Колин Уилсон СТРАННОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ ИССЕЯ САГАВЫ

Колин Уилсон

СТРАННОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ ИССЕЯ САГАВЫ

Неверно думать о каннибализме как о деградации личности.

Иссеи Сагава, цитирующий маркиза де Сада

Булонский лес, самая известная зона отдыха Парижа, был смоделирован по образу лондонского Гайд-Парка. Еще в давние времена он был убежищем разбойников, и даже в наше время грабители и проститутки делают его ночные посещения весьма рискованными.

Но теплая июньская ночь 1981 года казалась одной парочке средних лет весьма тихой. Они прогуливались по берегу нижнего озера и слушали музыку и смех, раздававшиеся со стороны модного ресторана на острове, и не заметили такси, остановившееся поблизости, и человека, идущего по траве к озеру и волочившего два тяжелых чемодана на тележках для багажа вроде тех, что используют туристы.

Они обратили на него внимание лишь тогда, когда поняли, что он собирается сбросить чемоданы в воду. В этот момент и он их заметил и, к их удивлению, бросил чемоданы под ближайшие кусты и пустился бежать. Испытывая вполне понятное любопытство, парочка решилась их исследовать. Но, увидев окровавленную руку, торчащую из частично открытого чемодана, свидетели поспешили к ближайшему телефону и позвонили в полицию.

В одном из чемоданов оказался торс молодой женщины без конечностей, в другом — ее ноги, руки и голова. Полицейский хирург отметил, что в ягодицах и бедрах не хватает кусков мяса, а с носа был срезан кончик. Дальнейшее обследование покажет, что девушка была убита выстрелом из карабина в заднюю часть шеи. Кроме того, она была изнасилована.

У полиции было две важных зацепки. Парочка — и множество других свидетелей — описала мужчину как «азиата», и сказала, что он был невысокого роста. И они знали, что он приехал на такси.

Поймать «Мясника Булонского леса» (как сразу нарекла его пресса) оказалось неожиданно легко. Полиция сконцентрировала свое внимание на парижских такси и вскоре нашла водителя, везшего человека азиатского вида с двумя чемоданами до Булонского леса. Водитель указал адрес, по которому его вызвали по телефону субботним вечером.

Это был дом номер 10 по улице Эрланже, находящийся в нескольких кварталах к югу от Булонского леса в фешенебельном районе Пасси. В ходе дальнейшего расследования выяснилось, что студию на втором этаже этого дома снимает японский студент Иссеи Сагава.

Вечером 15 июня, в понедельник, то есть через два дня после обнаружения чемоданов, не меньше шести полицейских стояли у двери в квартиру на втором этаже дома на улице Эрланже, готовые столкнуться с отчаянным сопротивлением «мясника», который, как они знали, был вооружен.

Но маленький учтивый японец, открывший им дверь, явно не имел намерения нападать на них. Он признал, что его зовут Иссеи Сагава, и рассказал им, что изучает современную литературу на факультете востоковедения в Дофине, относящемся к Сорбонско-му университету.

Сагава не протестовал, когда полицейские попросили его пройти с ними в участок. А там он признался, почти извиняясь, что убил девушку, чье расчлененное тело нашли в чемоданах. Он объяснил, что она была его голландской сокурсницей по имени Рене Хартвельт, и что он убил ее, потому что хотел съесть ее плоть.

Его историю подтвердило содержимое холодильника. Там полиция обнаружила аккуратно завернутую в пластиковые мешки плоть с бедер, ляжек и рук девушки, а также ее губы.

Сагава описал убийство с почти детской открытостью. Он встретил Рене Хартвельт в мае 1981 на занятиях в Парижском университете и был моментально ей очарован. Она была симпатичной 25-летней девушкой из Голландии с серыми глазами, светлой кожей, хорошей фигурой и мягкой улыбкой. «Я не мог отвести от нее глаз». Это была не любовь — потрудился он уточнить — это была сексуальная одержимость.

Он снова встретился с ней случайно в метро по дороге домой. Они завели разговор о темах своих диссертаций — Сагава писал свою по «Буре» Шекспира. После следующей лекции группа студентов, включая Сагаву и Рене Хартвельт, пошла обедать в греческий ресторан. Один из них сказал, что в следующий раз они должны пойти в японский ресторан. Сагава тут же предложил, что они, если пожелают, могут пойти к нему на квартиру и поесть сукияки.

Единственной из всех, кто пришел, оказалась Рене. Они мило беседовали и обсуждали музыку — Сагава ставил ей свои любимые записи Бетховена и Генделя. Перед уходом он попросил дать ему несколько уроков немецкого, чтобы он смог читать немецких романтиков в оригинале.

Как только она ушла, он осознал, что его терзает зловещая фантазия, — та самая извращенная сексуальная фантазия, что занимала его разум много лет. Он представлял, что заходит к ней за спину и стреляет в нее, чуть выше обнаженных белых плеч, затем раздевает ее и ест.

И тогда он решился: Рене могла стать идеальной жертвой; было что-то в ее мягкости, что заставляло его желать буквально поглотить ее. Однако он был убежден, что, когда дело дойдет до конкретных действий, ему не хватит решимости нажать на курок. Сагава также слишком хорошо знал свой романтичный и нерешительный характер, он был больше в ладу с фантазиями, чем с реальностью.

Вскоре она снова посетила его квартиру, чтобы дать ему урок немецкого. И, как он и подозревал, он не смог заставить себя привести свой план в действие. Он даже не смог зайти ей за спину и взять из буфета ружье. Когда она ушла, он сказал себе, что теперь ему придется ее убить, хотя бы для того, чтобы поддержать свое самоуважение. Иначе ему пришлось бы идти по жизни с мыслью о том, что он лишь неудачливый мечтатель.

