Он первым рассказал о «Тане» – Зое Космодемьянской

Он первым рассказал о «Тане» – Зое Космодемьянской

Пётр Лидов

Шестьдесят лет назад, 27 января 1942 года, в «Правде» был напечатан очерк «Таня» – о героической гибели в подмосковной деревне Петрищево девушки-партизанки, назвавшей себя на допросе Татьяной. Не жившим в то время трудно даже представить, с какой потрясающей силой прозвучал тогда этот газетный материал. Утверждаю как свидетель: за все последующие годы немногие из журналистских выступлений могли сравниться с ним по воздействию на читателей.

А меньше чем через месяц, 18 февраля в «Правде» появился очерк «Кто была Таня». Вся страна и весь мир узнали ее настоящее имя – Зоя Космодемьянская, школьница из Москвы.

Под обоими очерками была одна подпись: П. Лидов.

Он, автор газетных работ, ставших в полном смысле слова историческими, заслуживает, чтобы о нем знали и помнили – как и о бессмертной его героине.

В отделе кадров «Правды» хранится личное дело Петра Александровича Лидова. Жива вдова Галина Яковлевна, тоже много лет проработавшая в «Правде», ей 93-й год, но память до сих пор хорошая. Есть дочери – Светлана и Наталья. Остались его письма, дневники, записные книжки. А товарищи по работе и войне успели опубликовать ряд воспоминаний о пережитом вместе с ним. Так что мой рассказ будет строго документальным.

Годом рождения его значится 1906-й, местом рождения – Харьков. Но родителей своих он не знал. В автобиографии пишет: «Воспитывался первое время в приюте в Харькове и в колонии для подкидышей в с. Липцы Харьковской губернии. Из колонии был взят на воспитание и усыновлен профессором химии Харьковского технологического института А. П. Лидовым».

Вот каким образом он получил фамилию и отчество.

В семье профессора и его жены-врача, у которых недавно умер свой ребенок, его очень любили. Однако в 1919-м приемный отец умирает, и мальчику приходится идти на работы по найму – на спичечную фабрику, на телефонную станцию технологического института, а с 1920 года он – курьер в Харьковском губкоме партии. Здесь вступил в комсомол, и здесь же произошло еще одно, не менее важное для дальнейшей его жизни событие.

Об этом событии в официальных автобиографиях он не упоминает, но жене своей рассказывал не раз: в 1920-м Петя Лидов написал и напечатал первую свою газетную заметку. В Харьков прилетел самолет, который он увидел впервые в жизни, и нахлынувшее чувство восторга четырнадцатилетний подросток излил на бумаге.

Это стало знаком призвания. Были затем учеба в школе, комсомольская работа, служба в Красной Армии (все так типично для его поколения!), однако газета притягивала больше всего. И вот в мае 1925-го на I губернском съезде рабселькоров он был рекомендован – выдвинут, как тогда говорили, – на работу в партийном отделе газеты «Харьковский пролетарий».

Когда пишешь о журналисте, заранее зная, чем из опубликованного он в первую очередь для нас интересен, мысленно как-то само собой сопоставляешь его жизнь и поступки, его внутренний мир с жизнью, поступками и внутренним миром той, которую он восславил.

Самое большое мое открытие и, не скрою, величайшая радость – что автор в данном случае достоин своей героини. Он по возрасту мог быть ее старшим братом, но главное, оказывается, он брат ее по духу.

Что роднит? Чувство долга. Горячая вера в идеалы, во имя которых идет борьба. Любовь к Родине и готовность отдать за нее свою жизнь. Да вообще, я бы сказал, та нравственная цельность и красота, что свойственны Зое, открываются и в нем, Петре Лидове, чем больше этого человека узнаёшь.

А вся предвоенная его жизнь кажется подготовкой к главным, военным трудам, как вся короткая жизнь Зои по сути была подготовкой к ее подвигу.

Если говорить о стороне личной, то и знакомство с рабфаковкой Галей Олейник на дне рождения ее подруги в конце 1930-го, а затем женитьба на ней неотделимы от основной жизненной линии. Когда будущая жена первый раз его увидела, то назвала мысленно – солдат: был он в форме и по-солдатски подтянут, потому что служил в красноармейских газетах. А Галя с десяти лет – круглая сирота: отец погиб в гражданскую, мать умерла, и все шестеро малых, из которых она была старшая, попадают в детский дом.

Впереди же назревала еще одна война. Великая и грозная, где будет решаться судьба Родины.

– Он мне часто на ушко говорил: будет война, – вспоминает сегодня Галина Яковлевна Лидова.

Переехав в 1932-м в Москву, оба работают на оборонном заводе. Она – контролером ОТК, он – в редакции многотиражной газеты. Затем становится редактором знаменитой «Мартеновки» на «Серпе и молоте», откуда летом 1937-го Московский комитет партии направляет его в «Правду».

О сформировавшемся к тому времени внутреннем стержне коммуниста Петра Лидова больше многословных характеристик может сказать один эпизод, зафиксированный в его личном деле. Работая на заводе № 24, он выступает в защиту человека, исключенного по чистке из партии. Судя по всему, выступает он один, за что местная парторганизация объявляет ему выговор.

