настоящему. А угроза репрессии и наказание держит в узде самого буйного и критичного.

Нормативность дисциплинарная мягче, но — недалеко ушла. «Как правильно?» — слышали такой вопрос от близких и знакомых? И не то, чтобы человек сам-то согласен с этим, ему важно быть «правильным», то есть жить по правилам системы, буквально — по писанной «букве».

Если кто-то увлекается историей психоанализа, наверное, помнит толчок к исследованию первопроходцев этого уникального направления душе-ведения: человеческие неврозы, подсознание и его тайны, «вытеснения» и пр. Наряду с формальным, сословным и административным, работает и индивидуальная «само-дисциплина правильной жизни». Но по мере развития личностного в индивиде, борьба личного с дисциплиной общества прорывается как горная речка сквозь скалы. Эпоха капитализма и индивидуализации — обрекла репрессию и дисциплинарность на конфликт с Личностью, ее желанием участвовать в установлении нормы. Возникла энергия личной свободы.

«Тоталитарное государство» в ХХ веке — трагичный эксперимент. Заплатили миллионами жизней.

Самоорганизующаяся нормативная культура — это, если хотите, и есть главный вызов нашего времени. Вмещающий в себя проблемы кризиса нормативности, поиск новой духовности, Новый Гуманизм и Новое Возрождение. Это способность каждой Личности не только слепо принимать извне, но и сознательно вырабатывать нравственную норму, укрепляющую и усовершенствующую мораль и культурные границы.

Все эти три типа нормативной культуры сосуществовали рядом, наверное, во все времена. Вопрос в доминанте. Был и Сократ с цикутой. Были и фанатики религиозных войн. Был тоталитаризм ХХ века и были светлые головы, которые «вопреки».

Сейчас опять хрупкий баланс: вроде и способны жить вместе миллиардами, и каждый — уже неповторим. И одновременно — «массовое интеллектуальное сознание» в сети интернет, флэшмобы (не смешно), новый фанатизм и новые репрессии (чего стоит готовность исламских фанатиков подвергнуть принудительному обрезанию миллионы своих женщин). Тонка грань.

(…)

Новый моральный поступок — как новая лоция. В политике, в экономике, в медиа, в личном.

Культура Нового гуманизма, Нового Возрождения, Нового (Второго) Модерна — против кризиса нормативности, эстетики без-образного, против рожденного примитивным пост-тоталитарным капитализмом украинского Обывательского Без-различия и Без (с) — предела.

Во многих культурах смотреть в глаза — большой вызов. «Интимное пространство личности» или посягательство на душу — по-разному, но по сути — одно и то же. Не спешите разрушать личное пространство, и вместе с тем — смотрите в глаза. Это сила Личности — наделять правом другого посмотреть себе в глаза. Пусть на немного. И чтобы не «бегали».

Оглянитесь вокруг. Поищите нормальных. У них обязательно должен быть твердый взгляд. И блеск слез на глазах.

Ненависть и Любовь

Сильные, родовые понятия.

Еще начиная с первой пещеры, человек стремился к продолжению рода, вкладывая в это не только природное стремление передачи жизни, но и продолжения смыслов, значений, опыта, пере-житого.

Любовь рождалась как духовное отношение к возникающей природной тяге и привязанности — продолжение рода именно с Этим Человеком. Богатство этого отношения несопоставимо ни с каким другим, поскольку «продолжение рода» не ограничивается детьми и внуками. В отношениях любви включается все, что окружает человека, делает важным и даже необходимым условием жизни — любимый человек, родина, деятельность, общение, весь материальный мир вокруг, который тоже важен и нужен для этого самого «рода». И вдруг оказывается, что в любви концентрируется все важное в жизни, что нужно хранить, делиться, передавать и развивать. Это все — тот самый лично-человеческий мир, как маленькая частица «родовой жизни», которую ты продолжаешь как «продолжение рода человеческого».

В итоге, мы в обиходе много чего «любим», иногда совершенно свободно и спокойно произнося это слово, — родину, фильм, ситуацию и даже отдельное переживание. Как это объяснить? А это все вмещается в нашу главную Любовь — тех людей, которых вы выбрали по судьбе и с кем продолжаете жить, продолжая род, и расширяя свое отношение как важное, без-условное — на весь наш мир.

