Подрыв хозяйства
Подрыв хозяйства
Считается, что центр тяжести начатых в конце 1980-х гг. реформ – реформа экономики России. Точно оценить вес каждого среза система реформ трудно, но во всяком случае преобразование экономики привлекло наибольшее внимание общества. Это понятно – любое изменение в экономике сразу отражается в социальной плоскости, а затем и в этнической. Соответственно, на экономику были направлены и основные усилия идеологической команды. На время кумирами публики стали экономисты.
Писатель В. Лакшин, тогда главный редактор журнала «Иностранная литература», пишет об этой поддержке как о важном и редкостном явлении культуры: «Вторая сторона [первая сторона этого необычного состояния – «журнальный бум». – С. К.-М.] состояла в поразительном успехе экономистов. На заре перестройки читали ученых-социологов, аграрников и т. п., начиная со Шмелева, Лисичкина, Селюнина и т. д… Была иллюзия, что ученые не ошибутся и не соврут, потому что экономика – точная наука, подобно математике. Экономисты были популярны, как эстрадные «звезды», как Валерий Леонтьев или Алла Пугачева. Помню, как Н. Шмелева приветствовал на читательской конференции зал: чуть ли не вставали, засыпали цветами» [86].
Кого граждане засыпали цветами? Экономистов, которые оказались несостоятельны в своей миссии изучения и объяснения народного хозяйства своей страны! На втором этапе перестройки они, пренебрегая своей обязанностью предупредить общество о грядущих последствиях, повели себя как соблазнители.
Первое направление в подготовке к главным действиям реформы (разделение общего достояния СССР, приватизация промышленности, ликвидация колхозно-совхозного строя на селе) заключалось в дискредитации советского типа хозяйства посредством теоретических, весьма туманных рассуждений. Началось с обвинения советского хозяйства в огосударствлении.
В.В. Радаев и О.И. Шкаратан писали: «Этакратизм не обязательно следует за капитализмом и не стоит выше него на лестнице общественного процесса. В самом деле, этот строй не дал более развитых по сравнению с капитализмом производительных сил, не обеспечил населению более высокого уровня материального благосостояния, не ликвидировал наемного характера рабочей силы, не поднял человека на действительно новую духовную высоту.
В нем есть свои эксплуататоры и эксплуатируемые, своя система норм и ценностей, свои представления о социальной справедливости свои экономические законы. Мы выбрали в качестве общего образца Советский Союз, ибо его можно признать классическим вариантом…
Даже при неглубоком рассмотрении экономических отношений этакратизма сразу бросается в глаза их нерациональность. Экономическая деятельность практически на всех уровнях предстает как цепь неэффективных решений: навязываются заранее несбалансированные планы и подавляются проблески живой инициативы работников, растрачиваются дорогие, чрезвычайно дефицитные ресурсы и возводятся гигантские, никому не нужные объекты, ведется всеобщая битва за урожай, после которой готовому продукту позволяют преспокойно догнивать на складах» [29].
Сейчас, сравнивая советское хозяйство с той экономикой, что экономисты-реформаторы сконструировали «выше него на лестнице общественного процесса», эти тирады выглядят как наглая ложь или несусветная глупость. Как будто история издевается над этими интеллектуалами.
Скажем прямо, вся эта рать ставших вдруг антисоветскими экономистов и социологов выполняла позорную роль дымовой завесы реальных сил, которых нисколько не интересовали теории и всякие капитализмы-социализмы с этакратизмами. Их конкретная и ограниченная цель заключалась в захвате огромных богатств, созданных за 70 лет советским народом. Но здесь мы останавливаемся именно на дымовой завесе, поскольку «сознание определяет бытие». Надо туман хоть немного развеять, а то разденут до нитки.
Реальные силы (альянс коррумпированной части номенклатуры и преступного мира с «иностранными военными советниками») начали процесс дискредитации советского хозяйства уже в 1986–1987 гг., просто орудуя цензурой[30].
Началась большая кампания по мифотворчеству относительно частной собственности. Представление о ней было поднято на небывалую в мире, религиозную высоту. Академик-экономист (!) А.Н. Яковлев писал в 1996 г.: «Нужно было бы давно узаконить неприкосновенность и священность частной собственности».
Известно, что частная собственность – это не зубная щетка, не дача и не «мерседес». Это – средства производства. Единственный смысл частной собственности – извлечение дохода из людей («Из людей добывают деньги, как из скота сало», – гласит американская пословица, приведенная М. Вебером). Где же и когда средство извлечения дохода приобретало статус святыни? Этот вопрос поднимался во всех мировых религиях, и все они, включая иудаизм, наложили запрет на поклонение этому идолу (золотому тельцу). В период возникновения рыночной экономики лишь среди кальвинистов были радикальные секты, которые ставили вопрос о том, что частная собственность священна. Но их преследовали даже в Англии. Когда же этот вопрос снова встал в США, то даже отцы-основатели США, многие сами из квакеров, не пошли на создание идола, а утвердили: частная собственность – предмет общественного договора. Она не священна, а рациональна. О ней надо договариваться и ограничивать человеческим законом.
Между тем философы стали доказывать, что лишь частная собственность является правовым феноменом. Надо, мол, коллективную, общенародную и государственную собственность немедленно как-то раздать, чтобы смыть с себя клеймо разбойника.