Тут случилось нечто, укрепившее его решимость. Приехал человек из отцовской фирмы, чтобы привезти ему кое-какую японскую пищу. Несмотря на то, что его слегка лихорадило от простуды, Сагава чувствовал себя обязанным показать этому эмиссару из Осаки достопримечательности Парижа. В тот вечер они пошли в японский ресторан и, увидев на витрине суси, Сагава внезапно подумал: как будет жалко, если простуда не позволит ему реализовать его давнюю мечту о поедании плоти белой женщины.

На следующий день Рене снова приняла приглашение прийти к нему в гости. Она сидела спиной к буфету и читала поэзию вслух, он зашел ей за спину, отдернул занавеску и вынул ружье. Затем он приставил его к ее шее и нажал на курок. По каким-то причинам произошла осечка. Рене продолжала чтение, даже не услышав щелчка.

Третья попытка имела место 11 июня 1981 года. Они сидели на подушках лицом друг к другу, она готовилась читать вслух поэму «Вечер» современного немецкого экспрессиониста Бехера, а Сагава встал, чтобы включить диктофон. Затем он тихо вынул карабин из буфета и приставил его к основанию ее шеи. Как только поэма кончилась, он нажал на курок.

Рене умерла мгновенно, а Сагава упал в обморок.

Когда он открыл глаза и увидел перед собой недвижимое тело, лежащее в луже крови, он почувствовал себя так, словно очнулся ото сна. За всю свою жизнь он никогда не видел трупа, и теперь, когда он сам стал виновником его появления, он пришел в ужас. Потрясенный содеянным, он заставил себя уйти в собственное воображение и воззвать — в тысячный раз — к своей главной фантазии.

Наконец, Сагава пришел в чувства настолько, чтобы прикоснуться к телу прекрасной белой женщины.

После преодоления этого барьера он начал разыгрывать сценарий, продуманный им до мельчайшей детали. Он раздел ее и положил на ковер лицом вниз. Затем он присел и вонзил зубы в ее правую ягодицу. Он заранее решил, что в левой ягодице будет больше крови, поскольку она ближе к сердцу. Он ненавидел вид крови.

Естественно, упругая плоть не поддалась зубам. Поэтому он взял кухонный нож и врезался им в правую ягодицу очаровательной Ре-не. Первым, что он увидел, оказался толстый слой жира, желтый, словно початок кукурузы. Под ним оказалось красное мясо, и начинающий каннибал отрезал кусочек, а затем положил себе в рот.

Плоть девушки оказалась мягкой, словно сырой тунец.

Тогда, находясь в состоянии экстатического возбуждения от полной реализации своей мечты, он перевернул ее и врезался в ее бедро. И снова он съел мясо сырым. Затем он надругался над ее телом. Но это, как объяснял Сагава, было почти запоздалой мыслью, значительно менее важной, чем удовольствие от поедание ее плоти.

Тем временем кровь угрожала испортить ковер, и Сагаве пришлось взяться за дело. Он оттащил труп в ванную и занялся его расчленением. Каннибалистская фантазия была окончена; все остальное довело его до болезненного состояния. Он никогда не мог есть потроха животных и почувствовал тошноту от зрелища отрезанных грудей. Они оказались ничем иным, как «отвратительными кусками жира».

Но ему нужно было избавиться от тела: его необходимо было разрезать на достаточно маленькие куски для того, чтобы их можно было либо съесть, либо вынести. Поэтому он нарезал стейки из бедер и ягодиц, завернул их в пластиковые мешки и положил в холодильник.

Портрет Рене работы Сагавы

Следующие два дня — пятницу и субботу — Сагава провел, готовя и поедая куски тела. В течение этого времени он выходил из квартиры, чтобы повидаться с парой друзей и сходить в кино. Он также сделал необходимые покупки, включавшие два картонных чемодана. Прогуливаясь по Елисейским полям, он выкидывал одежду Рене в мусорные корзины — он сохранил лишь ее трусики.

Каждый раз, возвращаясь домой, он готовил себе очередную порцию из холодильника. Плоть показалась ему безвкусной — слегка похожей на телятину — и довольно жесткой, так что для улучшения вкуса ему пришлось приправлять ее солью, перцем и горчицей. Но ее поедание все еще порождало то самое фетишистское возбуждение.

Субботним вечером он вызвал такси и отвез зловещие чемоданы в Булонский лес.

Изуродованное тело произвело сенсацию, и, когда два дня спустя Сагаву арестовали, практически каждая газета во Франции вышла под сенсационным заголовком о японском каннибале. Лицо, глядящее с таблоидов, казалось лицом монстра-садиста. Бесстрастное восточное лицо, темные глаза, смотрящие прямо в камеру, ясно говорили страдающим ксенофобией французам о хладнокровном убийце-психопате.

В большинстве рассказов об этом преступлении Рене Хартвельт фигурирует как «подружка» Иссеи Сагавы. Было попросту легче относиться к ней именно так.

Рене Хартвельт

Телевидение освещало события чуть более сдержанно, чем желтая пресса. При наличии чемоданов и прочих мерзких улик телевидение могло себе это позволить. Но едва ли в телевизионных репортажах было меньше отвращения, изумления и непонимания.

«Это не для чувствительных зрителей, — предупреждал диктор. — Бернар Марчетти поведает вам об ужасной истории кровавого чемодана, найденного в Булонском лесу». Далее репортер описывал то, как остатки молоденькой студентки были обнаружены «при пугающих обстоятельствах». И снова на зрителя глядело бесстрастное восточное лицо.

«Этот человек— каннибал. Его зовут Иссеи Сагава, и он родился в Кобе 32 года тому назад. В прошлый четверг он выстрелил молодой голландской студентке в голову, разделал ее труп и хранил останки в своей квартире до субботы. За это время он съел несколько кусков ее тела. Когда его арестовала полиция, части ее тела были обнаружены в его холодильнике…».

