Очерк 7 Новая идентификация пролетариата: ревизия экзистенциального проекта
Очерк 7
Новая идентификация пролетариата: ревизия экзистенциального проекта
Минуя предисловия, обратимся от того революционного пролетариата, с которым имели дело классики марксизма-ленинизма, то есть от класса наемных рабочих, класса, растерявшего свою новаторскую роль в истории, к современным лакунам, в которых, возможно, следует ожидать формирование нового пролетариата. Рассмотрим «территориальность шизофрении», привлекшую пристальное внимание левых теоретиков конца ХХ века как раз с точки зрения вызова существующему порядку вещей.
Итак, что же обнаруживает разведка боем на территории потустороннего? Каковы в данном случае отличия революционной оптики от оптики психиатрической?
Обнаруживается следующее: человеческое здесь, в рамках шизоуклона, предстает в таком неузнаваемом виде, что оказывается непригодным даже к эксплуатации. Для шизопролетариата разъединением с его сущностными силами выступает не эксплуатация, а всего лишь депривация, хотя преодолении этой депривации ставит не меньше социальных проблем, чем освобождение труда.
Проблематичен уже сам исходный пункт миссии – точка идентификации с освобождаемым и ответная идентификация с освободителем, то есть смыкание полюсов, необходимое для детонации, хотя и не ради нее совершаемое. Во внутренней экзистенциальной дуге, там, где осуществлялась коллективная экзистенция пролетариата, вопрос все же решался проще:
Мы не рабы… Рабы не мы.
Многоточие, знак пробела указывают здесь на внутреннюю подстановку, заряжающую революционное действие: мы не рабы – это еще здешняя речь, фиксация некой очевидности противостояния «мы – они», а вот рабы не мы, это уже прощание с упраздненным состоянием рабства, так сказать, грамматика революции, азбука освобождения.
Для того чтобы стать пролетарием осознанно и по собственной воле, нужна решимость, экзистенциальный риск, не уступающий весомости первичной ставки. Но для того чтобы примкнуть к шизо и стать одним из них, этого мало. Недостаточно даже первого учебника, знаменитого «Анти-Эдипа», написанного Делезом и Гваттари[98]. Представления левых парижских интеллектуалов о реальных шизофрениках были еще дальше от действительности, чем в свое время представления русских народников о народе. Но интенция была ровно та же: освободить. Была и решимость примкнуть к самому что ни есть обездоленному, самому пролетарскому пролетариату. Проект шизоанализа, увы, провалился так же, как и проект народников, и по тем же причинам: вместо реально освобождаемого человека или класса, теоретики усмотрели лишь то, что могли усмотреть, – абстракцию. Подражание шизофрении было слишком игрушечным, но усилия шизоаналитиков, говоря ленинскими словами, не пропали даром: попытка передразнивания привела к контакту, контакт привел к пониманию страдания и к состраданию, что в свою очередь повысило готовность к борьбе.
Выяснилось, что шизосообщество не существует в том виде, в котором существует пролетариат, шизики, увы, пребывают по отдельности в своей расщепленности, они заперты в своих экзистенциальных камерах-одиночках. И если носители нестандартных телесных упаковок вроде обитателей цирков-кунсткамер или персонажей фильма «Отель за миллион долларов» нуждаются главным образом в том, чтобы их поняли, чтобы вникли в их требования к миру, шизосообщество нуждается в том, чтобы самого себя понять, осознать свое бытие как нечто единое и целое. Но помощь им на первом этапе может быть только индивидуальной, точнее говоря, персональной.
* * *
Что ж, уместно спросить: а есть ли это именно тот способ, благодаря которому миссия пролетариата включает в себя неустранимость личного? Она, эта миссия, обретает персональность через сопротивление. Подобно тому, как общее сопротивление встречного сущего понуждает к тщательной настройке инструмента, к тонкой гравировке методологий, неподатливость шизо к общим анонимным процедурам (в том числе и к классовому подходу в традиционном смысле слова) требует разомкнуть общий строй и идти врассыпную.
И все же вопрос «зачем?» оказывается здесь очень важным. Общему ответу «чтобы стать человеком» не хватает историко-материаличстической конкретности. Попробуем рассмотреть несколько уровней жертвенного круговорота.