Выступая в 1992 г. в Германии, М.С. Горбачев так оправдывает свою деятельность по ликвидации советского строя: «Отличительной особенностью советской тоталитарной системы было то, что в СССР фактически была полностью ликвидирована частная собственность. Тем самым человек был поставлен в полную материальную зависимость от государства, которое превратилось в монопольного экономического монстра» [90, с. 187–188].
Откуда вытащил эту мысль функционер КПСС, всю жизнь после МГУ карабкавшийся по номенклатурной лестнице? Из советского обществоведения для элиты без опоры на К. Маркса его проклятья «советской тоталитарной системе» были бы просто ругательствами, не имеющими смысла. Надо сделать это неприятное отступление.
Ясно, что при создании в СССР общества, основанного на началах социальной справедливости и обобществленного хозяйства, представления К. Маркса о таком строительстве имели принципиальное значение. А как видел Маркс преодоление капиталистического способа производства? На этот вопрос он отвечает в «Капитале» таким образом:
«Бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют.
Капиталистический способ присвоения, вытекающий из капиталистического способа производства, а следовательно, и капиталистическая частная собственность, есть первое отрицание индивидуальной частной собственности, основанной на собственном труде. Но капиталистическое производство порождает с необходимостью естественного процесса свое собственное отрицание. Это – отрицание отрицания. Оно восстанавливает не частную собственность, а индивидуальную собственность на основе достижений капиталистической эры: на основе кооперации и общего владения землей и произведенными самим трудом средствами производства… Там дело заключалось в экспроприации народной массы немногими узурпаторами, здесь народной массе предстоит экспроприировать немногих узурпаторов» [87] (выделено мною. – С. К.-М.).
Итак, не национализация и не восстановление общины, а индивидуальная собственность – что-то вроде «ваучерной приватизации» по Чубайсу. Затем эти индивидуальные собственники вступают в отношения кооперации с образованием ассоциаций свободных производителей.
Во время дискуссии о политэкономии социализма это положение «Капитала» вызвало недоумение. Почему надо восстанавливать «индивидуальную собственность на основе достижений капиталистической эры»? Почему не строить сразу общенародную собственность на основе общинной культуры и достижений некапиталистической индустриализации? Разве это значит «повернуть назад колесо истории»?
В СССР Э.В. Ильенков так интерпретировал это положение К. Маркса, отталкиваясь от реальной практики русской революции и национализации промышленности: «Дело, на мой взгляд, заключается в том, что после осуществления коммунистическим движением первой своей акции – революционного превращения “частной собственности” в собственность всего общества, т. е. в общегосударственную и общенародную собственность, перед этим обществом как раз и встает вторая половина задачи. А именно – задача превращения уже учрежденной общественной собственности в действительную собственность “человека”, т. е., выражаясь языком уже не “раннего”, а “зрелого” Маркса, в личную собственность каждого индивида.
Ибо лишь этим путем формальное превращение частной собственности в общественную (общенародную) собственность может и должно перерасти в реальную, в действительную собственность “всего общества”, т. е. каждого из индивидов, составляющих данное общество» [88].
Но это – вольная трактовка умозрительных идей К. Маркса. У него действительно не предусмотрено, что «экспроприация экспроприаторов» приводит к переходному состоянию государственной и общенародной собственности, которую лишь впоследствии надо делить, превращая «в личную собственность каждого индивида». Да и никак это не вяжется с реальным ходом событий в СССР. Практически все национальное богатство в СССР было создано уже в рамках общественной собственности, и «экспроприация экспроприаторов» осталась в истории, основные фонды советского хозяйства 1991 г. никакой генетической связи с ней не имели. В СССР во времена Горбачева готовилась именно приватизация плодов общего труда.
Эта идея К. Маркса, которая была припрятана в советском обществоведении, все время «работала» в сознании гуманитарной элиты. Эта мина, заложенная под СССР, и была взорвана в конце перестройки.
Эксплуатируя миф о собственности, философы доходили до абсурда. Видный философ-правовед В.С. Нерсесянц писал: «Создаваться и утверждаться социалистическая собственность может лишь внеэкономическими и внеправовыми средствами – экспроприацией, национализацией, конфискацией, общеобязательным планом, принудительным режимом труда и т. д.» [89].
Вдумаемся в это тоталитарное утверждение: философ отрицает всякую возможность создать социалистическую собственность экономическими и правовыми способами. В.С. Нерсесянц, видимо, имеет в виду национализацию 1918–1920 гг., но почему же национализация – неправовой акт? А приватизация – правовой? Какие можно придумать правовые основания, чтобы отдать комсомольскому работнику Кахе Бендукидзе машиностроительный суперкомбинат «Уралмаш» за смехотворную цену – одну тысячную не стоимости завода, а стоимости его годовой продукции?
И теперь говорят, что все это строительство, восстановление, модернизация противоречат праву! Какая дикость! На каком основании считает философ внеправовыми и внеэкономическими явлениями, например, строительство «Уралмаша», ВАЗа или московского метрополитена? Самые благожелательные попытки додумать разумные аргументы за В.С. Нерсесянца к успеху не приводят. А ведь он как юрист оправдывал грабительскую приватизацию советской промышленности.