Отвечая на вопрос одного знакомого — можно ли любить Родину? — конечно, особенно если вы уже любите.

Любовь — отношение творящее. Несмотря на огромное количество оттенков (господи, ну где вы найдете двух одинаковых людей с одинаковой судьбой и взглядами на жизнь?), любовь побуждает, двигает, заставляет открывать и создавать. На то оно и продолжение рода, в котором личное движение, стремление ОБЕСПЕЧИТЬ продолжение этой жизни распространяется на весь мир (Ойкумену, Космос), в котором и благодаря которому хранится любовь. Мир — это и в себе, и вокруг, и порядок вещей, и порядок отношений, традиции и смыслы. Все вместе — одно-временно.

«Мама, я тебя люблю» — так часто ребенок уточняет, подтверждает утверждением-вопросом, с ожидаемым и гарантируемым ответом, что его мир стабилен, и что его жизнь нерушима, все в Порядке.

Может ли любовь рождать ненависть? Извечный вопрос. Кто-то считает его богохульским, утверждая Абсолют Любви. Кто-то считает ненависть способностью лишь отдельных людей, «злых», как обычно говорится.

Тоже голову ломал над этим. Ненависть не так «проста», как кажется на первый взгляд. Часто это отношение путают с агрессией, невосприятием, недоброжелательностью. Мне кажется, все куда сложнее.

Ненавидеть — значит наделять себя правом отказывать другому в его существовании. И не только сознательно-эмоционально, но и деятельно. «Не должно быть в мире того, кто, как я считаю, разрушает мой личный мир». Чаще всего, в нашей повседневности, чувство ненависти вспыхивает лишь как реакция на разрушительное «иное» (в смысле, на другого, кто своим действием и отношением разрушает или угрожает разрушением, или — уже начал разрушать…) и ограничивается лишь «выталкиванием» из своего мира — не видеть, не иметь отношений.

Это чувство-отношение настолько сильно, что становится причиной и куда более серьезных ответов — мести и даже пре-ступления (пере-ступить за горизонт человечности.).

Если вернуться к любви как продолжению человеческого рода, то тут сразу возникает масса эмоционально не очень приятных ассоциаций и примеров. Ненависть — это эгоизм любви, желание продолжить род и сохранить свой мир ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ, в том числе — ценой чужой жизни. Ненависть толкает людей на злые поступки, предел которых — уничтожение другого (морально, социально и даже физически).

Почему об этом сейчас? Потому что сотни любящих (близких, свое дело, свою страну) НЕНАВИДЯТ других таких же, считая их нарушителями и разрушителями, и УНИЧТОЖАЮТ ради спасения и сохранения своего мира. Это я снова о гражданской войне, но не только о ней. Любовь может порождать ненависть. Но именно в момент этого по-рождения она сама превращается из светлого со-творения в маниакальное СОХРАНЕНИЕ уже проходящего.

Порождая ненависть, любовь убивает себя

Испытав ненависть в личном, сложно и долго возвращаться к светлому в жизни. В обществе — так еще сложнее.

Коллективная ненависть запускает маховик бесконечной борьбы за «разные миры-жизни», и в этой борьбе эти миры разрушаются или изменяются до неузнаваемости. Ни один народ, ни одна страна после пережитой войны (хоть с внешним врагом, хоть в гражданском конфликте) не возвращались к исходному. А иногда менялись до неузнаваемости. Не говорю, что обязательно в плохую сторону. Важно просто понимать, что эти изменения неизбежны, и победа может принести как новое торжество «мира» того, кто победил, так и его невозвратную потерю.

«Пиррова победа» — так я понимаю смысл этого, ставшего давно уже обиходным, выражения.

«Познав врага, полюбишь его» — еще одна грань и тайна преодоленной ненависти. Это не значит, что враг не будет наказан, если того заслужил. Это значит, что не всякий враг — преступник. И ненависть — плохой путеводитель жизни, часто сам приводящий к преступлению.