Вот первый, семейно-родственный круг – уместно спросить: а что же, кроме пожизненного несчастья и тяжелого креста, может нести за собой необходимость непрерывного ухода за сыном (братом, сестрой, дядей) с психическими отклонениями? Во всяком случае, персонология на этом полюсе обретает форму всеобщности и необходимости, что вовсе не исключает ее историко-материалистического понимания, весьма далекого от роли сиделки при неизлечимо больном.
А означает такое понимание прежде всего новую форму привнесения классового сознания. Гибель или, если угодно, угасание прежнего пролетариата указывает на тот факт, что миссия не выполнена, но не на то, что она невыполнима. Сегодняшний момент следует понимать как процесс передачи эстафеты, как важнейший момент вручения переходящего знамени пролетариата новому субъекту. Это процесс идентификации и сборки, над ним работает история, но одной только работы слепых исторических сил недостаточно. Лоскутья разорванной «красной свитки», революционного красного знамени, и в самом деле тянутся друг к другу под воздействием избирательного сродства: нестяжательские племена постиндустриальных джунглей, пациенты психбольниц, угнетенные культуриндустрией (попсой) художники, которые давно уже не одиночки, а представители массовой профессии, распыленного анклава, – они устремлены друг к другу, но отсутствует сингулярная точка, решающий «кристаллик» для взрывообразной конденсации. Субъект миссии не опознан, сама миссия в новой исторической редакции не сформулирована.
Но паники быть не должно, передача эстафеты состоится. В пользу такого исхода свидетельствует весь предыдущий опыт воплощений и развоплощений пролетариата. Пока мы можем констатировать, что некоторые чрезвычайно важные части будущего класса находятся в состоянии распыленности. Например, в камерах персональных одиночеств, стены которых не пробить стереотипными стандартами коммуникации, но распыленность заключается не только в этом. Непосредственная классовая солидарность шизопролетариата на том уровне дегуманизации (расчеловечивания), на котором он сейчас находится, исключена – в этом, в частности, состоит радикальное отличие шизо от гегелевского раба, в отсутствии непосредственной достоверности собирательного понятия хотя бы на таком уровне, как время, племя или пролетариат.
Однако как некоторая стихия, лишенная формы для себя, но сущая в себе и для другого, как стихия, которой предстоит напитать высохшую губку авангарда, шизофрения в высшей степени значима.
Делез и Гваттари характеризуют данную стихию как «разносторонне направленные шизопотоки, как тело без органов, случайно соединяемое с блуждающими органами без тела»[99]. Описание в принципе вполне справедливое, да и подобный образ уже был в философии – у досократиков, Ксенофана и Эмпедокла. Вспомним блуждающие тела с бестолково торчащими конечностями и отдельные «конечности», дрейфующие в произвольном направлении, знаменитую крутоногонерасчленнору кость. Прошло немало времени, пока распыленные частицы осели в правильном порядке, образовав узоры хороших форм.
Шизосреда предстает как распыленность схожего типа; мы видим, например, великолепные математические способности, пристегнутые к тотальной неадаптированности, к неумению купить себе продукты в магазине, видим безграничную верность, замкнувшуюся на идее фикс, видим, как умная голова дураку досталась… и еще великое множество странных, нелепых сочетаний «мерами загорающихся, мерами угасающих», как говорил Гераклит.
Стратегия спасения в этой среде раздваивается. С одной стороны, речь идет о преображении мира, о построении такого общества, которое могло бы вместить, социализировать максимальное число несчастных – инакомыслящих, инакочувствующих, не вписывающихся в стандарты субъекта. С другой – осуществляется собственное преображение, аппроприация фрагментов расщепленного опыта, как раз тех, которых не хватает для полноты обновленного праксиса. В этом смысле шизопотоки не просто инновационны и не просто «поучительны» – они образуют драгоценный банк данных, «банк семян», позволяющий избавиться от засохших, выродившихся, одеревеневших побегов, и, естественно, освежить восприятие, и в некотором роде попытаться разогреть остывающую Вселенную.