До этого момента история основывалась на фактах. Затем шли домыслы. В конце концов, зачем кому-то убивать и съедать девушку, если не из-за несчастной любви?

«Он любил ее. Она его — нет. Во вторник, когда она снова отвергла его, он ее убил». Такой точки зрения — основанной исключительно на догадках — придерживалось большинство газет; одна из газет писала, что Сагава писал ей любовные письма, но она сказала ему с симпатией, что они могут лишь остаться друзьями. В других сообщалось, что друзья Сагавы заявляли, что Рене только из жалости согласилась прийти к нему на квартиру.

В это неверное толкование истории был посвящен и судья Жан-Луи Брюгье, которого назначили для изучения и рассмотрения дела, когда он впервые встретился с Сагавой на следующий день после его ареста. «Судья, ведущий допрос» (juge d’instruction) — уникальная для Франции должность, которую можно описать, как сочетание следователя, прокурора и судьи, обладающего властью выписывать ордеры на арест и обыск, а также вести расследование по всему миру. Брюгье был одним из самых выдающихся судей Франции; его жизни угрожали так часто, что его кабинет во Дворце Правосудия сделали пуленепробиваемым.

Когда Иссеи Сагаву привели в этот кабинет, он обнаружил, что перед ним импозантный крепкий мужчина, за грубым и надменным поведением которого скрывается острый ум и сочувственное желание понять.

Судье же сразу стало очевидно, что робкий, учтивый молодой человек вовсе не был монстром-садистом, к встрече с которым его подготовили таблоиды. Как и полиция, Брюгье был поражен кристальной честностью Сагавы и его умом. Но что он действительно хотел знать, так это то, как кто-то мог захотеть съесть привлекательную девушку, вместо того, чтобы заняться с ней любовью, как любой нормальный француз. Ответ Сагавы оказался ошеломляющим и почти непостижимым. Он объяснил, что был одержим каннибализмом еще с тех пор, как был маленьким ребенком, задолго до своего сексуального пробуждения. Со временем эта одержимость приняла форму желания попробовать женскую плоть.

Все началось, когда Сагаве было года три. Каждый год на новогодней вечеринке он и его младший брат играли в одну и ту же игру. Их дядя Мицуо — популярный рок-певец — изображал чудовищного великана-людоеда, собирающегося проглотить двух ребятишек. Их отец играл отважного рыцаря и защищал их. Но великан всегда побеждал; сперва он ослеплял и убивал рыцаря, затем хватал двух хихикающих детей и бросал их в огромный котел. И все это записывалось на камеру.

Оба ребенка любили эту игру — в конце концов, дети любят притворяться испуганными, когда знают, что бояться нечего. Но Иссеи, который всегда был маленьким и тощим, обнаружил, что это пробуждало в нем что-то нездоровое и мазохистское. Он находил сказочные истории о чудовищах, поедавших человеческую плоть, и чувствовал, что они вызывают в нем дрожь, пугающую и, в то же время, странно возбуждающую.

И когда в отрочестве началось сексуальное пробуждение, его фантазии были не о сексе, но о поедании мягкой женской плоти.

По мере взросления фетишем Иссеи становились именно красивые западные женщины вроде Грейс Келли, чьи соблазнительные белые плечи вызывали в нем желание съесть их. Белые плечи всегда были важной частью его фантазий.

Они стали так беспокоить его, что когда ему было 15, он позвонил психиатру, чтобы спросить совета. Психиатр отказался давать советы по телефону, и Иссеи повесил трубку. Он пытался рассказать обо всем своему брату, но тот посмеялся над этим, как над шуткой. И тогда он решил больше никогда и никому об этом не говорить.

В Японии было немного западных женщин, способных пробудить его желание. Но на третьем году обучения в Токийском университете Вако, где он изучал литературу, его одержимость обратилась на 35-летнюю немку, преподававшую немецкий. Однажды ночью он забрался в ее открытое окно и увидел ее спящей в кровати почти обнаженной.

Он подумал о том, чтобы оглушить ее и вонзить зубы в плоть, но когда он случайно коснулся ее тела, она проснулась, начала кричать и отбиваться.

Сагаву арестовали, а женщина приняла от его отца денежную компенсацию в обмен на снятие обвинений. Но Сагава так и не осмелился признаться — даже обследовавшему его психиатру — в том, что намерением его было не изнасилование, а поедание женщины. Сама идея была столь нелепой, что ее было стыдно облачать в слова.

После получения степени магистра гуманитарных наук за работу по литературе Шекспира он в 1977 году в возрасте 28-ми лет прибыл в Париж и был внезапно окружен множеством красивых западных женщин. Японские женщины скромны в одежде и склонны скрывать под ней как можно больше. В Париже женщины, демонстрирующие голые плечи, голые руки, низкие декольте и короткие юбки, сидят, положив нога на ногу, в каждом кафе.

Вскоре фантазии, одолевавшие его днем и ночью, стали так лихорадочно навязчивы, что превратились в источник агонии. Он чувствовал, что был сразу двумя людьми, один из которых был «зверем». Ему в голову пришла идея, что, если он воплотит свою фантазию в жизнь, зверь окажется удовлетворен и оставит его в покое. Вот тогда-то грезы о каннибализме начали обращаться в планы их воплощения.

Я увидел на улице западную женщину. Мои фантазии обрели собственную жизнь, словно проскользнув в окно сознания. Она повернулась спиной. Я должен взять ремень и удушить ее. Когда она потеряет сознание — что ж, мне немедленно понадобится изолента, чтобы заклеить ей рот. Чтобы связать ей руки и ноги, мне также понадобится веревка. Затем я раздену ее. Теперь я ее изучаю — ее гениталии, ее зад. Я иду на кухню и беру нож; вот я режу ее и готовлю ее плоть на сковороде. Но постойте — нужно ли мне ее убивать? Я не хочу убивать — я лишь хочу есть.