Важно понять — мы все научились ненавидеть, не успев научиться любить «иного», кто рядом. И это главный моральный вызов времени для нас всех.

Диалектика любви и ненависти. Порождая ненависть, любовь убивает себя. И преодолевая ненависть, мы вновь учимся любить.

О человеческом бытии

Бытие как тотальное «есть». И вместе с тем (старик Гегель пару раз перевернулся), это уже существование, но нераскрытое, и лишь прикосновение с ним зажигает то самое «осуществление». «Есть», но и еще «будет». И лишь Соприкосновение с ним зажигает то самое «осуществление».

Но тождественна ли человеческая повседневность, мельтешение секунд жизни, самому человеческому существованию? Всегда ли мы, живя, — «человеки»?

Иногда в состоянии эмоционального стресса, возмущения, обиды звучит «вот тварь», или еще хуже «животное», «да человек ли ты?». Это когда и почему так? Что переживает и чувствует человек, когда так вот, вроде бы (как кажется), походя, ставит под сомнение или даже обличает другого в «не-человеческом»?

Со-бытие — может быть только Человеческим, ибо иного бытия у человека быть не может. А просто повседневная жизнь, вне-бытийное проживание — вполне, все больше — преобладающе.

Живя в Эпоху Мифа, человек каждую минуту и секунду ощущал себя органичной, неразрывной частью со-бытийной мифо-жизни, Рока, Судьбы. И как ни парадоксально, его со-бытийность была куда более полной и объемной, чем у ныне живущих.

Почему? Разорвав рациональностью нить мифо-судьбы, пред-назначения, человек сам осмелился решать, как ему БЫТЬ.

Великая амбиция Нового Времени, Просвещения, Рационализма. (Хотелось дописать — «и Атеизма». Но остановился.) Рациональная, ритуально-обрядная, полу-грамотная, полу-осознанная вера осталась у многих. Она, как бабочка в окне, готова принять любой луч и любой зазор, лишь бы по-чувствовать духовную свободу. Но без учения, вовлеченности, постоянной зависимости эта вера стала скорее психо-компенсатором повседневных тревог, чем событийностью. Так, когда положено или когда прижмет. «Вы Храм посещаете? Надо, хоть иногда…» Ну вот вам и ответ, «надо, хоть иногда».

Рациональный человек Модерна и быстропроходящего Пост-модерна (грядущий Новый Второй Модерн — тема особая) пытается стать «творцом» собственной судьбы. Зачастую не отдавая себе отчет в том, что судьба — не биография и не условия жизни, а линия со-бытийности в Человеческом Бытии и личная способность реализовать свою жизнь как Человеческую — творящую, созидающую. Иначе — пустое пре-бывание в жизни — без мифической пред-начертанности (с ее радостью рождения, реализацией миссии и радостью ухода, со-бытийностью осуществленного) и без со-бытийности лично-осознанной и лично-созданной.

Мало в жизни событий. И то правда. Много дат, много лет, а со-бытий и пере-живаний… может и вообще не быть. Одни про-исшествия и про-живания.

Эпоха тупого потребления (вещей, статусов, услуг, информации, иллюзорных смыслов) превратила расщелину между истинно человеческим, человечески-бытийным, важным, со-творящим, — и происходящим, текущим — в пропасть.

«Нам нужно научиться жить вместе, всем» — это я свое внутреннее процитировал. Смириться с теми, кто так и остается вне бытия, и искать путь возвращения — для всех.

Попробуйте коснуться жизнью бытия.

Нормативный излом: новые социальные силы и мотивы

Что же рождается в мире, переживающем войну, ненависть, анормальность? Какие силы и какие мотивы вынырнут, как из пучины, из украинского кризиса, революции, вооруженной борьбы и разрушенного мира?

(…)

Протестное майданное движение сформировало целое новое поколение.

В актуальной истории живущих это, пожалуй, третий поколенческий феномен «рожденных переменами». Первый связан с оттепелью 60-х, первыми диссидентскими движениями в СССР, еще подростковой свободой бардовского движения, «шукшиновской» литературы и евтушенковской поэзии. Это поколение так и останется в истории «поколением оттепели».