Большая экзистенциальная дуга вновь актуализуется, электризуется, чтобы произвести чрезвычайно важную работу, некий производственный переворот, революцию в производстве человеческого в человеке, включающую подсоединение ко всем периодам прежней активности Большой Дуги, обращение к значимым революционным архетипам, всякий раз знаменующим «год активного Солнца», маркирующий историческую передачу эстафеты. Подключение к шизопотокам по своему смыслу и по задаче оказывается наиболее близким к первой вспышке, то есть ближайшим образом сопоставимо не с диалектикой господина и раба, а с диалектикой (ситуацией) Первичного Текста.
Эту первичную сцену разумности можно описать следующим образом. Носители расщепленного сознания, «шизоантропы», продуцируют некое бессмысленное поведение. Ибо они суть отпавшие от природы безумцы, живые частицы, вернувшиеся в Океанос крутоногонерасчленнорукости; их путь – это путь к гибели и исчезновению, но их бытие для другого представляет собой первичный экзистенциальный ресурс. Вспомним старт социогенеза: исступленные танцы шамана, его речевые экстазы (предшествующие «статической речи»), пророчества без содержания и смысла, но с присутствием будущего – таковы исходные тексты, с которыми можно и нужно что-то делать, например осмыслять их, некоторым образом их проживать. Из такого рода рецепции когда-то складывался разум homo sapiens, возникали первичные символические порядки. Разве были бы они возможны без шизоантропов, исчезающих в воронке бытия для другого и вновь возрождающихся сегодня?
Шизосреда сегодняшнего дня предоставляет не меньше возможностей для заимствования и одновременно ставит великую задачу аппроприации. На языке современной пролетарской теории следует опять же говорить о двуединой задаче командированного авангарда. Во-первых, это, конечно же, «оптимизация условий» для лиц с психическими отклонениями, что совпадает с основополагающим вектором гуманизации вообще, то есть с расширением доступа в munda humana новых существ. Во-вторых, задача оснащения обновляемой экзистенции съемными психомодулями, задача, для решения которой отлично подходит, например, киберпанк, приступивший к расширению практики в этом направлении. В самом деле, идеология киберпанка предусматривает обживание инсталлируемых технических модулей, дополняющих и реформирующих архаическую органику: устройства, приставки, насадки и прочие девайсы вживляются в органическую среду, модернизируя тело ветхого Адама в соответствии с заветом Иисуса: обретете новое тело. Теперь же речь идет о том, чтобы опробовать психомодули, дрейфующие в шизопотоках или преграждающие им путь.
Выполнение подобной задачи предполагает широкий диапазон рецептивности, а также наличие пустот в экзистенциальном проекте и его онтическом каркасе, то есть атрибуты, изначально присущие пролетариату, свойственные ему по определению. Новые нестяжательские племена такой рецептивностью обладают, в чем есть не только плюсы, но, конечно же, и минусы. Среди минусов – неразборчивость, доходящая порой до тотального самоосквернения. Но плюсы перевешивают, особенно в исторической перспективе. Дело опять же в том (и это принцип Ноева ковчега), что никогда не известно заранее, что же именно пригодится в человеческом самоосуществлении. Скажем, многие шизотенденции и даже параноидальные устремления, кажущиеся сегодня абсолютно «контрпродуктивными», уже завтра могут сослужить неоценимую службу в деле противостояния стагнации, могут стать единственным топливом для разогрева остывающей Вселенной. Они потенциально способны повысить и такой существенный параметр, как пролетарская стойкость, умение справляться с трудностями.
* * *
Впрочем, коллективная экзистенция пролетариата имеет и более общие параметры, сохраняющиеся при всех ревизиях и модификациях. Сами по себе эти параметры хорошо известны, но следует тем не менее проанализировать их онтологический статус.
Для начала обратимся к этимологии: латинское слово «proletariat»[100] означало совокупность граждан, а в дальнейшем просто людей, единственная обязанность которых состояла просто в деторождении – в том смысле, что с них больше нечего взять. Они могут обеспечивать лишь расширенное производство самих себя, причем производство до востребования, до той поры, пока «произведенное» удастся вовлечь в массовый хозяйственный оборот (что происходит лишь при капитализме).