Однажды Сагава пригласил в свою комнату на улице Лоншан светловолосую проститутку. Когда девушка удалилась воспользоваться биде, Сагава последовал за ней в ванную с кухонным ножом. Но он обнаружил, что не может напасть на нее. Вместо этого они занялись нормальным сексом, и она ушла. Секс на какое-то время освободил его от навязчивых каннибальских фантазий, но скоро они нагрянули снова.

В этот раз он решил, что ему нужно приобрести оружие. Это оказалось неожиданно легко, и он смог купить маленькое охотничье ружье — карабин 22-го калибра — без разрешения.

Тогда он снова пригласил к себе юную проститутку. И снова он не смог претворить свою фантазию в жизнь. Она была похожа на школьницу, и ему нравилось с ней беседовать. Эта девушка несколько раз приходила к нему и готовила еду. Они даже обсуждали его заинтересованность в каннибализме, и она принесла ему книгу об этом. Но она, как и остальные, ни на секунду не поверила в то, что ее любопытный клиент действительно хочет отведать человеческой плоти.

В феврале 1981-го он начал работу над докторской диссертацией, и тогда же он решил время претворить свои фантазии в жизнь. Это должно было произойти в Париже. В Японии было просто мало западных женщин. Мысль о том, что он умрет, так и не испытав вкуса женской плоти, наполняла его страданием. Его жизнь была бы потрачена впустую.

В мае он встретил Рене Хартвельт и был очарован ее мягкой улыбкой, соблазнительным телом и прекрасными белыми плечами. В ней была та уступчивость, что пробудила все его темные фантазии. Он тут же решил, что она и есть та самая девушка, которую он действительно хотел бы съесть.

Судья Брюгье столкнулся с серьезной проблемой. Сагава был так откровенен и так рассудителен, что было почти невозможно поверить в его безумие — а в этом случае долг Брюгье состоял в том, чтобы признать его виновным в убийстве и приговорить к пожизненному заключению. Несомненно, взрослый мужчина, потакающий столь извращенным сексуальным вкусам, должен нести полную ответственность за свои действия. Но каннибальские фантазии Сагавы начали посещать его с трех лет. Как может трехлетний мальчик быть ответственным за свои фантазии?

В поисках ключей к этой головоломке Брюгье отправился в Токио, где опросил семью Сагавы и его докторов, включая того психиатра, что обследовал Иссеи после нападения на немку и признал его «крайне опасным». Но каннибализм казался японцам таким же странным, как и французам. По возвращению во Францию Брюгье пришлось признать, что он ничуть не продвинулся в понимании странного преступления.

Отец Иссеи, Акира Сагава, глава Kurita Water Industries, прибыл в Париж, чтобы навестить сына в тюрьме Сантэ. Вполне понятно, что он был потрясен и озадачен в той же степени, что и судья Брюгье. За обедом, на который он пригласил некоторых из друзей сына, он сказал: «Пожалуйста, помогите мне. Он этого не делал». Он нанял для сына одного из самых известных и дорогостоящих адвокатов Франции — Филиппа Лемэра.

Тем временем Сагава так же, как и власти, пытался понять собственное преступление. Именно в тюрьме Сантэ он впервые начал о нем писать — о преступлении и о жизни среди приведших к нему странных фантазий. По его мнению, хорошо это или плохо, но не может быть никаких сомнений в том, что поедание человеческой плоти не менее естественно, чем поедание плоти животных.

Однажды в тюрьме другой заключенный показал ему статью о современном каннибализме в Африке и спросил его как «родственного по духу», что он об этом думает. Заголовок гласил: «Классическая церемония продолжает жить». В тот момент мимо проходил заключенный из Эфиопии, и Сагава показал ему заголовок. «Они и правда едят людей в качестве церемонии?» — спросил он. «Конечно нет, — ответил эфиоп. — Они делают это, потому что им это нравится». Этот ответ послужил для Сагавы подтверждением его мысли о том, что есть человеческую плоть так же нормально, как есть бифштекс.

Если бы судья Брюгье знал об этих раздумьях Сагавы, он мог бы решить, что его нужно классифицировать как абсолютно психически здорового человека, разве что слегка неортодоксального в вопросах диеты. К счастью, его изыскания не приблизили его к разгадке того, как психически здоровое человеческое существо могло убить женщину ради того, чтобы съесть ее. Поэтому в 1983 году он постановил, что Сагава не виновен, поскольку во время совершения убийства пребывал в состоянии безумия. Он приговорил его к заключению в психиатрической лечебнице Анри Колена в Вильжуифе на неопределенный срок.

Там Сагава обнаружил, что к нему относятся как к своего рода знаменитости, а дело его продолжало получать широкую огласку. Редакторы открыли для себя, что любой заголовок о японском каннибале способствует продаже газет, а потому признание его невиновным получило почти такую же огласку, как и его арест. Это также дало журналистам возможность снова рассказать о событиях двухлетней давности и изложить стандартные домыслы о том, что он убил Рене, потому что она отвергла его ухаживания.

Хотя Сагаву тревожило то, что он оказался среди очевидных безумцев, он подружился с некоторыми из пациентов. Ему особенно понравился очень патриотичный человек, покушавшийся на де Голля, теперь каждое утро маршировавший по своей комнате туда-сюда, чтобы напоминать себе о том, что он является солдатом, сражающимся за свободу.