Многие под идеологическим давлением перестройки и реформы как будто забыли колоссальный факт: то, что сохранилось после 7 лет войны 1914–1921 гг. и было национализировано, составляло около трети промышленного потенциала 1913 г. В 1913 г. промышленность Российской империи (без Польши и Финляндии) произвела 0,5 % от объема производства промышленности СССР 1990 г. Таким образом, после 1991 г. была приватизирована промышленность, полностью (на 99,85 %) созданная советским народом – в основном, поколениями, родившимися после 1920 г.[31] Приватизация промышленности была наглой и жестокой акцией по присвоению этой собственности горсткой хищников. Присвоив ее, они вовсе не отнеслись к этой собственности с «чувством хозяина» – они ее разграбили, надолго парализовав производительные силы страны. Те, кто теоретизировал, чтобы оправдать эту приватизацию, своего не добились: она не получила легитимности у подавляющего большинства граждан, но обрела эпитет грабительской.
Какие только метафоры не придумывали, чтобы подавить в людях сомнения и вопросы. Вот сентенция доктора наук, зав. сектором ИМЭМО РАН В.А. Красильщикова: «Перед Россией стоит историческая задача: сточить грани своего квадратного колеса и перейти к органичному развитию… В процессе модернизаций ряду стран второго эшелона капитализма удалось стесать грани своих квадратных колес… Сегодня, пожалуй, единственной страной из числа тех, которые принадлежали ко второму эшелону развития капитализма, и где колесо по-прежнему является квадратным, осталась Россия, точнее территория бывшей Российской империи (Советского Союза)». И эта претенциозная муть – в элитарном журнале Академии наук «Вопросы философии» [91].
Доктрина реформ противоречила знанию, накопленному даже в рамках либерализма! В 1991 г. к М.С. Горбачеву обратилась с «Открытым письмом» группа из 30 американских экономистов (включая трех лауреатов Нобелевской премии по экономике: Ф. Модильяни, Дж. Тобина и Р. Солоу; еще один, У. Викри, стал нобелевским лауреатом в 1995 г.). Они предупреждали, что для успеха реформ надо сохранить землю и другие природные ресурсы в общественной собственности. Виднейшие западные экономисты видели разрушительный характер доктрины российских реформ и пытались предотвратить тяжелые последствия. Однако на их письмо просто не обратили внимания.
Власти России из политических соображений приняли программу МВФ. Приглашенный правительством России как советник известный американский экономист Мануэль Кастельс писал: «К тяжелым последствиям привел тот факт, что в России МВФ применил свою старую тактику, хорошо известную в третьем мире: “оздоровить” экономику и подготовить ее для иностранных капиталовложений даже ценой разрушения общества».
Профессора и академики из экономистов утверждали, что после приватизации в России возникнет экономика западного типа. Но на Западе нет того, что устроили в России наши реформаторы. Дж. Гэлбрейт побывал в Москве и беседовал с этими экономистами, а затем сказал об их планах: «Говорящие – а многие говорят об этом бойко и даже не задумываясь – о возвращении к свободному рынку времен Смита не правы настолько, что их точка зрения может быть сочтена психическим отклонением клинического характера. Это то явление, которого у нас на Западе нет, которое мы не стали бы терпеть и которое не могло бы выжить» [92].
Психическое отклонение клинического характера – вот как воспринимался замысел реформы в России видными западными специалистами, не имеющими причин молчать! Разве может ученый игнорировать такие предупреждения и никак не ответить иностранным коллегам такого ранга! И может ли он не сообщить об этих сомнениях обществу – ведь открытость знания есть фундаментальная норма научности, никакого военного секрета в словах всех этих иностранных ученых не было.
Реально приватизация 1990-х гг. сопровождалась замалчиванием важного знания об этом процессе, включая знание о свежем опыте приватизации в Польше и Венгрии. Более того, имела место и дезинформация о важных сторонах проблемы. В 1992 г. группа ведущих иностранных экспертов (социологов и экономистов) под руководством М. Кастельса посетила Москву. Они провели интенсивные дискуссии с членами Правительства Российской Федерации, в качестве экспертов с российской стороны выступали профессора Ю.А. Левада, Л.Ф. Шевцова, О.И. Шкаратан и В.А. Ядов. После отъезда группа составила доклад Правительству России, который недавно был опубликован [93].
В докладе эти эксперты критикуют доктрину приватизации и, изложив свои аргументы, напоминают хорошо известные вещи: «Рыночная экономика не существует вне институционального контекста. Основной задачей реформаторского движения в России сегодня является в первую очередь создание институциональной среды, т. е. необходимых условий, при которых рыночная экономика сможет функционировать. Без подобных преобразований рыночная экономика не сможет развиваться, не создавая при этом почвы для спекуляций и воровства. То есть создание эффективной рыночной экономики принципиально отличается от простой задачи передачи прав собственности от государства и старой номенклатуры к успешным частным управляющим… Культура куда важнее масштабов приватизации».
Они так характеризуют общности, которым в ходе приватизации предполагалось передать основную массу промышленной собственности: «В настоящий момент все они так или иначе демонстрируют паразитическое поведение, их действия носят не инвестиционный, а спекулятивный характер, свойственный в большей мере странам “третьего мира”… Такая ситуация характерна скорее не для зарождающегося, а для вырождающегося капитализма. Фактически идет процесс передела накопленной собственности, а не создание нового богатства. В этих условиях исключительно либеральная экономическая политика, основанная на непродуманной и неконтролируемой распродаже государственной собственности, обречена на провал, что приведет лишь к усилению власти спекулятивных групп в российской экономике».
И вот общий вывод: «Резюмируя все сказанное, мы утверждаем, что существующая концепция массовой приватизации является главной ошибкой, которую Россия может совершить в ближайший год реформ» [93].
