11 февраля, четверг
11 февраля, четверг
Заседание Президиума Центрального Комитета шло больше двух часов, и вдруг Маленков снова заговорил об объединении Германии. Именно на таком всецелом объединении настаивала Америка. Отношения с бывшими союзниками по антигитлеровской коалиции оставались сложными. Георгий Максимилианович всячески пытался их поправить, путем уступок, хотел добиться лояльности к Советскому Союзу, смягчить международную напряженность.
— Я, как первый заместитель председателя Совета министров, категорически против! — произнес Молотов. — Я десять лет возглавлял правительство и всегда был сдержан в решениях! Вы, товарищ Маленков, заговорились! Вы уже поднимали этот вопрос. Тогда на вашей стороне был предатель Берия.
— Про Берию вспомнил!
— Что Сталин поручал, то и балакал, — на ухо Хрущеву хмыкнул Булганин.
Никита Сергеевич одобрительно кивнул.
Зал, где заседал Президиум Центрального Комитета, накануне выкрасили в приятный кофейно-розовый цвет. От этого помещение казалось просторней. За последние двадцать лет, зал этот, обветшал и помрачнел. Собирались здесь редко. Сталин любил прикинуться демократом, выспросить мнение товарищей, но чаще делал это в неофициальной обстановке. Обычно на «ближней» разворачивались бурные дебаты. Начинал Сталин примерно так: «Хотел посоветоваться вот по какому вопросу…» Все прекращали есть и втягивались в дискуссию. Иосиф Виссарионович выслушивал каждого, ему нравились споры, но решение всегда оставалось за ним. Как правило, решение уже имелось, и вождь своими замечаниями, жестами и советами, подводил присутствующих к желаемому. Сидящие за столом только и ждали от Сталина подсказки. Сталин не сразу подсказывал, любил стравить соратников, то одних поддержит, то за других выскажется, то невесть на что намекнет, вконец запутает. Выдающийся был хитрец, ну и стратег, понятно, выдающийся. Поговорит с приближенными, добьется своего и прогонит — посоветовались!
Старые друзья-товарищи ему вконец опротивели, утомили подобострастными слащавыми лицами, неискренностью, завистью — словом, утратили доверие. И в самом деле, сколько мог Иосиф Виссарионович выносить эти заискивающие лживые физиономии? Не мог и не хотел. Вождь мечтал забыть их лоснящиеся лица, отослать к чертям собачьим! А как такие громкие фамилии к чертям собачьим отправить? Как объяснить народу, что премудрые члены партии — Молотов, Микоян и Ворошилов — пустышки, приспособленцы, и что толку от них нет! Для такого действа нужно специальный сценарий выдумать, организовывать душераздирающую постановку, и не как-нибудь, а обстоятельно, с размахом, чтобы у наивного населения от сермяжной правды дух перехватило. Только лень было заниматься, много сил отняли шумные процессы последних лет. На новые выдумки здоровья не осталось, Хозяин быстро уставал. «А кому другому такое тонкое дело поручишь? Некому. И ведь не умирают лицемеры от неизлечимых болезней, ходят, мозолят глаза!»
Кроме Хрущева, никто Сталину не перечил, каждый старался подстроиться под заданный лад, один Никита Сергеевич мог фортель выкинуть. Сталина неповиновение раздражало, но Хрущеву он такие выверты позволял, считая, что тот из работяг, пас коров, по шахте на карачках ползал, образования не получил, а уж воспитания — какое у свинопаса воспитание! К тому же по Уставу Коммунистической партии коммунист мог собственную точку зрения высказать, то есть хрущевские выходки приравнивались к обмену мнениями, можно сказать, дискуссия получалась, а не то, что все с раскрытыми ртами Сталина слушают. И даже хорошо, что недалекий Никитка иногда вякнет, все равно дурака никто слушать не станет. Очень редко, Сталин принимал хрущевскую сторону. «А ведь он прав, этот спорщик! Надо Микиту поддержать!» Все дела решали по-семейному, за ужином, а заседать Сталин не любил.
Со смертью отца народов все переменилось. Условившись о коллегиальном руководстве, с марта 1953-го члены Президиума заседали, заседали и заседали. Теперь друг другу спуску не давали, диспуты велись до исступления. И тут, как назло, несчастная протечка случилась, сделавшая потолок совершенно неприглядным. Хорошо, что этот неряшливый потолок, а до кучи и посеревшие от времени, облупившиеся стены перекрасили. Стол в зале заседаний тоже поставили новый, длинный, под блестящим лаком, и удобные полукресла с обтянутыми золотистым бархатом подлокотниками вкруг стола расположили.
Сегодня собрались на первое после ремонта заседание, и спор разгорелся нешуточный.
— Мы не имеем права отдать завоеванную в тяжелых боях Германию в чужие руки! — нервничал Молотов, усы его ощетинились.
— Речь идет о волеизъявлении немецкого народа, — спокойно возразил председательствующий, премьер-министр Маленков. — Немцы должны сами решить, как жить.
— Да что же это такое! — в ответ закричал Вячеслав Михайлович и затряс руками. — Вы что, ничего не слышите?! Ничего понимать не хотите?!
Маленков осекся, но, взяв себя в руки, продолжал отстаивать свою точку зрения.
— Если мы позволим Германии объединиться, Запад окажет Советскому Союзу несоизмеримую экономическую помощь, мы сумеем значительно повысить уровень жизни граждан, не надо будет выбрасывать деньги на армию, на военную промышленность! — волновался Маленков.
— С Берией сговорились! — с места выпалил Каганович.
— Берия расстрелян как изменник! Не забыли?! — ехидно выкрикнул министр иностранных дел.
Маленков поднял руку, требуя тишины.