Вторым стало перестроечное поколение конца 80-х, рожденное в самодеятельных клубах и интеллектуальных группах, на первых митингах и первых демократических выборах.

А вот третьи «рожденные переменами» в Украине задержались. Возможно потому, что первое, сугубо возрастное, поколение независимости, расхваленное и зацелованное на бюрократических посиделках, сформировалось как поколение «официантов», готовых скорее обслуживать, чем брать на себя смелость предлагать и решать.

Вторые же «независимые» проходят свои уроки революции на площадях и в окопах, перечитывая Маркузе и переслушивая Цоя, с совсем другими глазами и мыслями. Рождение «поколения Майдана», по сути, и стало главным катализатором проснувшегося, но еще слабо организованного гражданского общества.

Поколение — не возраст (хотя, чего греха таить, и возраст тоже). Это социальный феномен особой исторической субъектности — со своими смыслами и даже миссией.

«Поколение Майдана» уверовало в свою собственную миссию — второго рождения нации, демократической революции, реализации европейской мечты-утопии. Оно активно, даже агрессивно. Оно организовано и мобилизовано. Новые НГО, клубы, младопартии. Новые медиа-проекты, культурный рев-авангардизм.

И вместе с тем… Это новые «лишние люди». В большинстве своем — гуманитарии, количество которых на рынке труда просто зашкаливает. Молодое городское гуманитарное сословие, рожденное бумом на гуманитарные профессии и, разочарованное настоящим и туманной перспективой, готовое даже на баррикадах доказывать свое право и готовность переобустроить страну так, как они учили и думали.

Молодежь городов — крупных учебных центров, почувствовавшая шанс через пертурбации в обществе достичь того, что было бы невозможно в их жизни в условиях коррупционно-кланового застоя. И если вчера социальные лифты вообще не работали, то сейчас, в условиях радикальных перемен — не лифты, а социальные катапульты

«Поколение Майдана», «лишние люди» радикальны и реактивны. Люстрация, реприватизация и война с олигархами, общественный контроль, поиск врагов нации и демократии — все это с легкостью принимается как революционная программа действий.

И старый политический истеблишмент, перепуганный крахом Старого режима и готовый хоть с чертом лысым договариваться в Новом режиме, вынужден заигрывать, поддерживать, вовлекать.

«Новых и молодых во власть» — об этом с политических и медиа-трибун сегодня не говорит только ленивый. Надеясь, что если это сделать поскорее, то и самим можно перезагрузиться.

Сермяжная правда досрочных выборов…

Ничего не напоминает? «Рожденные протестом», «лишние», революционная программа? «До основанья, а затем.». Готов ошибаться, но, по-моему, мы у порога нео-большевизма, специфического, пост-майданного. Нео-большевизм — как новый революционаризм, освященный желанием быстрых перемен.

Конечно, не о «призраке коммунизма» речь. Именно о революционаризме демократических утопий, где жажда самоутверждения за счет перемен превалирует над знанием и готовностью эти самые перемены провести. Это право на революционаризм выстрадано долгими ожиданиями, олигархо-бюрократическим застоем, баррикадами и кровью Майдана. Все так.

Но и нигилизм, и упрощенчество, и юношеский максимализм — все тоже замешано в этом самом революционаризме.

Именно «поколение Майдана» будет самым заинтересованным игроком во всех возможных пасьянсах по смене состава власти — через новые Майданы, череду досрочных выборов. Они подрастают на глазах, им не терпится ворваться в политику и в Систему, поскольку остановиться или вернуться — некуда, да и нет желания. И их радикализм окажется похлеще популистской похлебки в стиле БЮТ.

Позиция «поколения Майдана» в чем-то уникальна: революционаризм — и отложенный, «правильный» социальный идеал. Новая страна возможна только после зачистки кадров, правильного перераспределения награбленного коррупционерами и олигархами, повсеместных перемен в составе власти. Правильная страна для правильных граждан.