Еще одним пациентом был греческий футболист, осужденный за убийство молодой женщины. Он предложил Сагаве посетить с ним Грецию после освобождения, где он убил бы девушку, а Сагава мог бы ее съесть. Оба этих безумных убийцы взяли миниатюрного новоприбывшего под свою опеку — как и огромный французский мастер дзюдо, убивший женщину-пациентку

Это своего рода товарищество сделало заключение более терпимым, как и заинтересованность в его деле, проявленная красивой доктором-француженкой. Однако перспектива коротать остаток своих дней в Вильжуифе крайне подавляла, и у него создалось ощущение, что его жизнь кончена.

Еще кое-что терзало Сагаву — само убийство. Он определенно не был влюблен в Рене, когда убивал ее. Он был просто сексуально одержим. Но теперь из прессы он узнал, что в письме к своему отцу Рене писала: «Я повстречала очень доброго и милого друга, и я хотела бы привезти его к нам домой».

Сагава был глубоко потрясен, осознав, настолько он нравился своей жертве, что она хотела, чтобы он погостил у нее дома, и что он, считавший себя одиноким, убил единственного человека, который действительно относился к нему по-дружески. Вспомнив ее мягкую улыбку, он внезапно почувствовал, что все же любил Рене, и теперь осознание того, что он убил ее, наполнило его отчаянием.

Он написал родителям Рене длинное письмо, в котором выражал свое раскаяние, но они отказались принять его, и оно вернулось к нему нераспечатанным. Его чувство вины углубил тот факт, что они расстались вскоре после убийства. Он начал грезить об искуплении своего преступления смертью на ее могиле.

Внезапно, жизнь стала налаживаться. Еще во время пребывания Сагавы в Сантэ одна крупная японская кинокомпания решили, что история убийства стала бы кассовым хитом, и обратились к известному драматургу Юро Кара с предложением превратить ее в сценарий.

Сагава прочел об этом в газете и из тюрьмы написал Кара письмо, начинающееся со слов: «Пожалуйста, простите мою дерзость написать вам ни с того ни с сего. Я тот самый человек, который в июне убил голландскую девушку и съел ее плоть…». Вполне понятно, что Кара был обрадован возможностью получить историю преступления «изнутри» и тепло ответил Сагаве.

За три месяца он и Сагава обменялись множеством писем, осознавая, что они и лягут в основу сценария фильма, по поводу которого Сагава внес множество предложений. Кара приехал в Париж, но судья Брюгье и адвокат Сагавы Филипп Лемэр запретили ему навестить Иссеи в тюрьме. Кара был вынужден ограничиться осмотром квартиры на улице Бонапарт, в которой жила Рене Хартвельт.

Затем поток писем Кара внезапно оборвался. Сагава был озадачен и обижен. Три месяца спустя он понял, почему замолчал Кара. Вышел его роман «Письма от Сагавы-кана» («маленького Сагавы», уменьшительно-ласкательное), быстро ставший в Японии бестселлером. За несколько недель было продано 320 тысяч экземпляров. На обложке была изображена фигуристая девушка в белой блузке без рукавов и широкой юбке, раздуваемой ветром.

Единственной примечательной деталью было то, что у нее не было головы.

Когда этот роман попал Сагаве в руки, он почувствовал себя обманутым еще больше. Роман был заявлен автором как чистая выдумка, но в действительности представлял собой историю их переписки с Кара — с дословным цитированием его писем — и посещения Кара Парижа, включая и интервью с вымышленной «японской подружкой» Сагавы. Этот роман получил престижную премию Акутагавы, а знатоки восхваляли «интересный интеллектуальный подход» Кара.

После этого события Сагава к своему изумлению осознал, что японцы были болезненно очарованы его преступлением. Если все эти «нормальные люди» были так заинтригованы, то что это могло означать, кроме того, что пропасть между ними и Сагавой не так широка, как он считал раньше? Эти размышления получили подтверждение еще более драматическим развитием событий, случившимся несколько месяцев спустя после выхода книги Кара.

В первые дни его пребывания в лечебнице Вильжуифа Сагаву посетил писатель и переводчик Инухико Ёмото, который принес ему мою книгу «Новые пути в психологии», переведенную им на японский язык. Сагава сказал Ёмото, что работает над своей собственной книгой в форме вымышленного интервью с журналистом. Позднее, когда Ёмото попросил взглянуть на рукопись, Сагава отправил ее в Японию.

В сентябре 1983 года он был шокирован, узнав, что его незаконченная рукопись была опубликована в Японии под названием «В тумане» и тут же стала бестселлером. 200 000 экземпляров были распроданы почти мгновенно. Все это было проделано без ведома Сагавы. Хотя он снова злился по поводу предательства, он, тем не менее, вынужден был признать, что получил определенное удовлетворение от осознания того, что огромной аудитории не терпелось больше узнать о том, что творилось у него в голове. Это определенно позволяло ему чувствовать себя не таким изолированным.

Реакция его отца была не такой противоречивой. Из-за преступления своего сына он чувствовал себя обязанным оставить пост главы корпорации. Его жена пережила нервный срыв. Публикация романа Кара стала ударом. Но публикация книги собственного сына стала последним унижением. Угрожая засудить издателя, он вынудил остановить ее печать. Тем не менее, он согласился принять авторский гонорар, поскольку, отказавшись, он бы просто увеличил издательскую прибыль. Вообще говоря, само это действие рассматривалось им как своего рода соучастие, принятие плодов дурной славы.

Получалось так, что последствия странного преступления Са-гавы грозились стать более сенсационными, чем само убийство.

В мае 1985-го, через четырнадцать месяцев после заключения в лечебницу, Сагаве позволили вернуться в Японию. О причинах, побудивших французские власти к принятию этого решения, бытуют различные мнения. Истиной определенно является то, что доктор Бернар Дефер, один из психиатров Сагавы, пришел к заключению, что поскольку его парафилии, или извращенные сексуальные фантазии, постоянны, против «психоза» Сагавы нет лекарства, а потому Сагаву придется содержать в Вильжуифе весь остаток его жизни за счет французских налогоплательщиков. Единственной альтернативой было депортировать японского каннибала в родную страну.