Несомненно, М. Кастельс, А. Турен и их коллеги-эксперты высказали принципиальные, очень важные суждения о начавшейся в России приватизации, которые быстро получили эмпирические подтверждения. Ведущие российские социологи были ознакомлены с этими суждениями в ходе прямой дискуссии. Политическое руководство и его советники-экономисты также знали и выводы, и аргументы комиссии экспертов, а от общества это знание было скрыто. Ведущие российские обществоведы проигнорировали выводы самых квалифицированных мировых ученых, погрузили страну в кризис и даже сегодня не сказали ни слова о причинах своего поведения и своих огромных ошибок. Какие же это ученые!
Параллельно с планами приватизации велась странная пропаганда распродажи национального достояния иностранным покупателям, возможно, для отвлечения внимания. Идею «распродать государство» пропагандировали популярные партийные интеллектуалы, которых с энтузиазмом встречали на многочисленных собраниях интеллигенции. Например, Н.П. Шмелев сказал в беседе с корреспондентом «Известий» (30.10.1989): «Страна в тяжелейшем положении, и сегодня, пожалуй, не время обсуждать, почему мы в нем оказались… Продаваться должно все, что покупается. Не только потребительские изделия и строительные материалы, но и металл, грузовики, жилье, постройки и фермы – на селе, земля – в городе, в том числе иностранцам… Пора дать возможность купить клочок земли в городе каждому желающему»[32].
Действовала и тяжелая артиллерия: А.Н. Яковлев сразу поддержал идею, что хозяйство надо отдать в управление иностранному капиталу: «Без того, чтобы иностранному капиталу дать гарантии свободных действий, ничего не получится. И надо, чтобы на рынок были немедленно брошены капиталы, земля, средства производства, жилье» [94].
Экономисты настойчиво советовали совершить поворот СССР и России к «жизни в долг». Н.П. Шмелев, тогда депутат и советник ЦК КПСС, предлагал сделать большие внешние заимствования, а отдавать долги государственной собственностью. Он писал в 1988 г.: «По-видимому, мы могли бы занять на мировых кредитных рынках в ближайшие годы несколько десятков миллиардов долларов… Эти долгосрочные кредиты могли бы быть (при должных усилиях с нашей стороны) в будущем превращены в акции и облигации совместных предприятий» [95].
Через год, когда страна уже втягивалась в кризис, он говорит в интервью: «Не исключено, что частный банковский мир переведет нас в категорию политически ненадежных заемщиков, так что на солидные займы рассчитывать нам не придется… [Можно взять] под залог нашего золотого запаса… Зачем мы его храним? На случай войны? Но если разразится ядерная война, нам уже ничего не нужно будет».
Вот мудрость номенклатурного интеллектуала. Зачем мы, в натуре, что-то храним? А если война? Нам уже ничего не нужно будет!
В 1987 г. еще в туманных выражениях был дан сигнал о свертывании плановой системы. Г.Х. Попов писал в 1989 г.: «В документах июньского (1987 г.) Пленума ЦК КПСС “Основные положения коренной перестройки управления экономикой” и принятом седьмой сессией Верховного Совета СССР Законе СССР «О государственном предприятии (объединении)» есть слова, которые можно без преувеличения назвать историческими: “Контрольные цифры… не носят директивного характера”. В этом положении – один из важнейших узлов перестройки».
В законе есть исторические слова! Значит, речь идет о чем-то самом важном. Так растолкуйте это людям, декан советских экономистов! Как это скажется на нашей жизни? Нет, только пропаганда.
К нашему несчастью, советская идеология и образование не объяснили внятно, чем советское хозяйство отличалось от капитализма (рыночной экономики). Определение этим двум принципиально разным типам народного хозяйства дал еще Аристотель: он разделял хозяйство для обеспечения жизни (дома, города, страны) и хозяйство ради прибыли, накопления богатства. В XX в. эту тему развил М. Вебер в книге «Протестантская этика и дух капитализма» (он писал ее, специально изучив русский язык и следя за ходом революции). Исторически в России господствовал уклад хозяйства ради обеспечения жизни (по образу семьи), поэтому вторжение западного капитализма и привело к советской революции. В СССР основания «хозяйства ради жизни» укрепились, но в послевоенный период, в ходе культурного кризиса, вызванного быстрой урбанизацией и сменой образа жизни, победили силы, поставившие целью переделать советское хозяйство в рыночную экономику. Скорее всего, это было средством решить геополитическую сверхзадачу – разрушить советское хозяйство и СССР, превратить Россию в слаборазвитую зависимую страну.
Наши ведущие экономисты и социологи, изучавшие и Аристотеля, и Вебера, понимали смысл этой реформы и скрыли его от общества, став идеологами разрушительной операции. И до сих пор ими остаются. Большинство населения не поддалось их пропаганде и следовало сочетанию ценностей предпринимательства (неважно, частного или государственного) и социальной справедливости с солидарностью. Все 20 лет реформы регулярно проводились социологические замеры, которые подтверждали устойчивость этих интуитивных установок. Важные выводы были приведены в докладе, сделанном в ГУ Высшей школы экономики 6 апреля 2011 г. зав. кафедрой социально-экономических исследований Н.Н. Тихоновой. Она сказала:
«Данные исследований позволяют говорить об устойчивом тяготении граждан России к смешанной экономике с доминирующей ролью государства и государственной собственности. По их мнению, все стратегические отрасли экономики и отрасли социальной сферы, гарантирующие здоровье и благополучие нации, должны находиться под безусловным контролем государства…
В то же время… число сторонников более современной организации экономики России постепенно растет.
