Глава V. Официальные шуты (продолжение)

Брюске.

Настоящее имя Брюскэ было Иеган-Антуан Ломбар. Его прозвали Брюскэ, вследствие живости его характера и его скорых возражений.

Он был родом из Прованса и после своих первых же дебютов занял уже известное положение в среде шутов. Лишь только он брал в руки жезл, как становился мастером своего дела. При исполнении своих обязанностей шута, он призывал на помощь свое пылкое воображение, и весь запас остроумия детей этой чудной и веселой страны, Прованса, которые отличаются свободным, независимым умом. Прованс – это колыбель замечательных ораторов и вообще тех талантливых людей, которые сыграют всякую роль с одинаковым успехом, хотя бы даже это была роль шута.

«Первым дебютом Брюскэ, говорит Брантом, был лагерь в Авиньоне (во время вторжения Карла V в Прованс, в конце 1536); Брюскэ отправился туда, чтобы заработать немного денег; он назвался врачом, чтобы лучше разыграть свою роль, отправился в ту часть лагеря, которую занимали швейцарцы и ландскнехты. Он ни одного из них не вылечил, а многих отправил к праотцам, потому что несчастные умирали, как мухи… Но самое худшее было то, что Брюскэ скоро открыли и предали суду; дело дошло до коннетабля[46], герцога Монморанси; тот приказал его повесить.[47] Об этом донесли Дофину, что Брюскэ – это самый забавный человек в мире, и его необходимо спасти.

Дофин, впоследствии король Генрих II, приказал привести Брюскэ к себе и, найдя его, действительно, очень забавным, взял к себе на службу». С этого времени и началась карьера Брюскэ в качестве шута. Когда Брюскэ был представлен Дофину, то последний обратился к нему с вопросом, что не стыдно ли ему было уморить всех этих людей своими лекарствами: «Государь, – ответил Брюскэ, – разве покойники жалуются на меня? Ведь я вылечил их навек от лихорадки».

«Перрониана», сборник острот и шуток, приписываемых знаменитому кардиналу Дю-Перрону[48], где рассказывается совершенно иначе о первых дебютах Брюскэ: «Он был родом из Прованса и сначала занимался адвокатурою. Он прибыл ко двору по какому-то делу но в течение трех месяцев ничего не мог сделать. Он пустил в ход все возможные средства, но всё было напрасно; тогда он взялся за шутовство и имел успех; видя, что адвокатура, которою он занимался, дает ему слишком мало прибыли, он совершенно ее забросил и вступил в должность придворного шута, что конечно, для него было более прибыльным…»

Рис. 22. Брюскэ по Торбидо

Конечно, следует признаться, что анекдот, приведенный Брантомом, очень пикантен и дает более полную идею о талантах и смелости Брюскэ, чем анекдот, рассказанный в Перраниане. Но каков бы ни был источник, вследствие которого Брюскэ был осыпан такими милостями, все же его повышение совершилось слишком быстро; Брюскэ был в числе призванных ко двору Дофина и сделался сначала смотрителем за гардеробом принца, потом его камердинером и наконец, почтмейстером в Париже. Подобная должность была очень выгодна; Брюскэ в скором времени сделался очень богатым; но все же почта приносила ему сравнительно меньший доход, чем его разные выходки у принцев и у знати; он обыкновенно намечал какую-нибудь дорогую вещь и употреблял всевозможные ухищрения, лишь бы только заполучить ее. Так, он поступил с герцогом Альбой[49] в Брюсселе. А когда кардинал Лотарингский приехал туда для заключения мира в Кото-Камбрезисе. Мир был подписан 3-го апреля 1559 г. с Филиппом II, королем испанским; этим был положен конец итальянским войнам.

Кардинал Карл Лотарингский, брат знаменитого Франсуа де Гиза, был назначен Генрихом II подписать этот мир, подготовленный коннетаблем де Монморанси, бывшим в плену у испанцев после поражения при Сен-Квентине. Кардинал взял с собою Брюскэ и представил его королю Филиппу, II, которому шут очень понравился, тем более, что последний хорошо говорил по-итальянски и по-испански. Филипп II осыпал его дорогими подарками, но, казалось, что шуту и этого было мало: однажды, давался большой обед, по случаю заключения мира; на этом празднестве присутствовало много знатных дам и мужчин; в конце обеда, когда уже были поданы фрукты, Брюскэ устремляется к одному из концов стола, берет края скатерти, завертывается в нее, постепенно собирая в то же время ножи, тарелки и блюда, так что, когда он обвернулся во всю скатерть, то положительно очутился нагруженным приборами, но все это он сделал так быстро и осторожно, что король и все приглашенные много смеялись. Филипп приказал выпустить шута и отдать ему всю его добычу. Но что всего удивительнее, так это то, что Брюскэ даже не порезался ножами, которые были задернуты в скатерти.

Но это, конечно, была не единственная выходка Брюскэ при дворе короля, Филиппа II. Последний также держал у себя в Мадриде шута и хотел показать его французскому двору; но всё время, которое испанский шут провел в Париже, Брюске мистифицировал его сколько только мог.