Подробностей в деле нет, однако Лидов, видимо, не смирился, убежденный в своей правоте. И через полгода человек этот, по фамилии Михайлов, был в партии восстановлен, а выговор с Лидова снят.

Война застает всю их семью в Минске. Тремя месяцами раньше Петр Александрович утвержден собственным корреспондентом «Правды» по Белорусской ССР, а 7 июня, после окончания занятий в школе, к нему приезжает жена вместе с обеими дочками. Старшая, Светлана, окончила второй класс. Младшей, Наташе, два года. Поселились пока в гостинице.

Почему канун рокового 22 июня запомнился многим особенно радостным и безмятежным? Петр и Галина выбрались наконец в театр. Смотрели «В степях Украины», и спектакль им очень понравился. Долго потом гуляли по ночному Минску.

Утром разбудил резкий междугородный звонок. Редакция. Лидов разговаривает односложно: да, нет. Положив трубку, спрашивает жену:

– Где моя военная форма?

Она сразу все поняла…

Лидов во время войны, военный корреспондент «Правды» Петр Лидов, – тема настолько большая, что требует целой книги. Я смогу привести тут лишь некоторые штрихи.

Прежде всего надо сказать о его журналистской мобилизованности и активности. Первый свой военный материал он передал в редакцию уже 22 июня. И очень досадовал в дневнике, что появился этот материал на первой странице «Правды» только в номере за 24-е, а не за 23-е. Рвался в Брест, но туда его не пустили.

А потом… «Он вел потом своеобразный дневник на страницах „Правды“, – вспоминает его товарищ по редакции Александр Дунаевский. – Дневник битвы за Москву. Вел регулярно, из номера в номер. А когда газета выходила „без Лидова“, в редакции раздавались телефонные звонки: „Что с Лидовым?“, „Не ранен ли военкор Петр Лидов?“

Ну а в каких условиях ему приходилось действовать и как он действовал, расскажет хотя бы такой эпизод из воспоминаний еще одного правдиста – Оскара Курганова:

«Мне доводилось не раз наблюдать за Лидовым в период его работы под Смоленском в 1941 году. Мы как-то получили телеграмму от редакции: „Написать о летчиках“.

Аэродром под Смоленском был в те дни, пожалуй, самым опасным местом на фронте. Лидов все же поехал туда. Машину не пропускали на аэродром, так как только что закончился налет вражеской авиации, а к аэродрому пробивались все новые «юнкерсы». Лидов пошел пешком. Потом он мне говорил, что этот день показался ему необычайно длинным. В момент, когда Лидов беседовал с летчиками, снова началась бомбежка аэродрома. Наши летчики взлетели в воздух на своих «ишаках», как называли тогда на фронте истребитель «И-16». Лидов остался один на аэродроме. Он лег на землю, которая сотрясалась от гула взрывов. После, когда все стихло, он хотел идти к командному пункту, но, должно быть, силы покидали его. Он сел на траву и так сидел минут десять. Потом он встал, взглянул на часы и сказал:

– Надо торопиться в Смоленск – мы не успеем сегодня передать…

Приехав в Смоленск, мы не могли связаться с Москвой – город в эти минуты подвергся налету немецкой авиации. Мы оказались в это время в городском саду, где увидели щель. Там, сидя на корточках, Лидов написал часть нашей корреспонденции о летчиках. Потом, когда взрывы немного стихли, он побежал к телефону…»

Конечно, условия работы у всех военных корреспондентов были не сахарные. «Но всегда, – написал тот же О. Курганов, – выделяется кто-то один – то ли своей смелостью, то ли своей осмотрительностью, то ли умением быстро ориентироваться в обстановке. И тогда этот человек становится неофициальным главой журналистского корпуса. Таким главой был у нас на Западном фронте Лидов».

Не случайно в августе 1941-го именно он летит на месте стрелка-радиста с одним из наших бомбардировщиков дальнего действия, чтобы бомбить фашистские города. И вскоре в «Правде» появляется большая его корреспонденция о дерзком полете в логово врага.

А некоторое время спустя, тоже не случайно, конечно, он летит к партизанам Белоруссии, совершив затем отчаянно смелый поход в захваченный немцами Минск. Можно представить изумление фашистов, прочитавших в «Правде» очерк «В оккупированном Минске» – за подписью Петра Лидова! Сохранилось свидетельство, что один из гитлеровских главарей заявил тогда:

– Не так уж прочно здесь сидим мы, если корреспонденты большевистской «Правды» могут ходить по оккупированному городу, хотя мы думаем, что вырубили большевизм в Белоруссии под корень.

Лидов побывал, кажется, во всех самых трудных и опасных, самых судьбоносных местах войны. Он писал свои очерки, корреспонденции, заметки из Сталинграда и с Курской дуги, с берегов Северского Донца и Днепра, из Чехословацкого корпуса Людвика Свободы, у которого первым из советских журналистов он взял интервью и который позднее скажет о нем: «Петр Лидов был прекрасный и мужественный человек, воодушевленный и страстный журналист. Перо в его руках было острым оружием…»

Лидов и «Таня», Лидов и Зоя – тоже огромная тема. Тоже на книгу! Выскажу и попробую обосновать здесь только одну мысль, которую считаю принципиально важной.