(…)

У «поколения Майдана» появляется и ситуативный социальный союзник — «люди войны». Тысячи добровольцев и их командиров, часть из которых тоже пользуется символикой майданной революции, ушли на восточную войну.

Психологи и социологи уже неоднократно отмечали уникальный феномен: прошедшие войну, пережившие смерти друзей и врагов, проживают время войны как одну секунду к ста. А то и больше. И обостренное переживание «борьбы за правду», в которой цена — сама жизнь, оголяет нерв ожиданий и требований и от мирной жизни.

В милитаризированном после Майдана гражданском обществе запрос на новых лидеров, готовых так же беспощадно бороться с «врагами перемен», как и с врагами Украины — увеличивается с каждым днем.

Милитарные организации, которые легко трансформируются из НГО в батальоны самообороны, а из батальонов — хоть в партию, хоть в частную армию, скоро вернутся с фронта. И вряд ли снимут камуфляж. Они скорость войны хотят перенести на скорости политики. Эти настроения и эти люди могут неплохо дополнить «поколение Майдана». До первого замеса власти. У одних опыт и сила. У других — энергия, идеи, революционная программа и страсть попасть на «социальную катапульту».

(…)

Вместе с тем, кризис и война, помноженные на разруху в областях, где прокатилась война, выводит еще одну силу — «послевоенный пролетариат». Останавливающиеся заводы, разгромленные города, дома, дороги. Погибшие знакомые и родные. Предатели-начальники. Падение, а то и полная потеря доходов. Это тот самый рабочий класс, который впахивал на шахтах, меткомбинатах и машзаводах даже под пулями. Это те, кого не раскачали ни сепаратисты, ни олигархи, ни центральная власть. Это те, кто потребует работы, порядка, гарантий. Им не до перемен.

А к этому — депрессивная ситуация в регионах войны, униженность и растерянность. Ни один ответ не очевиден. Обманывали и стреляли все стороны. Нужен свой контроль и свой порядок. Так будет рождаться «послевоенный пролетариат», у которого пока нет ни идей, ни программ, ни лидеров. Но от позиции которого может зависеть вообще весь дальнейший сценарий для Украины и даже ее судьба.

(…)

И еще об одном нужно и важно сказать. Назвать это силой, сословием, стратой — язык не поворачивается. Это жители провинции Центра и Запада Украины. Фермеры и мелкие предприниматели, строители и гастарбайтеры, всех не перечислишь. Те, кто поддерживал киевский Майдан, приезжал на смену целыми селами и городками, и кто стоял на майданах своих областных центров, менял местные элиты и поддерживал Народные рады. Кто направил своих сыновей на Восточный фронт и принимал у себя переселенцев. Кто хотел в Европу, потому что в повседневной жизни знает ее не понаслышке. Кто голосовал на президентских выборах за мир. Кто пока ничего не получил от революции, и очень устал от войны и смертельных потерь.

Это те, кто любит свою Украину, но растерялся в поисках этой самой Украины — без Крыма, с воюющим Донбассом и, как и раньше, хромированно-чужим Киевом.

Эти люди снова выходят на майданы с требованием прекратить давить их бизнес и вернуть их детей с фронта. Они уже устали от происходящего, и на грани «замыкания» в своих регионах, городах и поселках. Очередная революционная волна или военная стихия может подтолкнуть этих людей к простому и понятному — «да ну их всех».

(…)

Понимаю, что этот социологический этюд вызывает раздражение. Ни одной цифры, рейтингов, примеров. Да и картина неполная. Но мне показалось важным описать именно эти тенденции, тренды, риски, потому что от этих сгустков настроений и действий зависит следующий цикл украинского проекта.

Свалится ли «поколение Майдана» в нео-большевизм? Задвижется ли «послевоенный пролетариат»? Пойдут ли на выборы комбаты из батальонов самообороны? Выдержат ли нервы у жителей Виннитчины, Хмельнитчины, Львова, Ровно, Луцка…? А ведь это тоже «пазлы» новой Украины, либо удастся их сложить, либо — новый конфликт и новые «чужие».