Тем не менее восприятие государства как ключевого экономического агента с вытекающим отсюда запросом на усиление его роли в экономике и расширение сферы государственной собственности остается ключевым отличием россиян от населения стран западной культуры. Совсем иной, чем для представителей западной культуры, смысл имеет для россиян и институт частного предпринимательства. Предпринимателей они воспринимают весьма толерантно, и в глазах большинства из них частный бизнес имеет право не только на существование, но и на защиту со стороны государства в условиях России. Однако такое восприятие распространяется лишь на законопослушный и экономически эффективный малый и средний бизнес. Что же касается бизнеса крупного, то ему места в нормативной модели наших сограждан практически нет. Кроме того, в системе смыслов российской культуры именно государство является реальным (а желательно, и рачительным) “хозяином” всего национального богатства, частью которого оно временно дает “попользоваться” при определенных условиях их формальным собственникам… В данном контексте понятно, почему, несмотря на рост толерантности к частному бизнесу, основная масса россиян убеждена, что предприятия, которые наносят ущерб интересам государства, следует без всякой компенсации национализировать…
Существенно при этом, что россияне выступают сторонниками абсолютной легитимности только такой собственности, в основе которой изначально лежит труд самого собственника или тех, от кого он получил ее по наследству. В тех же случаях, когда связь собственности и лежащего в ее основе труда размыта и ускользает от непосредственного восприятия, россияне не склонны уважать ее формально-правовой статус» [103].
Е.Г. Ясин на это сделал такую реплику: «Я исхожу из того, что тип культуры нам придется менять. При той архаичной системе ценностей, которая в России остается доминирующей, нам в XXI в. делать нечего. Если, как я читаю в докладе, только 14 % россиян выступают за утверждение в стране свободной конкурентной рыночной экономики, а 76 % – за расширение доли государства в бизнесе и промышленности (при 14 % в США и 35 % в Германии), то это значит, что ценности и установки подавляющего большинства наших сограждан к модернизации не приспособлены и сами нуждаются в модернизации» [103].
Но, видимо, за время, отпущенное историей Е.Г. Ясину и его соратникам, изменить мировоззрение большого народа они не успеют. Поэтому и надо менять «общественный договор» относительно народного хозяйства России. Блицкриг не удался. Но как наши элитарные экономисты объясняют происходящее, не обращая внимания на мировоззрение населения?
Вот что сказал академик А.Г. Аганбегян, выступая в Новосибирском государственном университете 1 декабря 2003 г.: «Рынок – это система, где производится то, что может быть оплачено со стороны потребителей. В плановом хозяйстве производилось много продукции, которая не была востребована. Например, мы производили в 7 раз больше тракторов, чем США… Когда перешли к рынку, цена на тракторы резко выросла… в результате производство тракторов сократилось примерно в 20 раз. Такие примеры можно привести и по грузовикам, и по бульдозерам, и по железнодорожным вагонам, и по станкам, и по многому другому. Если столько продукции не нужно, то и выплавлять 146 млн т стали бессмысленно – с падением платежеспособного спроса производство стали сократилось в 3 раза.
Сказанное относится и к зерну. Наша страна производила 120 млн т зерна и еще докупала. Этого не хватало, считалось, что для скота надо больше кормов… С переходом к рынку, когда за зерно стали спрашивать реальные деньги, выяснилось, что его столько не нужно. В прошлом году урожай был 84,5 млн т зерна. Это бедствие – на него резко упала цена, вывезено на экспорт 17 млн т и еще 10 млн т остались невостребованными.
Поэтому переход к рынку – крайне болезненная вещь, связанная с огромным сокращением производства».
Здесь разумные привычные понятия вывернуты наизнанку, так что все рассуждение перемещается в какое-то зазеркалье. Почему же тракторы, вагоны, грузовики и зерно были в СССР «не востребованы»? Ведь ими пользовались, их не хватало, экономику требовали перестроить именно для того, чтобы всех этих вещей производить больше: вспомните хотя бы вопли о зерне. Что значит «считалось, что для скота надо больше кормов»? Не надо кормить скот? А потом перестали кормить и детей. Не сказал академик, что в той «экономике ради прибыли», за которую он ратует, «отмечается вынужденная ломка сложившегося в прежние годы рациона питания, уменьшается потребление белковых продуктов и ценных углеводов, что неизбежно сказывается на здоровье населения России и в первую очередь беременных, кормящих матерей и детей. В 1992 г. более половины обследованных женщин потребляли белка менее 0,75 г на кг массы тела – ниже безопасного уровня потребления для взрослого населения, принятого ВОЗ», – это сказано в «Государственном докладе о состоянии здоровья населения Российской Федерации в 1992 г.».
Как понимать академика? Так, что понятие потребность у него означает платежеспособный спрос. А если на производство зерна дается дотация, значит, это зерно не нужно. Посудите сами, можно такое сказать в здравом уме? Вот, значит, к чему стремились наши просвещенные экономисты – организовать в стране «огромное сокращение производства»! А значит, и потребления для большинства населения: и пищи, и культуры, и образования. Хороший урожай у этих экономистов – бедствие!
О людях, которые в ходе реформы стали неплатежеспособными (а значит, «не имеют потребностей»), стараются вообще не упоминать. Академик Т.И. Заславская делает важный доклад (1995 г.): «Что касается экономических интересов и поведения массовых социальных групп, то проведенная приватизация пока не оказала на них существенного влияния… Прямую зависимость заработка от личных усилий видят лишь 7 % работников, остальные считают главными путями к успеху использование родственных и социальных связей, спекуляцию, мошенничество и т. д.» [26].