Таким образом, пролетариат как совокупность деторождающих и есть сама природа в степени максимизации своего присутствия в человеческом мире. По смыслу латинский пролетариат есть то же, что греческий фюзис, плодородная сила, несводимая к окультуренным сортам, не задерживающаяся в осуществленности и признанности. В сущность природы входит ее понимание как чего-то естественного и даже бросового, того, что можно эксплуатировать, не задумываясь о последствиях. Эта же черта обнаруживается и у пролетариата, более того, идентифицировать пролетариат как угнетенный и одновременно революционный класс можно лишь тогда, когда брошенность, предоставленность самому себе явлены воочию.
Как, однако, соотносится «дикая природность», входящая в определение пролетариата, с организованностью рабочего класса? Ответ прост: ДИАЛЕКТИЧЕСКИ. Диалектика применима всегда, когда речь идет о пролетариате, если уж она вообще применима. Ибо диалектика, как хорошо известно из марксизма (и из Гегеля), это не сумма примеров, а бытие знающего себя духа. Духа, оказавшегося пролетариатом, обретающим классовое сознание и самосознание.
Вопрос о том, каким образом пролетарский фюзис соотносится с логосом самоорганизации и телосом проективного мироустройства, это новая, уточненная редакция классического марксистского вопроса о соотношении стихийных и сознательных элементов в истории вообще и в рабочем движении в частности.
Сознательное рабочее движение, направленное на отстаивание своих прав и своего будущего (скажем так, открытого будущего, достойного этого имени в отличие от прогнозируемого будущего стабилизирующего класса), способно стать значимой исторической силой лишь в том случае, когда оно погружено в стихию, и волны этой стихии вздымаются в собственном фюзисе-Океаносе.
Таково бытие рабочего и таков его Гештальт (Э. Юнгер). В качестве природы, порождающей стихии, пролетариат есть сила causa sui, хотя в своем социальном бытии как класс он конституирован капиталом. Ведь капитал отнимает средства производства, обрывает привязки к устойчивым социальным матрицам и первичным образом организует пролетариат как класс, направляя новых индивидов в преднаходимое, никогда не пересыхающее ложе Океаноса. В качестве causa sui пролетариат самому себе «мать», как говорят, мать сыра земля, мать глубока вода – как и природа есть мать самой себе. Но его отец – Капитал. Если изложить эту историю в библейском духе, получится примерно следующее.
У Капитала было два сына, два разноутробных близнеца (ибо невозможное для эмбриологии возможно для священной истории) – Буржуин и Рабочий. Буржуа (так его ласково называли) был послушным папенькиным сыночком, во всем исполнявшим волю своего порочного отца. Рабочий, будучи еще несмышленым, неокрепшим, нехотя, из-под палки подчинялся повелениям отца. Впрочем, отец не особенно интересовался его судьбой, ибо право первородства принадлежало послушному первенцу, любимень-кому (то, что Буржуа есть персонификация Капитала, любил отмечать еще Маркс).
Подросли, возмужали сыновья. И вот после очередной оргии сверхприбыли, когда отец переваривал наживу, а сынок Буржуин сладко причмокивал рядом, Рабочий, твердой поступью вошед в шатер, сорвал покровы внешней благопристойности, обнажив срамную наготу отца своего…
Так могла бы звучать библейская критика на пролетарский лад, если бы пролетариату понадобился миф о становлении классового сознания. Но содержательный аспект этой трансцендентальной схемы важен, со своим стихийным материальным началом пролетариат не порывает никогда. А вот от организованности извне, от первичной организованности капиталом рабочий класс переходит к самоорганизации, нуждаясь, впрочем, во внешнем кристаллике самосознания для вторичного оплодотворения спонтанно порождающего лона.
На этот счет есть уже другая притча, вернее, другой образ, часто встречающийся в хасидских текстах: Тора (в нашем случае, Теория) существует от века, еще за пределами оформленного ею сущего, но изливается она в мир, лишь повинуясь встречной жажде, выражая вечную нехватку (лишенность), великую нужду матери-материи.