(…)

Часто, произнося слово «смирение», мы почему-то невольно воспринимаем сказанное как слабость, уступку. Но ведь можно и по-другому — «смирение» как «с миром».

Смирение уникально своей двойной контекстуальностью. Мир как равновесие, неконфликтность, компромисс, со-жительство. И «мир» как общество, как все «мы». Мне кажется, «смирение» должно предшествовать любым новым переменам — в политике, власти, официальной идеологии. Очень важно успеть «при-мирить» — и поколения, и регионы, и разные социальные силы. Не войной. Диалогом. Форумами единства. Моральными авторитетами. Политическими компромиссами. И как можно быстрее.

О культуре

Этот текст был написан в октябре 2011-го. И, перечитав его, не стал ничего менять. Сейчас это важно как никогда — для понимания войны и мира, для поиска нового проекта Новой Украины.

Дискуссии относительно феномена культуры и культурных практик длятся не одно десятилетие. Культурология выделилась в самостоятельную гуманитарную дисциплину. Среди дискутантов по вопросам культуры — философы, историки, социологи, психологи, художники и искусствоведы. И каждый считает культуру предметом собственных исследований. И каждый прав, поскольку культура, по своему определению и значению в широком смысле, охватывает все сферы человеческой деятельности.

В центре внимания сегодняшней дискуссии — диалогичность культуры. Традиция Бахтина-Лотмана продолжается в новых идеях, интеллектуальных новациях и практических исследованиях.

Но я позволю себе обратить внимание на вопросы, которые остаются «в тени» дискуссии. Почему диалогичность культуры с каждым годом актуализируется? В чем историческая обусловленность этой фундаментальной черты? Чтобы попытаться ответить на эти вопросы, вернусь к исходному — как толковать понятие культуры?

По моему мнению, культуру в широком смысле этого понятия следует рассматривать как способ сохранения социальной наследственности на основе актуализированного опыта практической деятельности, ее ценностного и нормативного воспроизводства в повседневной практике. И в этом смысле культура есть «идеальное в материальном». Традиция, миф, религия, наука, искусство в разных формах воспроизводят и одновременно, от обратного, приумножают культуру именно на основе повседневной практики реального общества. Культура, таким образом, рассматривается как продукт деятельности и составляющая самого сознания общества.

Если продолжить этот терминологический ряд дальше, то цивилизация является организованной и институциализированной культурой, ее «во-площением».

И если сама культура является своеобразным геномом деятельности, то геномом собственно культуры является знак. В нем чеканится и воспроизводится знание, значение, обстоятельства и практический смысл всего созданного человеком. Социальные (культурные) коды воссоздают актуальные практики и обстоятельства, в которых они реализуются, являясь источником опыта и знаний.

Известный исследователь, философ Михаил Константинович Петров предлагал рассматривать три составляющие процесса воспроизводства и развития культуры (упрощенная интерпретация):

— коммуникация — связь, координации в деятельности, непрерывный обмен опытом и его смыслом;

— трансляция — собственно передача социальных (культурных) кодов;

— трансмутация — инновационные изменения в практике и их «инкорпорация» в культуру — как общепризнанное, полезное, ценное и понятное.

В традиционном и раннемодерном обществах циклы деятельности сохраняли достаточный временной лаг для того, чтобы изменения в самой деятельности и их освоение культурой охватывали от нескольких до, как минимум, двух поколений. Это обеспечивало уникальность и внутреннюю стабильность культурных сообществ, способствовало разнообразию цивилизационных проявлений на основе уникальности историко-культурных типов, различных решений в развитии деятельности и общественных практик.

Вместе с тем, усиление коммуникации между обществами, создание условий для интегрированной деятельности различных обществ от эпохи торгового капитализма до современного глобального общества радикально изменили динамику трансмутации.

Различные практики и различный опыт в условиях глобализированного информационного общества разрушают традиционные локальные механизмы сохранения и передачи наследственного опыта локальных сообществ. Культурный «микст» охватил все сферы деятельности — производство и технологии, организацию и формы трансляции, свободное время, искусство и т. д. Интересный аспект — вместо ожидаемой унификации имеем геометрическую прогрессию разнообразия, но с выраженным «микстом» предыдущих самобытностей.