Возможно, что свой вклад в стремление властей избавиться от Сагавы внес еще один скандальный эпизод. Как раз перед его освобождением журналист Paris Match был арестован за публикацию снимков расчлененного трупа Рене Хартвельт, лежащего на столе в морге. Власти конфисковали четверть миллиона копий журнала. Очевидно, что во Франции потребность в отвратительных фактах была столь же сильна, как и везде.

Сам Сагава, хотя и был обрадован решением о своем освобождении, все же хотел остаться во Франции; он боялся, что японские власти откажут ему в паспорте, и он больше не сможет выехать за границу.

Вообще-то, выйдя из здания французской больницы, он был технически свободен; его освобождение было безусловным. Но было очевидно, что, если он вернется в Японию свободным человеком, шум поднимет как французская, так и японская пресса. Потому его семья решила, что он должен поступить в Токийский госпиталь Мацудзава в качестве добровольного пациента.

Даже в самолете, летящем 27-го мая 1985-го года в Токио, японский каннибал обнаружил, что окружен бойкими журналистами и фотографами. Французские доктора, сопровождавшие его, запретили любые интервью, но как только он сошел с самолета в Токио, его окружило еще большее количество представителей прессы. Возбуждение было вполне объяснимо. Какая новость может оказаться горячее, чем возвращение на родину популярного автора, который, к тому же, каннибал? Фотографы снимали машину скорой помощи, увозившей его прочь. Французские доктора, радующиеся избавлению от своего подопечного, поспешили обратно в Париж.

Проснувшись на следующее утро в госпитале Мацудзава и прочитав несколько газет, он ужаснулся тем, что общим тоном публикаций была презрительная враждебность. Более мирской человек мог бы этого ожидать; но ведь до убийства Сагава был истинным затворником, а после него четыре года пребывал то тюрьме, то в больнице. Поэтому Сагава был потрясен. Он не имел понятия о том, что шок, который он испытал от поведения прессы, неизбежен для всех, кто имел несчастье приобрести печальную известность, а все казалось бы дружелюбные и сочувствующие интервьюеры оказываются не только язвительными и едкими, но также и ничуть не заботящимися о точности.

После того, как прошедшие сутки показали, что интерес средств массовой информации далеко не исчерпан, Сагаву поместили в отдельное крыло, а окна заклеили, чтобы помешать фотографам, умудрявшимся забираться к ним по лестницам.

Доктора были разъярены этой осадой, и после дружелюбности французской лечебницы Сагава внезапно обнаружил, что к нему относятся с холодным негодованием. Психиатры не хотели с ним разговаривать. Один из них даже сказал ему, что хотел бы, чтобы Сагава ушел, что его было «слишком много».

Причины подобного отношения вскоре прояснились в интервью, которое дал Цугуо Канеко директор госпиталя Мацудзава. Доктор Канеко и четыре его ассистента пришли к неожиданному выводу, что Сагава вообще не был каннибалом, что все это было лишь шарадой, целью которой являлось ввергнуть французские власти в заблуждение о том, что он был не просто ординарным насильником. По мнению доктора Канеко, Сагава страдал скорее от обычного расстройства личности, чем от какого-либо психоза, который мог бы избавить его от ответственности за содеянное. «Я считаю, что он вменяем и виновен. Он должен быть в тюрьме».

Очевидно, японская полиция с ним согласилась. Они пытались заново открыть дело против Сагавы и снова привлечь его к суду за убийство Рене Хартвельт. Однако судья Брюгье отказался передать досье Сагавы. Он объяснил, что у него не было выбора. Сагава был признан невиновным в совершении убийства, и у французских властей не было права передавать его досье, как если бы он все еще был обвиняемым.

Многие японцы были согласны с доктором Канеко и полицией. Они считали, что Сагаве позволили сбежать через лазейку в законе. Это было возмутительно, но видеть, как пресса относится к нему, словно к знаменитости, было просто нестерпимо. Инухико Ёмото, ответственный за публикацию книги «В тумане», разделял, очевидно, ту же точку зрения. Когда Сагава связался с ним, он отказался с ним встретиться.

Сагава обнаружил, что японские больничные палаты много более чужды ему, в отличие от французских. Там он со многими подружился; здесь же пациенты поразили его своей пугающей ненормальностью. Один из них, бывший пилот самолета, сознательно направил его в море во время приступа шизофрении, убив 24 пассажира; теперь он целый день лежал на своей койке и смотрел сумо по телевизору.

Другой пациент был одержим мошонками и не упускал ни единой возможности ухватить за мошонку другого пациента, зачастую заставляя их орать от боли. Сагава с интересом выслушал его замечание о том, что однажды он съел яичко, и на вкус оно напоминало зефир.

Единственным человеком, с которым Сагаве нравилось беседовать, был мужчина средних лет, проведший предыдущие двадцать лет в заключении за то, что убил на улице мальчика; его рассказы об истории больницы и некоторых из ее самых странных пациентах занимали изучающего литературу студента часами.

Больше всего Сагава был рад лету, когда он мог бродить по саду. Поскольку он был добровольным пациентом, ничто не могло помешать ему прогуляться в Токио и успокоить свои сексуальные переживания с проституткой. Но это нужно было проделывать осмотрительно. Одного надоедливого журналиста хватило бы, чтобы сделать жизнь невозможной заголовками о «каннибале в поисках новых жертв».

Спустя тринадцать месяцев директор больницы решил, что его печально известный пациент получает не много пользы от пребывания в стенах его учреждения, и 12 августа 1986 года Сагаву неожиданно выписали.