Убыль порождающей силы должна означать классовый кризис, а в дальнейшем и сущностную классовую деградацию. Неким робким предупреждением о такой опасности могли служить указания многих теоретиков (Р. Гильфердинга, Ж. Сореля, того же Э. Юнгера) на излишнюю «заорганизованность» как на тревожный симптом для любого текущего положения вещей, идет ли речь о различных формах сопротивления буржуазии или о строительстве социализма. Но действительная заорганизованность, выхолащивание спонтанной силы очень скоро осознается капиталом как вопрос жизни и смерти, соответственно как вопрос классового господства.
Речь идет о приручении пролетариата, но не путем «подкармливания», классическим для капитализма, а путем полного одомашнивания. Многие критики общества потребления отмечают, наряду с повышением уровня доходов, ростом социальной защищенности и прочими обретениями трудящихся, нарастающую прозрачность, подконтрольность всех субъектов общества социальной матрице[101]. В интересующем нас аспекте это как раз означает утрату пролетариатом его спонтанности – тем самым производительные силы резко ограничиваются в своей производящей мощи. Прибегая опять же к метафоре, скажем, что они («лица, работающие по найму») теперь уже не стая ворон, вынужденных слетаться на подкормку, а домашняя, точнее, промышленная птица, выращиваемая в инкубаторе, притом уже ощипанная от рождения. Это уже не пролетариат. В течение целого столетия работающие по найму теряли свою пролетарскую сущность, и к концу ХХ века пролетариат окончательно исчез с радаров видоискателя революции. Исчез, разумеется, на том социальном поле и на той позиции, где пребывал четыре предшествующих столетия.
Повторим еще раз: поскольку спонтанность порождения (генезиса), неподконтрольность, «буйство» порождающей силы суть атрибуты фюзиса, их утрата обессмысливает остальные организационные параметры. В частности, контроль над деторождением и демографический упадок представляют собой последствия общей сущностной денатурации, разрушившей автономность причинения по способу causa sui. Вспомним Делеза и Гваттари: «Капитализм представляет собой раскодирование всех кодов, подчинение желающего производства производству общественному под видом торжества желающих потоков»[102]. Итак, на заводах, фабриках и уж тем более в офисах атмосфера больше не способствует консолидации пролетариата, что, однако, отнюдь не означает, что переходящее Красное знамя выпало из рук социальных авангардов навсегда, не означает это и какого-либо сущностного устаревания марксистского подхода, собственно исторического материализма. Все основные теоретические выкладки остаются значимыми, они лишь требуют правильного применения, той самой поправки на время, о которой неизменно говорили теоретики и практики марксизма.
Все они должны и могут помочь решению важнейшей революционной задачи сегодняшнего дня – идентификации пролетариата. Направляя видоискатель в ближайшие и отдаленные окрестности, нужно быть готовым увидеть самое непривычное и неожиданное, и необходимо иметь в виду (еще до отыскания подходящего вида), что искомый класс будет обладать долей здоровой трансцендентальной беспечности по отношению к высшим ценностям застывшей социальной Вселенной, курируемой господствующим классом, беспечности, которая не снимает озабоченности Сверхзадачей, как раз абсолютно не релевантной для успокоившегося класса. И еще – приобщенность к стихии, к источнику силы sui generis, что в негативном аспекте означает брошенность, оставленность без присмотра.
Обращаясь к историческим образцам подобной беспечности, можно начать с первого исторического пролетариата, каковым было воинское братство, ставшее в застывшем виде феодализмом. Первоначально, в пролетарской фазе, представители кшатриев демонстрировали экзистенциальную беспечность в отношении к социальным порядкам, управляемым ритуалами, к церемониальной составляющей власти. Благодаря этому воинское братство открыло страницу политического творчества, и прежняя неизменность господствующих социальных матриц была порушена. Государство как res publica, как вещь общая, о которой могут договариваться все, имеющие право голоса, – таким был исторический вклад первого пролетариата, и этот вклад/ взнос в дальнейшем уже не изымался из признанного поля справедливости.