Идентичность культуры локальных сообществ становится более размытой, зато все более актуально «общее», взаимопроникновение. И это вызов всем локальным идентичностям и цивилизационным феноменам, независимо от их нынешней фазы развития.

Традиция трансформируется в технологию «проникновения в другое». Так, уникальные учения Востока становятся элементом мирового комплекса оздоровления («здоровый образ жизни»). Китайская кухня конкурирует с «Макдональдсом».

Американские кинокомиксы компенсируют мифообразы традиционных локальных мифологических систем.

Революции в технологиях и культура «человека-самосоздателя» касаются базовых основ общественного бытия. Информационное общество создало условия для альтернативных сообществ (сети, зоны интернационального отдыха и туризм). Создаются условия для появления «искусственного интеллекта», который не имеет корней и границ. Человек Нового Модерна — на грани освоения самовоспроизводства на основе искусственного рождения, продления жизни, искусственного питания, новых методов лечения и восстановления организма. Это уже даже не дети, а внуки доктора Фауста…

Фьюжн-цивилизация — этот термин я использую для определения феномена «опредмечивания» и развития глобальной культуры интегрированного общества.

Конечно, здесь можно еще много аспектов исследовать и раскрывать. Но предыдущий ответ — актуализация диалогичности культуры — не только в измерении индивидуального и общего, но и в измерении форсированного «в пределах поколения» взаимопроникновения в эпоху позднего Модерна и глобализации, переход к Новому Модерну.

Вестерн-глобализация, европеизация, новый ислам и новый исламский мир, «русский мир» и другие инверсии «глобального общежития» — это масштабные и все же локальные ответы на вызовы глобализации и глобальной культуры «информационного общества» и «общества знаний». Вероятнее всего, ХХІ век станет веком конкуренции за право быть доминантой в формировании глобальной культуры Нового Модерна.

И второй аспект, на который бы я хотел обратить внимание. В условиях формирования человеческой культуры как глобальности, как и насколько эффективно может быть реализована общественная практика «локальности» — этноса, нации, национального государства, национальной культуры, культурных мега-сообществ. Как общества способны сохранять уникальные практики и ценностные смыслы своей культуры, находясь фактически под влиянием «совместно-значимого»?

Сэмюэль Хантингтон в одной из последних работ достаточно радикально разделил современные нации и их культуры на две группы — «сильные» (которые способны инкорпорировать глобальные проявления общей культуры в уникальную форму своей локальной идентичности) и «слабые» (потребители «другого»). Тем самым он вновь актуализировал уже известное деление наций на так называемые «исторические» и «неисторические» (А.Тойнби).

Модернизация — это, по сути, культурная революция. Но это не определение для вечного словаря. В нынешнем мире и для наших поколений это определение справедливо. Почему? Потому что быть на «пике» общественных практик и влиять на эти практики, продвигать свои «культурные коды» как универсалии — это вызов, который действительно имеет революционный характер.

Быть современным в глобальном мире тотального информационного обмена и бесконечного, без границ, инновационного развития — значит быть среди лидеров. Диапазон — от ценностного измерения потребительской стоимости, новых производственных практик, новых технологий, меняющих жизнь других, к мифоконструированию, проектированию глобально-приемлемых традиций. А это значит, что модернизационная стратегия не может быть ничем иным, как стратегией геокультурной.

В практическом смысле я бы сформулировал задачу следующим образом:

— новая культурная политика как основа и смысл модернизации страны;

— локализация в условиях глобализации и культурные коды как инструмент проектирования экономической и других политик;

— развитие культурных индустрий как конкретный инструмент для формирования национального ценностно-нормативного поля и встречного влияния на глобальные культурные тренды.

И напоследок. Слабые мы или сильные? Станем «гумусом» новой глобальной культуры или ее активным фактором? Утвердилась ли украинская культура как код наднационального или происходит ее активная инкорпорация, поглощение?

(…)

Эти вопросы особенно обострились сейчас, когда новая Украина возможна лишь как новый национальный проект, соизмерный времени и его вызовам. Как «украинский мир», охватывающий всю многомерность истории и всех творящих сегодня.