После пяти лет заключения было приятно снова оказаться в лоне семьи. Ее члены отнеслись к нему тепло и с поддержкой, даже несмотря на то, что его отец потратил свою пенсию на адвокатов и больницы. Его брат, не обративший внимания на его каннибальские фантазии более двадцати лет назад, никогда не вспоминал об ужасной судьбе Рене Хартвельт.

После его освобождения в прессе последовала краткая вспышка возбуждения. Одна газета вышла под заголовком: «Внимание! По улицам бродит Сагава!». Один из выпусков литературного журнала Hanashi no Tokushu был почти полностью посвящен длинному интервью с Сагавой, щедро проиллюстрированному фотографиями, в котором редактор процитировал слова Сагавы о том, что каннибализм — это совершенно естественное человеческое желание. «Через основное табу можно переступить, — провозглашал Томохиде Ясаки, основываясь скорее на убеждениях, чем на логике. — И Сагава — единственный человек, который на это способен».

Но чего больше всего хотел Сагава, так это вернуться к какому-то подобию нормальности. Он сменил имя и перебрался в крохотную квартирку, хотя и возвращался домой на ужин. Чтобы зарабатывать деньги, он начал писать колонки для маленьких журналов, посвященных садомазохизму и прочим сексуальным фетишам. Он взялся за рисование и начал писать вторую книгу о своем пребывании в тюрьме Сантэ.

Но его попытки найти нормальную работу потерпели неудачу. Поскольку лицо его было слишком известным, и для нанимателям не составляло особого труда выяснить его подлинную личность. Однажды директор школы принял его на должность учителя, но затем вынужден был изменить свое решение под давлением сотрудников. Сагава испытал окончательное унижение, когда ему отказали в работе посудомойщика. Жизнь свободным человеком казалась ему разочаровывающей.

Перемены наступили в 1989 году, когда Цутому Миядзаки арестовали за похищение, убийство и расчленение четырех детей. Когда выяснилось, что Миядзаки также съедал части тел своих жертв, журналисты немедленно сели на телефоны и стали вызванивать Сагаву. Несмотря на смену имени, его несложно было найти.

По словам Сагавы, он мог понять тягу Миядзаки к каннибализму. Чего он не мог понять, так это то, почему, проделав это однажды, он захотел повторить снова. Его замешательство говорит о том, что в определенном смысле Сагаве повезло. Большинство убийц с извращенными сексуальными позывами продолжают убивать до тех пор, пока их не ловят, а их аппетит возрастает по ходу дела. Сагаву же взяли так скоро, что он не успел пройти обычный цикл отвращения, за которым следует медленное возобновление тяги.

В 1990 году Сагава снова оказался в центре внимания после выхода на экраны Токио итальянского фильма «Любовный ритуал». Являя собой явную попытку подзаработать на истории японского каннибала, он рассказывает историю прекрасной голубоглазой блондинки, повстречавшей привлекательного и таинственного азиата, который затем приглашает ее на обед в свою квартиру. Он рассказывает ей о древней японской культуре, а она все больше попадает под его чары. Затем он заводит речь об индусских любовных ритуалах, позволяющих достичь крайнего единения мужчины и женщины. Потом они занимаются любовью, и она просит делать его с ней все, что он захочет, — и он кусает ее за руку. Ей это нравится, и она просит продолжить осуществление ритуала крайнего единения. Он угождает ей, убив ее, а затем пожирает куски ее сырой плоти.

Сагава ходил смотреть этот фильм, и когда его спросили, что он о нем думает, он сказал прессе, что так возбудился, что у него было три эрекции. Еженедельный журнал послал к Сагаве своего журналиста с этим фильмом на видеокассете, чтобы он выяснил, правда ли это. К сожалению, во время повторного просмотра Сагава, по словам репортера, был в мешковатых штанах, а потому подтвердить историю было невозможно.

То, что происходило, было вполне понятным. В какой-то момент Сагава перестал восприниматься монстром, стал более приемлемым культурно. Вскоре на его сторону встали интеллектуалы. Ясухиса Ядзаки, редактор журнала, заявил: «Мы должны рассматривать его как человеческое существо, которому довелось пережить очень специфический опыт». Интервьюер, пригласивший Сагаву в ресторан, спросил его: «Почему вы не откроете ресторан?». Когда Сагава в ответ покачал головой, журналист подтолкнул его: «Разве вы не готовите?». Сагава ответил: «Тот раз был единственным». Интервью появилось на гастрономической странице журнала.

До сей поры прессы работала против Сагавы, искажая и упрощая действительность; теперь же неожиданно она начала работать на него. Если рассматривать каннибализм абстрактно, не сложно увидеть в нем что-то абсурдное и даже забавное; например, в романе Ивлина Во «Черная беда» есть сцена, в которой мужчина съедает свою подружку на пиру каннибалов. Японская пресса попросту сделала смерть Рене Хартвельт пригодной для массового потребления, хорошенько приперчив ее черным юмором. Сагава признает, что, перестав быть монстром, он стал клоуном.

Публикация в 1990 году второй книги Сагавы «Сантэ» слегка исправило дисбаланс. Эта серьезная книга, без какого-либо налета сенсационности, мемуары о жизни Сагавы в тюрьме, сдобренные воспоминаниями о детстве, стала решающим успехом. Хотя ее продажи и не могли сравниться с продажами «В тумане», Сагава с интересом отметил, что многие читательницы написали ему, чтобы сказать, что они нашли книгу очень трогательной.

