…И примкнувший к ним Вагнер

…И примкнувший к ним Вагнер

Предупреждение автора: данный текст является художественным произведением и защищен конституционным правом на свободу творчества.

Действующие лица.

Солисты: Мединский, Мездрич, Кехман, Кулябин – все голые.

Вагнер – автор музыки. На сцене не появляется, посему одет.

Симфонический оркестр во главе с дирижером – все голые.

Мужской хор – все голые.

Женский хор – все голые.

Миманс – все голые.

Зрители (исполняют роли зрителей) – все голые (верхняя одежда и белье сдаются в гардероб).

Театральные критики и критикессы (исполняют роли критиков и критикесс) – все голые.

Примечание режиссера спектакля: Предполагаю, что некоторые критики и особенно критикессы определенного возраста и особенностей телосложения не захотят раздеваться. Несмотря на то, что это противоречит моему художественному замыслу, не нужно оголять их принудительно, так как это может негативно повлиять на объективность будущих рецензий.

Служба безопасности театра и прочие служащие – в форменной одежде, так как участниками спектакля не являются.

Либретто.

Действие развивается по сюжету любой из опер Вагнера, но, согласно концепции постановщика, при свободном перемещении солистов по сцене и зрительному залу. Оркестр исполняет музыку, хоры в основном поют, солисты – солируют (преимущественно на авансцене) либо поют дуэтами: Мездрич с Кулябиным, Мединский с Кехманом (в этом случае – спиной друг к другу, что показывает вечную борьбу Художника с властью).

Миманс – миманствует. С учетом заданного жизнью однообразия полового состава главных действующих лиц (солистов) при драматургической неизбежности любовных интриг и треугольников миманс работает в парадигме гомосексуальности, компенсируя разнообразием поз и позиций неизбежную монотонность графики гениталий солистов.

Сценическое действие делится на акты, которые гармоничным образом чередуются: то власть имеет (в плохом смысле) Художника, то Художник имеет власть (в том же самом смысле).

Артисты, исполняющие роли зрителей (народа), безмолвствуют. Однако их мимика должна демонстрировать тайный страх перед властью и не менее тайный восторг перед Художником. Но явно выраженного восторга (крики одобрения, приветственные жесты, аплодисменты, бурные овации и цветы) быть не должно. Ибо народ крайне забит и запуган.

В предфинальном акте Художник все-таки побеждает (имеет) всех руководителей театра. То же самое – и министр. Но в финальном акте Художник имеет и министра, и условного Вагнера (композитора-классика вообще). За отсутствием такового на сцене, в качестве Вагнера (композитора-классика) выступает дирижер, что требует от последнего особого музыкального и актерского таланта, так как ни пульта, ни дирижерской палочки, ни собственно дирижирования этот альтер эго Вагнера не бросает. Это и есть катарсис: Художник (современный на момент спектакля, то есть актуальный) имеет Всех.

Важно понять, что искусство все-таки имеет (в хорошем смысле) границы и табу. Посему ни к хору, ни особенно к зрителям Художник не притрагивается. Во-первых, это его катарсис, а не толпы. Во-вторых, зрители (толпа) по определению не свободны. А Художник – свободен по природе своей (критики и критикессы потом это объяснят в своих рецензиях).

После финального акта сразу и резко падает занавес, закрывая хоры, миманс и всех солистов, кроме Художника, который остается обнаженным (беззащитным) один на один со зрителями (с так называемым народом).

Из рецензии неизвестного критика.

Новая интерпретация бессмертной оперы Вагнера не просто великолепна, а революционна. Или, возможно, котрреволюционна. Режиссер решил не только по-новому ответить на извечный вопрос: кто же побеждает в борьбе Художника с властью, косным обществом (так называемым народом) и слишком уж расплодившимися классиками, но и вообще перерезать всем своим настоящим и будущим соперникам по искусству любые пути к продвижению вперед.

Ответ на сформулированный выше в общем-то банальный вопрос автор спектакля дает тоже банальный, а потому смахивающий на Откровение, то есть блестящий: всегда и всех побеждает (в транскрипции постановщика – имеет) Художник. Правда, известная застенчивость (обычная скромность гения) не позволили ему ввести в спектакль фигуру Бога и дать соответствующий ответ относительно победы Художника и над ним. Впрочем, не исключаю и даже предполагаю, что режиссер, понимая, что ставит свой спектакль не в самой цивилизованной стране и не перед самой продвинутой (а в чем-то даже и дремучей) публикой, решил не шокировать ее обнаженным телом Бога (хотя и идиоту понятно, что Богу одежды вообще не нужны, потому у него их и быть не может). С другой стороны, возможно, постановщик просто (просто-то просто, но не всякий сподобится такой гениальной простоты) считает Богом Художника, то есть самого себя. И зрители (народ) все-таки видят на сцене Бога, причем обнаженным, но просто не догадываются об этом. И это правильно. Во всяком художественном откровении должна остаться некая тайна, некоторое эзотерическое знание. Иначе народ (зрители) могут подумать, что они равны Художнику. А это, разумеется, не так.