Буржуазия в свой революционный период тоже отличалась трансцендентальной беспечностью по отношению к ценностям господствующего класса к «дворянской чести», родовитости, etc. – без переоценки ценностей она и не смогла бы победить как класс, в лучшем случае некоторые наиболее услужливые ее представители инкорпорировались бы в наличную элиту с одновременным деклассированием. Победоносность революционной буржуазии заключалась в том, что она вовсе не собиралась экспроприировать все ценности нисходящего класса без предварительной ревизии, в результате которой существенная часть ценностей, реликвий, знаков и символов (фетишей) была просто выброшена на свалку (как любил говорить Маркс, ссылаясь на Евангелие: «Предоставьте мертвым хоронить своих мертвецов»).
Наконец, собственно пролетариат, вступая в классовую борьбу, безусловно обозначил свои претензии на то, что было узурпировано капиталом: на средства производства в первую очередь и на цели самого производства. И все же в отношении собственно буржуазных ценностей, скажем так, буржуазных добродетелей, пролетариат был настроен скептически и критически. Присваивать их пролетариат не спешил, а в отношении отдельных соблазнившихся представителей выносил вердикт: обуржуазился, то есть фактически отпал от пролетарской солидарности и пролетарского дела.
Вопрос о преемственности и наследовании остается одним из самых сложных в революционной борьбе, да и в марксистской теории в целом: что следует изъять, а что без сожаления отринуть – это зачастую решается даже не классовым сознанием, а классовым чутьем. В то же время неправильный ответ, неверная инициация и, как следствие, дезориентированная классовая воля ведут к неизбежному поражению в конечном итоге. Дело обстоит так же, как в сказке Евгения Шварца, когда победитель дракона овладевает драконьими атрибутами, его одеянием и титулом, он, вопреки всем своим первоначальным намерениям, одраконивается. Так произошло и с пролетариатом, который был соблазнен буржуазными ценностями и лишился своей сущностной производительной силы.
«Пролетариат должен упразднить себя как класс», – говорил Маркс, используя все тот же знаменитый гегелевский глагол «aufheben», но весь вопрос в том, каким образом произойдет это упразднение/преобразование: либо воля пролетариата и магия его сверхзадачи станут всеобщей волей социума, либо сокровища буржуазии, оказавшись в пределах доступности, инфицируют победивший класс и приведут его к подмене сущности. Неразборчивое наследование чревато перерождением: вспомним о причинах итогового исторического поражения всех завоевателей Китая: их воля была парализована хитроумными сокровищами Поднебесной, номадический драйв был пресечен слишком плотным взаимодействием с веществом социальности. Дары золотого тельца, взятые в совокупности, смыкаются в кольцо всевластия, знакомое нам по книге Толкиена, хотя в действительности они больше похожи на цепь порабощения, и эта златая цепь, обретаемая пролетариатом после того, как он сбросит все цепи угнетения и эксплуатации, сковывает его намертво, поскольку впивается не в кожу, а в желание и волю индивидов, определяя успешное одомашнивание радикального класса. Поэтому вовсе не случайной была озабоченность вождей Октябрьской революции и пролетарских теоретиков по поводу наследия прошлого, симптоматично и название статьи Ленина «От какого наследства мы отказываемся?».
Что именно следует захватить и удержать победившему классу, а что отправить на свалку истории? Допустить ли частную собственность и в каких формах, какие политические права оставить свергнутой буржуазии? Вопрос «куда деть златую цепь?» является стратегическим и судьбоносным. Ибо интоксикация даже разбавленной эссенцией буржуазности неизбежно скажется на ближайшем постреволюционном поколении подобно тому, как радиоактивное облучение сказывается на потомстве.
Задачу уничтожения кольца всевластия, выкованного мамоной, Октябрьская революция так и не решила. А владеть этим кольцом можно, только находясь под властью капитала или, если угодно, будучи его персонификацией. Многие теоретики это понимали, и классовое чутье подсказывало пролетариату, что уничтожить золотую цепь можно, лишь бросив ее в жерло вулкана мировой революции, но возжечь огонь рукотворного Апокалипсиса не получилось.
Впрочем, революционный опыт, несмотря на все внесенные в проект искажения, остается неоценимым вкладом в арсенал всех будущих революций. Уже затрепали мысль о том, что революция не допускает окончательной победы: волнорез реакции и мертвый штиль стабилизации непременно последуют за ней. Однако при этом забывают другое, куда более важное обстоятельство: революция не может потерпеть безоговорочное поражение (может просто не состояться как революция). Революция, если уж она заслужила это имя, не бывает напрасной, ее завоевания, во всяком случае, аппроприируются социумом в форме бытия-для-иного, депонируются и хранятся в качестве своеобразных нетленных эйдосов всех будущих революций.