Еще одна важная фаза повторной интеграции благородного каннибала в общество имела место в 1991 году, и началась она с посещения Сагавой литературной вечеринки, которая снималась телевидением. У него взяли интервью, и своего рода табу было нарушено. До сих пор японское телевидение избегало снимать Сагаву, не столько из-за неодобрения его каннибализма, сколько из-за того, что никто не осмеливался стать первым. Все разом изменилось, как только в октябре 1991-го в эфир вышло первое серьезное телевизионное интервью Сагавы, в ходе которого он откровенно говорил о своей жизни и о поедании Рене Хартвельт. За этим последовали и другие.

Хотя Сагава страстно желал, чтобы его принимали всерьез, он был рад угодить, показывая свою комическую сторону: так, например, в короткой проходной сатирической передаче Fuji Television о скандальной фирме грузовых перевозок Сагава — в одном лишь нижнем белье — появился в роли талисмана компании.

Затем последовала роль со словами в драме под названием «Алфавит 2/3» о женщине, которая пытается найти убийцу своей сестры. Сагава играл основателя религиозного культа и был обрадован, узнав, что, согласно роли, он становится наставником двум прекрасным евразийским близняшкам. В ответ на обвинение в том, что для Сагавы была выбрана роль исключительно из-за его печальной известности, режиссер Цуёси Такисиро заявил: «Господин Сагава — благородный человек, гений». Затем добавил: «У Сагавы есть темная сторона и светлая сторона, а это и является темой фильма».

Во время съемок фильма Сагава и остальные актеры ходили на «Молчание ягнят». Сагаву фильм разочаровал. Он согласился с мнением, высказанным британским серийным убийцей, Деннисом Нильсеном, о том, что каннибал Ганнибал — персонаж совершенно нереалистичный. Нильсен говорил, что Ганнибал Лектер изображен внушительным и интеллектуально утонченным, в то время как правда о большинстве серийных убийц заключается в том, что они страдают от недостатка самоуважения. Мнение же Сагавы было обосновано скорее кулинарно, нежели психологически. «Он изображен монстром, который ест всё. Обычно же каннибал изыскан и тщательно подходит к выбору жертвы».

Актеры, похоже, находили печальную известность Сагавы довольно забавной и начали звать его Ганнибалом; если актриса отсутствовала дольше, чем ожидалось, шутили, что она, вероятно, нашла свой конец в холодильнике Ганнибала. Представительница кинокомпании выразила, скорее всего, общие чувства, когда заявила: «Все мы считаем, что господин Сагава должен вернуться в общество, а потому мы не хотим, чтобы непосвященные зацикливались на былом скандале».

В 1992 году гамбургская телекомпания Premiere Medien пригласила Сагаву принять участие во интервью в рамках передачи «0137». В своем время, после высылки Сагавы из Франции власти отказали ему в иностранном паспорте. Теперь же ему пришлось указать властям на то, что, поскольку он был оправдан, юридически он невиновен, а потому нет никаких законных оснований для того, чтобы отказывать ему в паспорте.

Власти уступили, и Сагаве была дана возможность лететь в Германию. В ходе телевизионного интервью, которое вел Роджер Вил-лемсен, Сагава долго говорил о своей жизни и об убийстве. Он признал, что до смерти Рене Хартвельт жил в мире грез, и что считает убийство и его последствия жестоким пробуждением, навсегда излечившим его от тяги к насилию.

Он должен был вернуться в Японию сразу же после интервью, но принимающая сторона убедила его остаться чуть подольше; две журналистки показали ему достопримечательности Гамбурга, кроме того, он побывал в Берлине и Гейдельберге. Но как только он вернулся в Токио, его паспорт снова конфисковали.

А цирк, между тем, продолжался. Сагава согласился дать интервью французскому журналу VSD, а также позировать для фотографа, рисуя портрет привлекательной обнаженной модели. Когда журнал, наконец, вышел, он обнаружил, что кто-то добавил к нижней части портрета нож и вилку.

В 1993 году Сагава был представлен британской общественности в часовом документальном фильме, спродюсированном Найд-желом Эвансом, в котором я выступил в роли рассказчика. Я повстречался с Сагавой в ходе моей поездки в Токио двумя годами ранее, где он был первым в очереди людей, ожидающих автографа на моей книге. Я был знаком с его делом и рад возможности встретиться со знаменитым каннибалом.

Мне сразу же стало ясно, что этот робкий и очевидно умный человек не тот монстр, о котором я читал, и когда я спросил его о слухе, что он собирается открыть ресторан, он заверил меня, что это просто очередная абсурдная выдумка. А в ходе последующей переписки стало очевидно, что он был честен, когда говорил, что убийство и его последствия были подобны ночному кошмару, от которого он очнулся.

Даже в Англии была предпринята попытка задавить этот телефильм, негодующие газеты набросились на «каннибала-убийцу, которому позволяют с телеэкранов хвастаться тем, как он убил и съел свою голландскую подружку». К счастью, Channel 4 не поддался давлению, и программа вышла в эфир 21 ноября 1993 года, как и было запланировано. Название этого фильма «Простите за то, что живу» стало названием очередной книги Сагавы, которая получилась из диалога и нескольких эссе.

За ней последовал «Мираж», полная и доработанная версия «В тумане». В том же году вышел сборник рассказов под названием «Фантазии каннибала», в котором тема каннибализма развивается в духе черного юмора. Но шестая книга Сагавы «Я хочу быть съеденным», которая состояла из рассказов, эссе и поэм, оказалась значительно более серьезной; ее название содержит в себе признание Сагавы в том, что нездоровый интерес к каннибализму, берущий свои истоки в детских играх с дядей Мицуо, стал основой мазохистского желания быть съеденным.

В определенном смысле, Сагава был съеден. Средства массовой информации стали чем-то вроде великана-людоеда, сжирающего людей и изрыгающего их наружу в виде грубых и упрощенных образов. Сагаву, поданного японской общественности, разрезали, жарили и перчили до тех пор, пока он почти не перестал иметь какое-либо сходство с личностью, носящей это имя.