Россия: реформы глазами Запада

Россия: реформы глазами Запада

Важным следствием представления о России как стране варварской или, в лучшем случае, как о деформированной («специфической») версии Запада был вывод о том, что попытки реформирования или революционного преобразования России обречены на неудачу. Не доросла Россия до самостоятельной модернизации, все у нее идет шиворот-навыворот.

Безансон писал, имея в виду именно Россию: «Когда «отстающая» страна принимается догонять те, от которых она отстала, это нередко заставляет ее отклониться от верного пути и не позволяет достичь искомого результата. Руссо имел основания сказать, что Россия «сгнила, не успев созреть» [1].

Еще более резкую оценку дает сегодня В.Ю. Сурков: «Окно в Европу прорубалось способами, которые и азиатскими назвать нельзя, не оскорбив Азию. Освоение космоса и атомной энергии добыто жестоким упорством советского крепостничества… Реформы Петра, февральские грезы, большевистские мегапроекты, перестройка. Все второпях, в ослеплении идеей. В раздражении чрезвычайном от вязкой реальности».

Мол, не надо было самим и пытаться. Все не так, ребята! Реформы в России должны проводиться под внешним управлением цивилизованных европейцев. Метафорическую концепцию неудачных цивилизационных контактов с Западом как «модернизации» дал О. Шпенглер в книге «Закат Европы» (т. 2, раздел «Исторические псевдоморфозы»). Он применил термин «псевдоморфозы», взятый из минералогии.

Так называют явление вымывания кристаллов минерала, включенных в скальную породу, а затем заполнения этой пустой формы раствором другого минерала. Он кристаллизуется в «чужой» форме, так что его «внутренняя структура противоречит внешнему строению». Такими были, по мнению Шпенглера, реформы Петра Великого, которые загнали нарождающуюся русскую культуру в формы старой, развитой культуры Запада.

Шпенглер пишет: «Историческими псевдоморфозами я называю случаи, когда чужая древняя культура тяготеет над краем с такой силой, что культура юная, для которой край этот— ее родной, не в состоянии задышать полной грудью и не только что не доходит складывания чистых, собственных форм, но не достигает даже полного развития своего самосознания. Все, что поднимается из глубин этой ранней душевности, изливается в пустую форму чуждой жизни; отдавшись старческим трудам, чьи чувства костенеют, так что где им распрямиться во весь рост собственной созидательной мощи? Колоссальных размеров достигает лишь ненависть к явившейся издалека силе…

Псевдоморфоз у всех нас сегодня на виду: петровская Русь… Примитивный московский царизм — это единственная форма, которая впору русскости еще и сегодня, однако в Петербурге он был фальсифицирован в династическую форму Западной Европы… Народ, назначением которого было — в течение поколений жить вне истории, был искусственно принужден к неподлинной истории, дух которой для исконной русской сущности был просто-напросто непонятен. В лишенной городов стране с ее старинным крестьянством распространялись, как опухоли, города чужого стиля. Они были фальшивыми, неестественными, неправдоподобными до глубины своей сути» [53].

В свое время эта концепция подверглась критике русскими философами, а сегодня вновь стала популярной, хотя вся эта конструкция опирается всего лишь на метафору. О любой известной истории цивилизации можно сказать, что она — псевдоморфоз (античная цивилизация Греции взяла многие формы не только у Египта, но и у черной Африки — и что из этого?).

В 80-е годы XIX века экономисты-народники развили концепцию некапиталистического («неподражательного») пути развития хозяйства России. Один из них, В.П. Воронцов, писал: «Капиталистическое производство есть лишь одна из форм осуществления промышленного прогресса, между тем как мы его приняли чуть не за самую сущность».

Народники предложили концепцию индустриализации и модернизации России не так, как она осуществлялась в ходе буржуазной промышленной революции на Западе— не через разрушение выработанных культурой общественных институтов, а с опорой на эти институты (прежде всего, на общину и с вовлечением крестьянства).

Это, в принципе, был путь реформаторский (по такому пути пошла Япония в Реставрации Мэйдзи). Он вызвал резкую критику со стороны марксизма. Стараясь доходчиво объяснить, почему крестьянская и общинная Россия обязана следовать по пути развития буржуазии с разделением народа по классовому признаку, Энгельс поясняет эту мысль таким образом: «У дикарей и полудикарей часто тоже нет никаких классовых различий, и через такое состояние прошел каждый народ. Восстанавливать его снова нам и в голову не может прийти» [54, с. 537].

Эта аналогия ложная. Найти в концепции народников стремление восстановить неклассовое общество «дикарей и полудикарей» невозможно даже при самой вольной трактовке их трудов. Замечу к тому же, что Энгельс иронизирует в 1875 г., когда в разгаре уже была Реставрация Мэйдзи в Японии— реформирование, имевшее целью форсированную модернизацию общества и хозяйства не по западному пути, а с опорой на традиционные (и даже архаичные) японские институты.