О безоговорочном поражении пролетариата могла бы свидетельствовать лишь наступившая неспособность к радикальному политическому действию. Полное поражение пролетариата – это его покорность, и только она. Погрузившись в перманентное классовое перемирие, пролетарий теряет и свое гордое имя, и сущность. Он утрачивает строптивый нрав и становится послушным сыном Капитала, так что отец начинает порой путать своих сыновей… Однако завещанное однажды право первородства ревизии не подлежит, в собственной цитадели буржуазии пролетариат не станет хозяином никогда, он может ее только разрушить.
Постиндустриальное общество как фаза капитализма характеризуется не просто товарным изобилием, и не только тем, что эта фаза знаменуется подкупом и растлением прежнего пролетариата, смертельным инфицированием его как класса. Подкуп касается даже не улучшения условий жизни, не прав, обретенных в ходе классовой борьбы, – капитуляция и вырождение вызваны подменой целей и порабощением воображения потреблятством. Поражение последнего, ныне уже развоплощенного пролетариата есть следствие минимизации изувеченного воображения. Перерождение наступило не тогда, когда вожди Октября сложили головы на плаху (это, увы, «обыкновенное революционное»), а когда великая идея мировой революции померкла и уступила место скромному обаянию потреблятства. Ведь в этом-то и состояла судьба пролетариата, пребывавшего в абсолютной лишенности, – приобрести он мог весь мир. И не только мог, он намеревался это сделать, аккумулировал опыт, энергию, стойкость, необходимые для решения сверхзадачи. Согласиться на что-либо меньшее, чем весь мир, как раз и означало потерпеть стратегическое поражение.
Отметим еще раз: необратимая интоксикация буржуазными ценностями привела к тому, что классовый экзистенциальный проект рухнул, и третий пролетариат перестал существовать как класс. Но его исторический опыт никуда не исчез. Более того, этот опыт, диссоциированный на фрагменты, такие как практика прямого действия, непарламентские формы критики власти, тексты и способы их прочтения, искусство и теория, понимаемые как элементы тотального праксиса, все это остается в сфере актуального присутствия как неоценимое подспорье для новой реинкарнации пролетариата.
Особо важная роль принадлежит как раз опорам экзистенциального проекта, без которых пролетариат немыслим: это критика существующего, поскольку оно существует, скептицизм по отношению к ценности господствующих ценностей и универсальная легкость на подъем.
Понимание этих важнейших моментов позволяет уже сегодня правильно ориентировать видоискатель. В системе стабильных производственных отношений, давно ставших частью социального контракта, для новой реинкарнации пролетариата не оставлено никакой ниши: из лиц, работающих по найму, сегодня в лучшем случае могут быть рекрутированы лишь союзники пролетарского дела, которые, впрочем, не замедлят появиться, как только класс в себе обретет некую определенность, – и самым подходящим моментом для обретения союзников является как раз время кризиса, в отличие от собственной комплектации класса, требующей некоторой беспечности со стороны власти.
Подходящие условия и подходящие социальные группы сегодня находятся всецело за пределами стабильной социальности – ad marginem. Перечислим претендентов, которые пока воистину напоминают разбросанные лоскуты красной свитки: их взаимовидимость и взаимопритяжение пока слишком слабы, хотя все же существуют. Итак, это обитатели городских трущоб, и в особенности новейших городских джунглей – крыш и подвалов. Это разрозненные, но весьма многочисленные сообщества актуальных художников, чье бытие явно не вписывается в производственные отношения социума. Это еще более обширное компьютерное сообщество, точнее, его наиболее радикальное крыло – Робин Гуды электронного леса. Примкнут и остающиеся еще рабочие заводов и фабрик, но в последнюю очередь.
Отметим, что перечисленные реагенты, взятые по отдельности, не обладают определенностью классового бытия и сознания, они именно лоскутья красной свитки – переходящего Красного знамени пролетариата. Но они движимы предчувствием целого.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.