Презумпция музейной виновности

Презумпция музейной виновности

Тема воровства из музеев, а точнее — тема нелегального, но, по слухам, исключительно лукративного музейного бизнеса — одна из самых табуированных в общественном сознании последнего десятилетия. Проблема перемещённых ценностей; подозрения по адресу бывшего министра культуры и нынешнего директора ФАКК в стремлении «распродать родину по кусочкам» — подозрения то ли беспочвенные, то ли нет — тревожат нас куда серьёзнее, а главное, куда чаще. И лишь не слишком адекватная на первый взгляд реакция олигархов от культуры (в роли спикера которых выступает, как правило, директор Эрмитажа) на незначительные, казалось бы, события заставляет предположить, что в музейном деле что-то и впрямь нечисто: пожарная сигнализация срабатывает (или, увы, не срабатывает) потому, что дыма без огня не бывает. Упомяну в этой связи выход романа, а затем и телефильма «Бандитский Петербург», где устами находящегося при смерти уголовного авторитета утверждается, будто чуть ли не все шедевры главного музея страны, начиная с рембрандтовской «Данаи», похищены и проданы, а в залах Эрмитажа висят всего лишь более или менее искусные копии. Обвинения, разумеется, абсурдные, а в части «Данаи» — хотя бы потому, что «восстановленная» (а на самом деле безвозвратно уничтоженная вандалом) картина и впрямь является копией. Да и автору романа и сценария Андрею Константинову веры, разумеется, не больше, чем какому-нибудь Дэну Брауну, — писатель имеет право на вымысел. Тем удивительнее или, если угодно, показательнее была реакция М. Б. Пиотровского, объявившего и роман, и телефильм элементами чёрного пиара в политической борьбе не только на петербургском, но и на федеральном уровне. И выстроившего, не произнося этого, правда, вслух, такую цепочку: покушаются на Эрмитаж, метя в меня, и покушаются на меня, метя в Путина. Та же песня прозвучала и когда аудитор Счётной палаты, носящий страшную фамилию Черноморд, выявил отсутствие в коллекции нескольких тысяч (!) экспонатов, значащихся в инвентарной описи. Объяснение в ответ было предложено заведомо смехотворное: сотрудники Эрмитажа якобы разобрали отсутствующие экспонаты, чтобы отреставрировать их в домашних условиях. Разобрали — и теперь, конечно же, сразу же вернут или, может быть, уже вернули — who knows, а главное — who cares? И вновь — политические инсинуации, вновь апелляция к Первому Лицу — и в результате расследование оказалось стремительно свёрнуто. Сейчас, по первым итогам разразившегося скандала, М. Б. Пиотровский публично провозгласил отказ от презумпции невиновности по отношению к музейным работникам — не в юридическом, естественно, но в корпоративном плане. Это очень серьёзное заявление. Выходит, отныне каждый сотрудник главного музея страны (а в том, что такой пример будет подхвачен, не приходится сомневаться) обязан доказывать начальству — а за ним и следственным органам, — что он не вор. Доказывать начиная с момента зачисления на службу — и, по-видимому, не до увольнения, но «до самой смертыньки», потому что срока давности корпоративная презумпция виновности, понятно, не предусматривает. Грядут — в добровольно-принудительном порядке — негласные обыски, выемки, досмотры; непременно должно расцвести махровым цветом взаимное доносительство, единственным ограничителем которого наверняка окажется круговая порука. Работать в музеях станет противно даже самозабвенно влюблённым в искусство людям, и это впервые вспыхнувшее отвращение можно будет уравновесить разве что материально-всё новыми и всё более циничными кражами, причём плата за страх существенно возрастёт. И, как знать, не покажется ли в конце концов провидцем умирающий уголовный авторитет из телесериала в проникновенном исполнении Кирилла Лаврова?