Например, тогда была сознательно выработана специфическая японская модель промышленного предприятия, построенного не на принципах рынка рабочей силы, а на основе межсословного и межкланового контракта, как это практиковалось в Японии XI века в контрактах между крестьянской общиной, ремесленниками и кланами самураев. К этому же принципу обратились в ходе модернизации Японии после Второй мировой войны.

Об этом писал президент одной из крупнейших японских корпораций «Мицуи дзосен» Исаму Ямасита: «После Второй мировой войны… существовавший многие века дух деревенской общины начал разрушаться. Тогда мы возродили старую общину на своих промышленных предприятиях… Прежде всего мы, менеджеры, несем ответственность за сохранение общинной жизни… Воспроизводимый в городе… общинный дух экспортируется обратно в деревню во время летнего и зимнего «исхода» горожан, гальванизирует там общинное сознание и сам в результате получает дополнительный толчок» (цит. в [17, с. 418]).

«Восстанавливать это нам и в голову не может прийти!»— воскликнул бы Энгельс. Но оказалось, что у Японии были и свои головы.

Важнейшим понятием в концепции «неподражательного» пути развития было народное производство, представленное прежде всего крестьянским трудовым хозяйством.[20] Очевидно, что реформирование с опорой на крестьянскую общину принимало совершенно иные формы, нежели преобразование общества после победоносных буржуазных революций, осуществивших раскрестьянивание, как на Западе. Там общинные отношения и даже мировоззрение были ликвидированы политическими и культурными средствами, в основу самоосознания человека был положен индивидуализм. Соответственно, и доктрины реформ вырабатывались на основе методологического индивидуализма, то есть идя от интересов индивида в поиске компромиссов между конкурирующими социальными группами.

В России реформаторы исходили из интересов целого («России»), как его понимало господствующее меньшинство или оппозиция. Это с горечью признавали российские западники. Видный праволиберальный деятель Е. Трубецкой писал в 1911 г. в газете «Русская мысль»: «В других странах наиболее утопическими справедливо признаются наиболее крайние проекты преобразований общественных и политических. У нас наоборот: чем проект умереннее, тем он утопичнее, неосуществимее. При данных исторических условиях, например, у нас легче, возможнее осуществить «неограниченное народное самодержавие», чем манифест 17 октября. Уродливый по существу проект «передачи всей земли народу» безо всякого вознаграждения землевладельцев менее утопичен, т. е. легче осуществим, нежели умеренно-радикальный проект «принудительного отчуждения за справедливое вознаграждение». Ибо первый имеет за себя реальную силу крестьянских масс, тогда как второй представляет собой беспочвенную мечту отдельных интеллигентских групп, людей свободных профессий да тонкого слоя городской буржуазии» (цит. в [55]).

М. Вебер, внимательно изучая программы российских либеральных западников, писал, что кадеты прокладывали дорогу как раз тем устремлениям, что устраняли их самих с политической арены. Именно трагическая несовместимость их программы с чаяниями и культурой российского общества стала объектом важного исследования Вебера и много дала ему для понимания современного капитализма и традиционного общества как двух различных цивилизационных траекторий.

Кадеты как носители идеалов современного либерального капитализма вошли в неразрешимое противоречие с традиционным обществом России как цивилизации — и по ходу событий все отчетливее это сознавали. Главное противоречие их программы заключалось в том, что они стремились ослабить или устранить тот барьер, который ставило на пути развития либерального капиталистического общества самодержавие с его сословным бюрократическим государством. Но Вебер видел, что при этом через прорванную кадетами плотину хлынут мощные антибуржуазные силы, так что идеалы кадетов станут абсолютно недостижимы. Либеральная аграрная реформа, которой требовали кадеты, «по всей вероятности, мощно усилит в экономической практике, как и з экономическом сознании масс, архаический, по своей сущности, коммунизм крестьян», — вот вывод Вебера. Таким образом, реформа «должна замедлить развитие западноевропейской индивидуалистической культуры» [56].

При этом политические требования кадетов как будто совпадали с крестьянскими — и те и другие поддерживали идею всеобщего избирательного права. Но Вебер считает, что эти взгляды кадетов ошибочны, потому что крестьяне исходят из совсем иного основания: в их глазах всякие ограниче ния избирательного права противоречат традиции русской общины, в которой каждый землепользователь имел право голоса. Но, как пишет Вебер, «ни из чего не видно, что крестьянство симпатизирует идеалу личной свободы в западноевропейском духе. Гораздо больше шансов, что случится прямо противоположное. Потому что весь образ жизни в сельской России определяется институтом полевой общины»’.