Подумайте, 93 % работников не могут жить так, как жили до приватизации, – за счет честного труда. Они теперь вынуждены искать сомнительные, часто преступные источники дохода («спекуляцию, мошенничество и т. д.»), а главный социолог считает, что приватизация не повлияла на экономическое поведение.
Исключительно важной в дискурсе экономистов-реформаторов была концепция деиндустриализации России. А.Н. Яковлев предложил нашим реформаторам весьма занудливую доктрину – Семь «Д». Это те семь магических действий, которые надо совершить, чтобы в РФ возникло благолепие на базе частной собственности. Четвертым «Д» у него стоит деиндустриализация. Он прибавил к обозначению этой цели бессмысленную оговорку – «экологическая». Мол, ликвидировать промышленность РФ надо из любви к природе.
Этот раздел заполнен бессвязными и не имеющими отношения к теме банальностями вроде такой: «Сегодня более чем очевидно, что материальный и духовный мир едины». Что это такое, причем здесь это? Как из этой чепухи вытекает, что в РФ надо проводить деиндустриализацию? А главный вывод апокалиптичен и столь же нелеп. Если, мол, наши заводы будут продолжать шуметь и дымить, то: «Сначала “положим зубы на полку” из-за почвенного Чернобыля, начнем угасать от химических продуктов и других индустриальных отрав, в смоговых нечистотах. А потом что? Потом экологическая смерть». И подобное словоблудие привлекало нашу интеллигенцию!
Никакого экономического смысла в уничтожении отечественных промышленных предприятий быть не может – даже если они в данный момент неконкурентоспособны. Это операция войны. Создать эти предприятия стоило стране огромных усилий, и решение в момент кризиса раскрыть страну для убийства ее промышленности иностранными конкурентами следует считать разновидностью государственной измены. Д.И. Менделеев ввиду подобной угрозы в конце XIX в. предупреждал о необходимости защитить промышленное развитие народов России «против экономического порабощения их теми, которые уже успели развиться в промышленном отношении». Почему же в конце XX в. верх взяли не мысли Менделеева, а Яковлева и Шмелева? Надо же отдать себе в этом отчет[33].
Хотя бы сегодня мы обязаны разобраться в этом моменте, ведь речь идет о глубоком болезненном срыве в мышлении значительной части высокообразованных людей. Заданная при этом срыве антирациональная структура мышления сохранилась, она воспроизводится как тяжелая болезнь. Ее надо изучать и лечить. Такое отношение к отечественной промышленности, к нашему национальному достоянию, поразило специалистов во всем мире. В докладе американских экспертов из группы Гэлбрейта, работавших в РФ в 1990-е гг., говорится: «Ни одна из революций не может похвастаться бережным и уважительным отношением к собственному прошлому, но самоотрицание, господствующее сейчас в России, не имеет исторических прецедентов. Равнодушно взирать на банкротство первоклассных предприятий и на упадок всемирно-известных лабораторий – значит, смириться с ужасным несчастьем» [98].
Возьмем простой показатель и увидим, какой тип экономики организовали за 20 лет реформаторы и называют его сегодня «правильным» и «эффективным».
В 1986 г. продукция промышленности в СССР составила 836 млрд руб., а экспорт 68,3 млрд руб., в том числе в капиталистические страны 13,1 млрд руб, то есть экспорт на мировой рынок был равен в стоимостном выражении 1,6 % от продукта промышленности. Экономика СЭВ была кооперирована с СССР, и экспорт в его страны – другое дело. Но даже если суммировать, то весь экспорт составил 8,2 % продукта промышленности.
В 2008 г. продукция промышленности РФ составила 24,8 трлн руб., а экспорт – 472 млрд долларов или примерно 14 трлн руб. Это 50 % от продукции промышленности. При этом 70 % экспорта – сырье. Это значит, что деиндустриализация реально произошла и страна живет, распродавая невозобновляемые ресурсы, добываемые на месторождениях, разведанных и обустроенных в СССР. Надолго ли еще хватит добычи?[34] Ясно, насколько теперь зависит России от внешнего рынка.
В этом плане Н.П. Шмелев в важной статье трактует экономические перспективы России так: «Наиболее важная экономическая проблема России – необходимость избавления от значительной части промышленного потенциала, которая, как оказалось, либо вообще не нужна стране, либо нежизнеспособна в нормальных, т. е. конкурентных условиях. Большинство экспертов сходятся во мнении, что речь идет о необходимости закрытия или радикальной модернизации от 1/3 до 2/3 промышленных мощностей…
Если, по существующим оценкам, через 20 лет в наиболее развитой части мира в чисто материальном производстве будет занято не более 5 % трудоспособного населения (2–3 % в традиционной промышленности и 1–1,5 % в сельском хозяйстве) – значит, это и наша перспектива» [79].
Давайте внимательно вчитаемся в каждое из этих утверждений. Во-первых, критерием «нормальности» экономики академик считает не степень удовлетворения жизненных потребностей населения и страны в целом, а наличие конкуренции. Это поразительная вещь, ибо даже один из основателей концепции гражданского общества Т. Гоббс признавал, что существуют два примерно равноценных принципа устройства хозяйства: на основе конкуренции и на основе кооперации, сотрудничества. Он пишет: «Хотя блага этой жизни могут быть увеличены благодаря взаимной помощи, они достигаются гораздо успешнее, подавляя других, чем объединяясь с ними». Т. Гоббс отдавал предпочтение конкуренции, но вовсе не считал этот принцип очевидно более эффективным. В своем выборе он исходил скорее из внеэкономических критериев.