Охватность, а не навязывание — особенность новых наций Нового Модерна.

Проникновение и включение в свою культуру — это ответ на вызовы глобальной фьюжн-цивилизации.

Из недописанного тогда и недосказанного. В мире, в котором мы живем и будут жить наши дети, решающую роль будет играть сама инфраструктура жизни. Не только стандарты и условия жизни, но и культурное пространство, сам жизненный ландшафт, станут определяющими. И вот здесь на первое место и выходит ключевой вопрос Нового Модерна — как уметь себя «обустроить», не только сохраняя, но и добавляя — в архитектуре, природе, коммуникациях, науке и технологиях, культурном продукте. Этот материальный мир — как «порядок вещей» — и создает устойчивый «культурный мир» — европейский, исламский, американский. Копиры, уподобления — или хранение прошлого чужого — лишь создают иллюзию временного успеха.

А как обустроить украинский проект и превратить его в «украинский мир»? Ведь сегодня он состоит из осколков советской цивилизации-фабрики, подзабытых российских и речьпосполитовских «памятников истории», разрозненных святынь, нынешних стеклянных «подобий Запада» и руин войны на Донбассе… Эклектика в головах, эклектика в жизни, эклектика в действиях. Вместо истории — как актуального, живого опыта-мифа — рассыпанное лото чужих смыслов. Потому и рваные такие, жестокосердные, эгоистичные, каждый со своим «фрагментом смыслов».

Возвращаясь к утверждениям Тойнби и Хантингтона (тихо умалчивая о Гегеле), будущее творят только «исторические нации» (народы, цивилизации), остальные — гумус истории. Верно, в общем-то. Горько, но верно.

Вы обращали когда-нибудь внимание на то, как некоторые народы гордятся чужим историческим наследием и зарабатывают на «туристической инфраструктуре»? Казалось бы, что плохого? Культурные индустрии, микст эпох и валют за предоставленные услуги.

Глобализация и локализация идут рядом. Общие экономики, связи, дела. Разные мысли, привычки, традиции. И все же стоит помнить, что в человеческой истории известны сотни ярких народов и культур, самобытность которых ограничивалась временной включенностью в чужой мейнстрим. Эпоха Нового Модерна — не исключение.

Сколько сейчас государств на карте мира? Более 200? 200 лет назад было чуть более 20. А 700 лет назад — добрая тысяча локаций в виде монархий, княжеств, орденов-государств, кочевых государственностей, да мало ли… А заглянем лет эдак на 200 вперед — кто удержит амбицию быть творцом истории, а кто — будет лишь каплей в мейнстриме? Пожалуй, лишь тот, кто об этом думает и стремится уже сегодня.

Творить историю фьюжн-цивилизации — значит задавать образцы и стандарты жизни, во-площать их, превращать в живой предметный мир — в тело архитектуры, ландшафты жизни, новые идеи и новые ответы, новые технологии и возможности.

Давно ушла в прошлое эпоха империй-цивилизаторов и территориальных лидеров. Технологический империализм, культурная монополия, информационно-смысловое лидерство — так определяется лицо наций-лидеров фьюжн-цивилизации.

Быть историчным — значит вести за собой. Излом Украины — момент выбора: творить или уподобляться, хранить или пре-творять.

Еще раз о герменевтическом экзистенциализме

Жизнь человека — как текст, в котором его слова и поступки складываются в смыслы, ему присущие смыслы и цели, независимо от воли и желания быть прочитанным. Хотите понять — научитесь читать жизненные тексты. Не скажу, что это легко психологически. Зато позволяет понять судьбу человека, которую он создает себе сам. А значит, и помочь.

С обществом — почти то же самое.

Одна сложность — дешифровать из какафонии истинный текст.

Украине на пути к новой Украине предстоит пройти испытание новой дисциплинарностью и «простотой», новым нигилизмом и социальным экспериментаторством. Это важно и нужно понимать, чтобы «страх перед историей» и «революционные неврозы» не подтолкнули к повторению трагедии столетней давности.