Ю.Н. Давыдов пишет: «Анализ сознания и практических устремлений всех общественно-политических сил, так или иначе вовлеченных в революционные события 1905–1906 гг., — интеллигенции, инициировавшей революцию и игравшей в ней наиболее активную роль, крестьянства, тонкого слоя собственно «буржуазии», малочисленного рабочего класса и аморфной городской «мелкой буржуазии»— привел Вебера к заключению, что «массы», которым всеобщее избирательное право «всучило» бы власть, не будут действовать в духе либеральной буржуазно-демократической программы…

Более того, согласно веберовскому убеждению, есть все основания полагать, что «массам» будут импонировать требования, в основе которых лежат интересы, диаметрально противоположные главной идее конституционных демократов, «по поводу» которой, собственно, и образовалась эта партия, — идее «прав человека»…» [57].

Сталкиваясь с тем, что происходило на их глазах, кадеты все больше и больше заходили в тупик. Все очевиднее было, что на все действия реформаторов-«западников» — как власть имущих, так и действующих в оппозиции— Россия отвечала «неправильно». Реформа, которой все ждали, явно буксует— при полном отсутствии сопротивления, которое можно было бы выявить и подавить. Иными словами, это незнание было вызвано не дефектами образования отдельных личностей, оно было явлением цивилизационным. В команде Горбачева было немало «добрых» реформаторов, которые начали калечить организм СССР из самых лучших побуждений — просто не зная его глубинной сути.

Но гораздо раньше, чем Вебер, несовместимую с западными представлениями суть российского реформаторства второй половины XIX века понял Маркс. Эта его установка сложилась давно и была отдельной главой русофобии. Даже действия по модернизации социального порядка и очевидно либеральные реформы в России вызывали у Маркса подозрение в тайных злонамеренных замыслах против Запада. Так, отмена крепостного права в 1861 г. вызвала такую отрицательную оценку Маркса: «Одни говорят, что Россия, благодаря освобождению крестьян, вступила в семью цивилизованных народов… Так вот, что касается освобождения крестьян в России, то оно избавило верховную правительственную власть от противодействия, какое могли оказывать ее централизаторской деятельности дворяне. Оно создало широкие возможности для вербовки в свою армию, подорвало общинную собственность русских крестьян, разъединило их и укрепило их веру в царя-батюшку. Оно не очистило их от азиатского варварства, ибо цивилизация создается веками» [25, с. 207].

Маркс проявил большую энергию в идейной и политической борьбе против всех течений русской мысли и общественной деятельности, предполагавших путь развития с опорой на общинные структуры и вовлечение крестьянства. Сокрушительный удар был нанесен по Бакунину, который выдвинул идею союза рабочего класса и крестьянства как движущей силы социалистического проекта в России. Затем разгрому были подвергнуты русские народники.

Основоположник концепции евразийства лингвист Н.С. Трубецкой писал в своем труде «Европа и человечество» (1920): «Социализм, коммунизм, анархизм, все это «светлые идеалы грядущего высшего прогресса», но только лишь тогда, когда их проповедует современный европеец. Когда же эти «идеалы» оказываются осуществленными в быте дикарей, они сейчас же обозначаются как проявление первобытной дикости» [58].

Такое отношение наблюдалось во всех главных течениях философско-политической мысли Запада. Изучая его причины, A.C. Панарин пришел к выводу, что в основе его лежит цивилизационный конфликт. Он писал: «Народ по некоторым признакам является природным или стихийным социалистом, сквозь века и тысячелетия пронесшим крамольную идею социальной справедливости… А следовательно, и «советская империя» есть не просто империя, а способ мобилизации всех явных и тайных сил, не принявших буржуазную цивилизацию и взбунтовавшихся против нее… Именно совпадение коммунистического этоса советского типа с народным этосом как таковым вызвало величайшую тревогу Запада перед «русским вызовом». Были в прошлом и возможны в будущем и более могущественные в военном отношении и при этом враждебные Западу империи. Но они не вызывали и не вызывают такой тревоги на Западе» [59, с. 244].

Важнейшим для России институтом, в символической форме воплощающим тип семейных отношений, была община. Она сложилась в России под сильным влиянием православного мироощущения и православной антропологии и просуществовала тысячу лет, став важнейшей частью фундамента российской цивилизации. Отрицательное отношение к общине проходит, как говорят, «красной нитью» через множество трудов Маркса и Энгельса.

Энгельс писал Каутскому (2 марта 1883 г.): «Где существует общность — будь то общность земли, или жен, или чего бы то ни было, — там она непременно является первобытной, перенесенной из животного мира. Все дальнейшее развитие заключается в постепенном отмирании этой первобытной общности; никогда и нигде мы не находим такого случая, чтобы из первоначального частного владения развивалась в качестве вторичного явления общность» [60, с. 76].