На что же готов пойти Н.П. Шмелев ради приобретения такого блага, как «конкурентность»? На ликвидацию до 2/3 всей промышленной системы страны! Ну, можно ли считать это рациональным утверждением ученого? Можно ли после этого оправдываться, как В. Черномырдин, что, мол, «хотели как лучше»? Ведь черным по белому писали реформаторы, что деиндустриализация – их цель, «наиболее важная экономическая проблема России»[35]. Приняла ли элита роль пропагандиста этой цели по зрелом размышлении, сознательно ли она ее поддержала или поленилась вникнуть в замыслы своих кураторов?
Неосновательный, но все-таки не безумный довод в пользу деиндустриализации и ликвидации сельскохозяйственных предприятий (колхозов и совхозов) сводился к их якобы убыточности. А.Н. Яковлев, говоря о «тотальной люмпенизации общества», которое надо «депаразитировать», приводил такой довод: «Тьма убыточных предприятий, колхозов и совхозов, работники которых сами себя не кормят, следовательно, паразитируют на других»[36].
Вот мера академика-экономиста: убыточных предприятий, колхозов и совхозов в СССР – тьма. Притом, что было прекрасно известно и общее число предприятий и колхозов, и число убыточных, так что можно дать вполне определенное и абсолютное, и относительное число убыточных, а не прибегать к метафоре «тьма». Реальные величины таковы. В 1989 г. в СССР было 24 720 колхозов. Они дали 21 млрд руб. прибыли. Убыточных колхозов было на всю страну 275 (1 % от общего числа), и все их убытки в сумме составили 49 млн руб. – 0,2 % от прибыли колхозной системы. Величина убытков несоизмерима с размерами прибыли. Колхозы и совхозы вовсе не «висели камнем на шее государства» – напротив, в отличие от Запада наше село всегда субсидировало город.
Так же обстояло дело и с промышленными предприятиями. Когда в 1991 г. начали внушать мысль о благодатном смысле приватизации, говорилось: «Необходимо приватизировать промышленность, ибо государство не может содержать убыточные предприятия, из-за которых у нас огромный дефицит бюджета».
Реальность же такова: за весь 1990 г. убытки нерентабельных промышленных предприятий СССР составили в сумме 2,5 млрд руб., а валовой национальный продукт, произведенный всей совокупностью промышленных предприятий, – 320 млрд руб.! Убытки части системы составляют менее 1 % произведенной ею добавленной стоимости – и такую систему предлагают приватизировать, аргументируя ее «нерентабельностью». Кстати, в 1991 г., когда был принят закон о приватизации, убыток от всех нерентабельных промышленных предприятий составил менее 1 % от дефицита госбюджета, который взметнулся до 1000 млрд руб.
Надо также вспомнить миф, который раскручивали академики-экономисты о том, что советское хозяйство было истощено гонкой вооружений и по этой причине надо было разоружаться и идти с повинной головой к США – они нас простят и пригреют. Это – еще пункт в их черный послужной список.
Начиная с 1950 г. ЦРУ проделало огромную работу по определению реальной величины советских военных расходов. Согласно полученным таким образом оценкам, ЦРУ считало, что военные расходы СССР составляли 6–7 % от ВНП. При этом доля военных расходов в ВНП СССР постоянно снижалась. Так, если в начале 1950-х гг. СССР тратил на военные цели 15 % ВНП, в 1960 г. – 10 %, то в 1975 г. – всего 6 %.
В 1976 г. военно-промышленное лобби США добилось пересмотра этих оценок в сторону увеличения. Была создана группа из 5 экспертов («Команда Б») под руководством Ричарда Пайпса. Она признала оценки ЦРУ заниженными минимум вдвое. Как пишет В.В. Шлыков, «“Команда Б” после трехмесячной работы представила в декабре 1976 г. свой доклад, положивший начало радикальному пересмотру американским руководством степени советской военной угрозы. Результатом такого пересмотра стал новый, несравненно более крутой виток в гонке вооружений между Востоком и Западом».
Как же оценивает уже после краха СССР руководство американской разведки новые величины военных расходов СССР (12–13 % ВНП), которые легли в основу политики США? Видный российский эксперт по проблеме военных расходов В.В. Шлыков пишет: «Выводы “Команды Б” об огромных масштабах и агрессивном характере советских военных приготовлений выглядят абсурдно преувеличенными. Не удивительно, что ЦРУ всячески стремится теперь откреститься от этих выводов, на основе которых строилась в основном вся военная политика США с середины 1970-х гг. В своем докладе на Принстонской конференции директор ЦРУ Дж. Тенет признает, в частности, что “все до одной Национальные разведывательные оценки (НРО), подготовленные с 1974 по 1986 гг., давали завышенные прогнозы темпов и масштабов модернизации Москвой своих стратегических сил”. Ричард Перл, бывший замминистра обороны США по международной безопасности, писал: “Остается загадкой, почему была допущена столь огромная ошибка, и почему она приобрела хронический характер. Возможно, мы так и не узнаем истину”» [99][37].