— Никто нашу часть Германии не получит! — вставая и не обращая внимания на председательствующего, нараспев произнес Молотов. — Это на-ша Гер-ма-ни-я!
Страсти накалялись. Маленков настаивал на том, что расходы по содержанию восемнадцатимиллионной, нещадно порушенной войной Восточной Германии, подконтрольной Советскому Союзу, ничем не оправданы, что подобное расточительство никуда не ведет, что немцы не любят и никогда не полюбят русских, и что для них русские навсегда останутся врагами. Он приводил цифры, перечислял экономические потери, сыпал новыми и новыми неутешительными прогнозами, противопоставлял затраты по Германии средствам, направленным на ту или иную сферу советской жизни. И главное, на чем делал акцент председатель правительства, — что Союз получит реальную дружбу с первейшими странами, ведь условий для нормализации внешнеэкономических и политических отношений с Европой и Америкой практически не осталось.
— Что вы нам подсовываете?! — разъяренно кричал Молотов. — Это предательство!
Никто из присутствующих не поддерживал Молотова, ведь Маленков, а не Молотов, был председатель советского правительства и единолично председательствовал на Президиуме Центрального Комитета, а едких выпадов Кагановича, чтобы переубедить упрямого Маленкова и склонить на свою сторону других участников заседания, было недостаточно. Председатель Президиума Верховного Совета Климент Ефремович Ворошилов отмалчивался. Заместитель председателя Совета министров Микоян также не торопился с выводами. Министр Вооруженных Сил Булганин делал вид, что не понимает, о чем речь. Не вмешивались в перепалку Суслов, Сабуров, Шверник, Поспелов, Первухин, Фурцева и Аристов. Глаза Молотова наткнулись на глаза Хрущева. Две секунды они смотрели друг на друга. Никита Сергеевич поднялся с места. Не отличаясь большим ростом, Хрущев, тем не менее, производил впечатление. А когда начинал говорить (а говорил он горячо, уверенно), казалось, становился выше.
— Вроде бы верно подметил Георгий Максимилианович, что проблем с Германией выше крыши, и что их не убавляется, а становится больше и что проблемы эти лежат на наших плечах, то есть Германия — есть наша с вами обуза, — он сделал паузу. — Понятно, что для восстановления там нормальной жизни понадобятся огромные деньги, и кадры квалифицированные понадобятся, а если я начну перечислять, что еще необходимо для сытой, спокойной жизни восточных немцев, не то, что дня — месяца будет мало, — Хрущев перевел взгляд на председательствующего. — Говорит Георгий Максимилианович по делу и расчеты приводит верные, и денег нам союзники за Германию отвалят, и всякими милостями осыплют, и приласкают, и не знаю, что сделают, только, на мой взгляд, товарищ Маленков упускает из виду самую главную суть, — зачем нам деньги и богатства, если у победителя отнимут победу? А победитель — это не мы, здесь сидящие, это наш героический народ!
Народ выстоял, народ выдюжил, народ горд своей победой! Скольких похоронили? Миллионы! В каждую семью пришло горе. У кого-то смерть отняла любимого, у кого-то родителей, у кого-то не пощадила детей. И радость Победы — в отмщении за эти невосполнимые утраты. Скольких отважных героев нету среди живых? Скольких ни в чем не повинных людей сожрала война?! А вы требуете Германию отдать! Нельзя, — тихо сказал Хрущев, — невозможно. Люди не поймут. Сидят калеки с беззубыми бабками на завалинке и хвастаются: «Германия-то наша!» И плачут деды и бабки от счастья, и от горя плачут, оттого, сколько зверств перенесли, и несказанно радуются, что победили. А вы — Германию отдать! Не получится. Мы не мы будем, если отдадим. Вроде и немцев оставшихся жалко, ведь тоже настрадались, да только своих жальче! Предать своих — последнее дело. Поэтому Германию никому ни за что не отдадим. И не обижайтесь на нас, уважаемый Георгий Максимилианович! — обращаясь к Маленкову, проговорил Хрущев, и хотел было сесть на место, но спохватился. — Вот я смотрю, и товарищ Булганин что-то добавить хочет.
Булганин, по примеру Хрущева поднялся с места, одернул маршальский мундир и смерил Маленкова взглядом.
— Как я солдатам в глаза посмотрю? — пробасил он. — Как матерям, потерявшим сыновей, объяснять буду?! Никак. Не получится у меня ничего. Никита Сергеевич правильно высказался и Вячеслав Михайлович тоже, он, может, и грубо, но о том же говорил. Я очень всех прошу, не делайте этого, не уподобляйтесь соблазну! Слишком большую цену мы заплатили за победу. Москва будет сестрой Берлину, родной сестрой! — заявил маршал. — Это мое мнение. — Булганин сел.
После выступления Булганина Микоян, Ворошилов, Суслов, Первухин, Сабуров, Фурцева, Шепилов, Поспелов, Аристов как по команде поддержали Хрущева. Молотов сиял.
— Никто не посмеет и думать об объединении двух Германий в одно независимое государство! — не глядя на Маленкова, процедил он.
— Как бы ни было тяжело, а Германию прокормим! — высказался Микоян. — Давайте голосовать.
Все присутствующие проголосовали против предложения Маленкова.
Он остался при своем мнении и настоял, чтобы его позицию отразили в протоколе, но большинству пришлось подчиниться, Германия осталась разделенной на две половины — Восточную и Западную.
— Глупо, очень глупо! — шептал Маленков.
Прощаясь, Молотов крепче обычного пожал Никите Сергеевичу руку, но лицо его оставалось, как всегда, безучастным, непроницаемым, и никто из присутствующих не смог догадаться, что с этой минуты отношения двух соперников, Хрущева и Молотова, потеплели.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.