Из такого взгляда и выводится представление о реакционности всех проектов, опирающихся на общину и ставящих своей целью сопротивление капитализму. Энгельс пишет в «Анти-Дюринге»: «Нельзя отрицать того факта, что человек, бывший вначале зверем, нуждался для своего развития в варварских, почти зверских средствах, чтобы вырваться из варварского состояния. Древние общины там, где они продолжали существовать, составляли в течение тысячелетий основу самой грубой государственной формы, восточного деспотизма, от Индии до России. Только там, где они разложились, народы двинулись собственными силами вперед по пути развития, и их ближайший экономический прогресс состоял в увеличении и дальнейшем развитии производства посредством рабского труда»[61].

Здесь нас интересует сам факт отрицания русской общины как фиксации различий между Западом и Россией как цивилизации. Поэтому не будем подробно разбирать всю систему ложных утверждений Энгельса — каждое из них именно «нельзя не отрицать»![21]

Маркс пишет о русской общине (1868): «В этой общине все абсолютно, до мельчайших деталей, тождественно с древнегерманской общиной. В добавление к этому у русских, во-первых, не демократический, а патриархальный характер управления общиной и, во-вторых, круговая порука при уплате государству налогов и т. д. Но вся эта дрянь идет к своему концу» [62].

Неверны оба тезиса. Русская община отличалась от древнегерманской принципиально, и это было известно. У русских земля была общинной собственностью, так что крестьянин не мог ни продать, на заложить свой надел, а древнегерманская марка была общиной с долевым разделом земли, так что крестьянин имел свой надел в частной собственности и мог его продать или сдать в аренду. Ниоткуда не следовало в 1868 году, что русская община («вся эта дрянь») идет к своему концу. Напротив, она усиливалась по целому ряду причин. А возможность русской общины встроиться в индустриальную цивилизацию еще до народников предвидели славянофилы.

В представлении Маркса и Энгельса община повинна во множестве пороков русского человека. Вот, Энгельс пишет в 1893 г. о русской армии: «Русский солдат, несомненно, очень храбр… Весь его жизненный опыт приучил его крепко держаться своих товарищей. В деревне — еще полукоммунистическая община, в городе— кооперированный труд артели, повсюду — krugovaja poruka — то есть взаимная ответственность товарищей друг за друга; словом, сам общественный уклад наглядно показывает, с одной стороны, что в сплоченности все спасенье, а с другой стороны, что обособленный, предоставленный своей собственной инициативе индивидуум обречен на полную беспомощность… Теперь каждый солдат должен уметь самостоятельно сделать то, что требует момент, не теряя при этом связи со всем подразделением. Это такая связь, которая становится возможной не благодаря примитивному стадному инстинкту русского солдата, а лишь в результате умственного развития каждого человека в отдельности; предпосылки для этого мы встречаем только на ступени более высокого «индивидуалистического» развития, как это имеет место у капиталистических наций Запада» [63, с. 403].

Описанный Энгельсом тип товарищеских отношений действительно стягивал людей в самобытный русский народ, «созидал» его, воспроизводил его в каждом новом поколении. В свою очередь, русский народ, выражаясь словами A.C. Панарина, «оказывается хранителем общинного сознания в эпоху, когда общинность репрессирована политически, экономически и идеологически. В этом смысле народ оказался великим подпольщиком современного гражданского общества» [59, с. 241].

Немецкие социал-демократы 20-х годов XX века также отвергали российские преобразования, в которых социальным субъектом выступало крестьянство, они видели в этом след Бакунина и народников. Видный социал-демократ Г. Штребель писал в 1921 г.: «Если большевики и воображали, что русских крестьян можно… завоевать на сторону коммунизма и коммунистического способа производства, то они лишь доказывали вновь, что они обретаются в плену типичных представлений старого русского революционизма, которые составляют специфическую сущность бакунизма» (цит. в докладе Н.И. Бухарина в 1926 г. [64]).

Запад приветствовал реформы Горбачева и Ельцина, которые ставили целью сломать в России общинные отношения, переживавшие кризис модернизации, и сменить «цивилизационный код» России посредством радикальной вестернизации. Эти реформы, нанеся стране тяжелые травмы, забуксовали, что вызвало на Западе новый приступ русофобии.

A.C. Панарин пишет: «Современный «цивилизованный Запад» после своей победы над коммунизмом открыл «русское народное подполье», стоящее за коммунизмом и втайне питавшее его потенциалом скрытой общинности… В тайных нишах народной общинности находил укрытие жизненный мир с его до сих пор скрытыми законами, может быть, в принципе не переводимыми на язык прогрессизма» [59, с. 243].