Здесь давайте зафиксируем факт: величина военных расходов СССР в размере 12–13 % ВНП признана в США абсурдно завышенной. Можем считать ее за верхний предел той величины, точно установить которую мы не можем. Из структуры расходов на оборону следует, что собственно на закупки вооружений до перестройки расходовалось в пределах 5—10 % от уровня конечного потребления населения СССР. Таким образом, утверждение, будто «мы жили плохо из-за непосильной гонки вооружений», является ложным.
В.В. Шлыков пишет об этом в 2001 г.: «Сейчас уже трудно поверить, что немногим более десяти лет назад и политики, и экономисты, и средства массовой информации СССР объясняли все беды нашего хозяйствования непомерным бременем милитаризации советской экономики. 1989–1991 гг. были периодом настоящего ажиотажа по поводу масштабов советских военных расходов. Печать и телевидение были переполнены высказываниями сотен экспертов, торопившихся дать свою количественную оценку реального, по их мнению, бремени советской экономики…
Министр иностранных дел Э. Шеварднадзе заявил в мае 1988 г., что военные расходы СССР составляют 19 % от ВНП, в апреле 1990 г. Горбачев округлил эту цифру до 20 %. В конце 1991 г. начальник Генерального штаба Лобов объявил, что военные расходы СССР составляют одну треть и даже более от ВНП (260 млрд руб. в ценах 1988 г., т. е. свыше 300 млрд долларов). Хотя ни один из авторов вышеприведенных оценок никак их не обосновывал, эти оценки охотно принимались на веру общественностью… Надо сказать, что, давая свои оценки военного бремени СССР, ни М. Горбачев, ни генерал В. Лобов, ни академики О. Богомолов и Ю. Рыжов никогда не приводили никаких доказательств и расчетов в подтверждение своих слов» [99].
Но разве кто-то пытался в это вникнуть? И разве кто-нибудь сегодня спросит с академиков О. Богомолова или Ю. Рыжова, из какого пальца они «высосали» свои данные о военных расходах СССР? А ведь стереотипное мнение, будто именно гонка вооружений разорила советскую экономику и сделала невыносимо низким уровень потребления граждан, стало в среде интеллигенции непререкаемым – и остается таким до сих пор!
В.В. Шлыков пишет, даже с некоторым удивлением: «Насколько изменилось отношение общества к проблеме военных расходов по сравнению с концом 80-х – началом 90-х гг.! Если в те годы советские и российские политики и экономисты в своем стремлении показать неподъемное, по их мнению, бремя военных расходов апеллировали к мнению на сей счет прежде всего западных экспертов, то сейчас это мнение никого – ни власть, ни общество – не интересует».
Ничего тут нет удивительного: задача этой части «советских и российских политиков и экономистов» была подпилить еще одну опору государства СССР. Как только задача была решена, всякий интерес к проблеме военных расходов пропал, и деньги на эту кампанию никто не дает.
К мифу о том, что гонка вооружений оказалась непосильной ношей для советского хозяйства, примыкает более позднее и более общее утверждение, будто экономика СССР уже в начале 1980-х гг. практически развалилась и находилась на пороге коллапса. А.Н. Яковлев в интервью утверждал: «Если взять статистику, какова была обстановка перед перестройкой, – мы же стояли перед катастрофой. Прежде всего экономической. Она непременно случилась бы через год-два» [100].
Но вспомним важный тезис перестройки, высказанный А.Н. Яковлевым в 1988 г.: «Нужен поистине тектонический сдвиг в сторону производства предметов потребления… Мы можем это сделать, наша экономика, культура, образование, все общество давно уже вышли на необходимый исходный уровень» (выделено мною. – С. К.-М.). Если он говорил это в тот момент, когда действительно Политбюро считало, что «мы стояли перед катастрофой. Прежде всего экономической», то он сознательный вредитель. Кризис на грани катастрофы – тяжелейшая болезнь экономики, и в этот момент устраивать в ней «тектонические сдвиги» значит сделать катастрофу неотвратимой. Это заявление, видимо, следует считать пропагандистской акцией академика от экономики.
Каждый может «взять статистику, какова была обстановка перед перестройкой». Никаких признаков экономического кризиса в статистике не обнаруживается вплоть до начала реформы, под ударами которой экономика пошатнулась в 1989 г. В 1990 г., когда был запущен миф о смертельном кризисе советской экономики, делались неоднократные попытки выяснить у экономистов в ранге от младшего научного сотрудника до академика, каковы эмпирические индикаторы и критерии, которые позволяют им сделать такой важный вывод. Эти вопросы задавались в профессиональной среде без всякой задней мысли. Ни разу не удалось услышать или прочитать разумный ответ на эти вопросы.
В табл. 1 показаны массивные, базовые показатели, определяющие устойчивость экономической основы страны. Никто в этих показателях не сомневался и не сомневается.
Таблица 1. Основные экономические показатели СССР
за 1980–1990 гг. (данные ЦСУ СССР)
Сельское хозяйство гораздо сложнее поддается интенсификации, но и здесь колебания показателя связаны с неустойчивостью природных условий, а не с гипотетическим кризисом – о катастрофе и речи нет. За 33 года объем сельскохозяйственного производства вырос в три раза. Это очень неплохо, если учесть, что только за 1990–1998 гг. объем сельскохозяйственного производства в РФ снизился в два раза, а за последующие 11 лет вышел только на уровень 1980 г. За двадцать лет реформ показатель упал на 25 %.
Подробнее динамику примерно 300 показателей народного хозяйства и социальной сферы СССР можно посмотреть в [101].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.