Разумеется, из музеев тащат, тут и к бабке ходить не надо. Тащат всё, что плохо лежит. Тащат всё, кто может. И, разумеется, этот процесс стал массовым или, по Ленину, массовидным в последние полтора десятилетия, в эпоху Большого Хапка, когда государственное и общественное было чуть ли не официально признано бесхозным и родилось поразительно точное словечко «прихватизация». Оно конечно, музеи никто не приватизировал — но прихватизация не только опережала приватизацию, но и сплошь и рядом происходила вместо неё. По классической формуле Бориса Березовского: приватизируй власть, приватизируй финансовые потоки — и ты уже в дамках. А всё остальное — приватизируешь лишь при случае и по мере надобности. Рядовые (и среднего звена) музейные работники всегда были нищими. Но в советское время, когда нищими были все, это не имело особенного значения и конкурс на искусствоведческий факультет неизменно оставался самым высоким. Выпускницы стремились выйти за иностранцев или хотя бы познакомиться с ними на неформальной основе (что не каралось, но тщательно отслеживалось); выпускники — а таких были единицы — писали диссертации, вступали в КПСС, крошечными шажками продвигались по служебной лестнице. Зарубежная командировка или стажировка за границей были пределом мечтаний, для подавляющего большинства — несбыточных. В начале девяностых нищета стала вопиющей, на грани голодной смерти; тем более что истинные музейщики и музейщицы скорее и впрямь умерли бы, нежели расстались со скромными домашними коллекциями — картин, антиквариата, фарфора, книг, — да и обесценились (временно) эти коллекции фантастически. Музеи замерли и разве что не позакрывались один за другим (а многие и впрямь закрылись). Кто мог, ушёл — в оценщики, в продавцы, в «челноки». Кто не мог — погрузился в музейную спячку. И вдруг музеи ожили — правда, как-то странно. Сначала стремительно разбогатело — и по советским меркам, и по постсоветским — музейное начальство. В ту пору самым элитным стал в Питере — методом расселения коммуналок — «толстовский» дом на улице Рубинштейна, с двумя проходными дворами и двумя бандитскими КПП (от «тамбовских» и от «казанских»), на которых «заворачивали» случайного прохожего и чужую машину; в этом доме жил, в частности, застреленный в конце девяностых вице-губернатор Маневич; и вот сюда же, один за другим, принялись съезжаться с евроремонтом начальники музейных отделов, зав. экспозициями и прочая «чистая публика» того же рода с зарплатами у кого по семьдесят, у кого по восемьдесят тогдашних у. е. С «Волг», а то и с «Москвичей» они пересели на иномарки; дачи у них уже были, а теперь появились двухметровые заборы; многие поменяли жён и практически все — политические убеждения. Вместо Вёльфлина принялись читать «Вог» и Вебера. Разбогатели они — пусть и внезапно, пусть и всем скопом, — но, считается, честно или как минимум сравнительно честно: что-то там химичили с зарубежными выставками, кого-то консультировали, читали какие-то лекции, писали проспекты, выписывали себе премии и т. п. Приватизировали музейную власть и финансовые потоки — и прошли в дамки — тем более что и государство подбросило-таки музеям (первым среди равных) деньжат. Коммерциализировали деятельность ранее практически бесплатных музеев — и принялись стричь купоны. И, справедливости ради, сумели поднять зарплату (и совокупный заработок) основной массе сотрудников. Голодная смерть отныне не грозила никому ни в Русском музее, ни в Эрмитаже. На кофе, колготки и «L&М» теперь хватало всем. Хватает и до сих пор. А чтобы хватило на большее, и музейным низам, глядя на начальство, тоже пришлось приняться химичить. И они принялись. В массе своей принялись. Сегодняшняя музейная среда похожа на торговую советских времён: честного (то есть не химичащего) человека она прямо-таки по-библейски изблевывает.

Понимал ли и понимает ли это М. Б. Пиотровский? С одной стороны, не понимать не мог. А с другой, психология Первых Лиц неисповедима, а директор Эрмитажа, безусловно, Первое Лицо и по должности, и по факту. А с третьей, понимает или нет — а что вы ему прикажете делать? Не выносить сор из царской избы и воспринимать любые факты выноса как политические инсинуации впредь не получится: секрет полишинеля — из Эрмитажа выносят не только сор — почему-то выплыл наружу. Как выплыл, почему выплыл — не знаю, да это и не имеет теперь никакого значения. Отмена музейной презумпции невиновности — это, конечно, сильно. Но в тюрьму (сказано в одном американском фильме) садишься только за то, что тебя поймали, — а поди поймай! Или, вернее, в исполненной фатализма отечественной традиции — всех не перевешаешь. Есть в этой неприглядной истории и оптимистический обертон: обозначенный ещё Сашей Чёрным разрыв между «народом» и «интеллигентом» сходит на нет, причём способом, не предусмотренным поэтом, — тащат из избы все, и интеллигент пристраивается в общую очередь на вынос.

2006