Мысль эта состоит из двух частей. Во-первых, Лидов не мог не написать то, что он написал. Во-вторых, написать о Зое так он смог потому, что сам был такой.

Известно, где и при каких обстоятельствах Лидов впервые услышал о происшедшем в Петрищеве. Это было в чудом уцелевшей придорожной избе, недалеко от только что освобожденного нашими войсками Можайска, куда он направлялся. Остановившись тут на ночевку, он случайно услышал рассказ старика об отважной юной партизанке, которую повесили немцы.

– Ее вешали, а она речь говорила! – несколько раз повторил старик.

Вот что особенно потрясло Лидова. Какая же это должна быть девушка, что за человек?! И хотя утром следующего дня ему передали редакционное задание – срочно побывать в деревне Пушкино, он, выполнив то, что требовалось, устремился в Петрищево.

Он всем существом своим понял: надо обязательно туда ехать и надо будет обязательно писать!

А как Лидов там работал, как написал… Об этом есть немалая литература, и короткий его газетный очерк разобран, что называется, по косточкам. Мне же хочется сказать не о мастерстве журналиста, которое несомненно, а о душе человека. Потому что знаю: при любом, пусть даже еще более высоком, мастерстве не родилось бы Слово столь искренней силы, не будь у автора этой чуткой и отзывчивой, чистой и доброй, этой редкостно красивой души!

Чтобы полнее ощутить ее, надо прочитать письма Лидова к жене и дочерям, оказавшимся в далеком Чернолучье под Омском, – письма, проникнутые удивительной нежностью: «Ваш любящий до конца жизни отец».

Надо прочитать лидовские дневники самых страшных военных месяцев. Где, например, среди мыслей о начавшемся немецком наступлении на Вязьму и о положении обреченного города, который они вынуждены покидать, вас пронзит такая запись:

«Думал о судьбе знакомых мне ни в чем не повинных, мирных, хороших людей, о судьбе 12-летней Вали – нашей соседки. Ее отец – на фронте, мать – на девятом месяце. Валя – умница, хорошая, воспитанная девочка. Когда я сказал ей: „Ничего, Валя, выживем“, она ответила: „Выживем, да не все“. Я улыбался ей, но знал, что она-то, наверное, и не выживет. Зная историю Минска, Смоленска и Гомеля, можно было предвидеть и трагедию Вязьмы».

Это он записал 2 октября 41-го. А 6 октября: «Вязьма накануне вечером эвакуирована – учреждениям было предложено покинуть город в 15 минут. (Валя, где ты? Где-нибудь на морозной дороге, среди ночи в поле с беременной матерью бредешь на восток…)».

У него множество неотложных забот, со всех сторон – удары на его голову, но… он помнит о Вале!

Наверное, вспомнил ее и тогда, когда стоял в Петрищеве над разрытой могилой, видя, что повесили немцы… совсем еще девочку. Всего лет на шесть старше той Вали, да и его Светлана не намного моложе…

Когда душа все это вмещает и на все откликается, только тогда может быть написана «Таня». Так, как она написана.

А начиная работу над вторым очерком – «Кто была Таня» (уже стало известно, что это Зоя Космодемьянская), Лидов записал в дневнике следующее:

«Еще там, в придорожной избе, слушая рассказ старика, хозяйка сказала: „Неужто все это правда, неужто бывают такие?“ Да, „такие“ были, есть и будут. Я хочу рассказать в этом очерке, откуда берутся „такие“. Я хочу показать, что не порыв чувств, а большая любовь к Родине, к своему народу помогла Зое совершить подвиг».

Он сумел в своем очерке это показать. И сделал еще больше: ценой собственной жизни доказал, что такие у нас есть и будут.

Вместе с другом Сергеем Струнниковым, военным фотокорреспондентом «Правды», сделавшим потрясающий снимок истерзанной «Тани», он погибнет при исполнении служебных обязанностей 22 июня 1944 года. Ровно три года спустя после начала войны и меньше чем за год до нашей Победы.

Зоя Космодемьянская

Его публикации о Зое Космодемьянской нашли отзвук в сердцах советских людей, и она живет в памяти народа и сегодня. Рассказы очевидцев, жителей деревни, вызывают потрясение и восхищение мужеством, невероятной силой духа совсем юной нашей соотечественницы.

– Мне не страшно умирать, товарищи! – успела сказать Зоя уже с петлей на шее. – Это счастье умереть за свой народ…

И еще успела крикнуть громким и чистым голосом, обращаясь к стоящим вокруг местным жителям:

– Эй, товарищи! Чего смотрите невесело? Будьте смелее, боритесь, бейте немцев, жгите, травите!

На Руси испокон веку великомученики становились святыми. И она стала великомученицей. То есть в восприятии народа – истинно святой.