Наиболее жалким выглядит в спектакле министр, хотя он и является представителем высшей власти (самого государства) и вынуждает руководителей театра запретить спектакль, поражая тем самым и самого Художника (автора спектакля) в его самое свежее, зрелое и любимое детище. Да и солист, исполняющий роль министра, поет лучше других. Случайно это или хитро и язвительно замышлено постановщиком, остается загадкой.

Но почему в конечном итоге Художник имеет всех? Да потому, что эта грозная власть по своему недомыслию запретила самой себе иметь какую-либо идеологию, то есть идеи, мысли, взгляды и даже такую малость, как право на оценку чего-либо. Тут любой самый завалящий критик свободнее власти. Но более всего, что виртуозно и демонстрирует спектакль, оборонен и вооружен тут сам Художник. Ведь у него как раз есть идеология. Более того – десятки, сотни идеологий на любой вкус и по его свободному выбору. И любую он волен использовать вообще, а в борьбе с властью – особенно. Это ей запрещено, а ему разрешено. Это она свободна только не иметь идеологии, а он свободен иметь любую.

Более того, Художник дважды обманул, объегорил, обхитрил власть. Дав Художнику полную свободу, она обязалась давать ему и деньги, не имеет ни малейшего права запретить Художнику выбирать из колчана идеологий любую стрелу, которой он будет эту власть язвить и разить.

Разумеется, хорошую власть Художник никогда не разит. Но, по чести говоря, бывает ли власть хорошей? Особенно в нашем государстве и при нашем народе… В России то бишь.

Все это очень чутко и нервно Художник улавливает. В данном спектакле – определенно. И разит, разит. В завершающем акте – со всей откровенностью.

Не столь жалкими, но, безусловно, страдательными фигурами выглядят в данной постановке руководители театра. Что один, пригревший Художника. Что второй – его по приказу министра взгревший. Это вообще не герои. Перед властью им страшно, перед художником – стыдно и страшно. Государство может наказать, а Художник – презирать. Или вообще устроить скандал. Или обвинить в соитии с властью. Или впасть в истерику. Или, напротив, в меланхолию. Ну и так далее…

Строго говоря, между этим молотом (государство) и этой наковальней (свободный Художник) – или наоборот? – руководители театра вообще теряются и расплющиваются мозгом. В данном спектакле, например, они даже не нашли такого естественного оправдания перед властью, что экономия на костюмах (из-за их отсутствия) получилась колоссальная. Целый детский костюмный спектакль можно поставить на сэкономленные деньги.

Словом, не жалко нам руководителей театра, хотя одному мы по-доброму сочувствуем, а другого справедливо презираем. Что у них есть, кроме служебного автомобиля? А кто в нем сидит – какая разница?

Кстати, о сэкономленных на наготе артистов средствах. Точнее – о самой наготе.

Тут, нужно признать, постановщик оперы подложил коллегам большую свинью, что я и называю революционным или, напротив, контрреволюционным переворотом.

Его предшественники и коллеги по оперной сцене осторожно, шаг за шагом, полуоголяли то одну солистку, то другую. Или оголяли то четверть миманса, то – самые «талантливые» – и треть. А этот молодой режиссер обнажил сразу всех, вплоть до оркестра и зрителей. Ну и что теперь делать всем остальным? Вывести на сцену не полторы сотни, а пять сотен голых исполнителей? Однако в такой массе, особенно из задних рядов, и гениталии-то (а они у всех все-таки хоть чуть-чуть, да разные) хорошо не разглядишь. Что там гениталии – даже и куда более крупные (как правило) женские груди не оценишь.

То есть наш автор фактически вынуждает всех остальных оперных режиссеров повернуть вспять – вновь погрузиться в пучину и омут костюмных вампук и исключительно вокальных поисков.

Впрочем, перед этим же выбором автор спектакля поставил и самого себя, а ведь он еще так молод и фактически только в начале своего творческого пути. Чем теперь он нас порадует и поразит в следующий раз?

Думаю, он найдет выход. И рискну предположить, что это будет выход через вход. Ведь помимо музыки, главным в опере является голос.

Как работают внешние физические очертания этого инструмента – всякие там рты, зубы, языки, кадыки, груди и животы – мы в рецензируемом спектакле уже видели. А вот действуют внутренности – связки, легкие, диафрагмы? Нет, этого еще никто не видел, потому что никто не показывал.

Войдя с помощью современных инновационных технологий как гуманист – я надеюсь, что не с помощью хирургических инструментов, внутрь тел и организмов солистов и солисток, автор свободно перешагнет своим искусством через (или сквозь) бренную границу кожи, мышц и костяка – прямо туда, где голос и рождается.

Впрочем, анатомический театр это тоже театр. Так что исключить и хирургические методы будущего нового искусства тоже нельзя. Их даже можно предположить. И приветствовать, приветствовать, приветствовать.

Наконец, о так называемой культурной политике государства. Если Кехман боится крови, то долго ему этим театром не руководить.

Свободное творчество перешагнет через него и тем самым сравняет его с Мездричем. Ну а министр культуры к тому времени уж точно будет другой. Ведь это только Художники бывают великими, а министры всегда по сути ничтожества. Главное, чтобы государство было без идеологий, а зритель безмолвствовал (если не способен одобрять и восхищаться). А за Художниками не заржавеет. Что-что, а вода, то есть его свобода, дырочку найдет… Тем более что в человеческом теле таких дырочек много.

2015 г.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.