По словам Брантома, шут Филиппа II во время своего пребывания в Париже был послан к Брюскэ, который должен был его поместить у себя и содержать его; но хитрый шут постоянно обманывал испанца.

У испанского шута были взяты с собою в Париж четыре прекрасные лошади, которых Брюскэ посылал каждую ночь с почтою, но об этом не подозревал никто из людей испанца, потому что за ужином их подпаивали вином и они спали, как убитые. Когда испанский шут увидел, что его лошади стали худеть, то Брюскэ объявил ему, что это происходит от воды Сены и что так будет продолжаться, по крайней мере, два месяца, пока лошади совершенно но привыкнут к ней; «так обыкновенно, бывает со всеми лошадьми иностранцев», заметил шут. Однажды, испанский шут встал как-то ранее обыкновенного, а почтарь несколько запоздал и первый увидел своих лошадей в мыле и воскликнул:

– Ах, Брюскэ, мои лошади обливаются потом, верно их гоняли всю ночь.

Но Брюскэ успокоил его, сказав, что в то время, как поили лошадей, они легли в воду; словом, он обманывал своего гостя, как только мог.

«Король Генрих подарил испанскому шуту хорошую золотую цепочку, которая стоила триста экю, Брюскэ заказал и себе точно такую же цепочку, только медную, но велел ее позолотить, как можно лучше и затем обменялся цепочкою с испанским шутом. Когда последний уехал во Фландрию, то Брюскэ написал все откровенно королю Филиппу, заметив при этом, что его шут не более, как глупый фат. Когда Генрих II узнал об этом, то остался этим очень недоволен и приказал Брюскэ отослать обратно испанскому шуту его цепочку: последний мог бы подумать, что сам король подарил ему, в насмешку, медную цепочку. Брюскэ, конечно, исполнил приказание короля и Генрих II наградил его за это».

Конечно, это были грубые шутки, которые напоминают мошенничество бродяг. Но вот еще один пикантный рассказ о выходке Брюскэ; тут он уже является настоящим шутом, забавным и остроумным, а не мистификатором, не разбирающим средств для своих шуток.

Король Генрих II торжественно въехал в Руан в 1550 году и председательствовал в торжественном заседании Нормандского парламента. Королева Екатерина Медичи, Mapия Лотарингская, вдовствующая королева, регентша Шотландии, вдова Иакова и придворные дамы их свиты присутствовали на этом заседании в соседней комнате, отделенной от залы трельяжем из орешника, так, чтобы они могли все видеть, но их бы никто не видел. Заседание не представляло никаких особенностей и было довольно скучно, благодаря напыщенной речи генерального адвоката Мартинбоца, который должен был приветствовать короля. Но лишь только король вышел из залы, то королевы и их свита вышли из соседней комнаты в залу, чтобы несколько развлечься и уселись в креслах судей, тогда как королева поместилась на троне, с которого только что сошел король. Брюскэ, конечно, также был в свите короля и занял место на скамье адвокатов. Затем, с апломбом консула, прерванного в своем деле, он стал говорить быстро и оживленно, решая одно дело за другим, защищая то ответчика, то истца, пересыпая свою речь латинскими цитатами и подводя статьи закона; конечно, присутствовавшие здесь королевы и сопровождавшие их дамы умирали со смеху; когда Брюскэ кончил, то все дамы отправились осматривать здание и королева пожертвовала сумму в сто фунтов на заключенных.

Главный peгистратор парламента, свидетель такого чрезвычайного заседания, увековечил его память, внеся это в регистр после официального заседания, которое, благодаря скучной болтовне Мортинбоца, было более занимательно[50].

Шутка Брюскэ, почти два века спустя, опять всплыла на поверхность и присутствии таких же знаменитых особ. К 1837 году герцог Орлеанский, старший сын Людовика-Филиппа, посетил суд в Руане вместе с герцогиней Орлеанской. Г-н Флокэ, главный peгистратор суда, попросил позволения у высоких посетителей прочитать им некоторые извлечения из регистра парламента; эго чтение вызвало всеобщий смех. Это оказался протокол того самого заседания, в котором Брюскэ выразил, таким блестящим образом, свои способности по части юридических наук.

Это не в первый раз, что Брюскэ смеялся над судебными властями. Гильом Буше[51] приводит еще другую выходку этого шута, жертвой которой сделался советник парижского суда.

«Я расскажу вам еще об одной выходке Брюскэ и вы от души посмеетесь над этим. Один из советников парижского суда обедал в одном из предместье, где Брюскэ был почтмейстером: советник обратился к нему, прося его дать ему оседланную лошадь, чтобы только доехать до суда. Брюскэ, проиграв в суде какое-то дело, дал советнику самую лучшую из почтовых лошадей. Советник сел на нее в своей судейской мантии, Брюскэ послал за ним вслед почтаря, который стал трубить в рожок и погонять лошадей. Лошадь, на которой сидел советник, также пустилась в галоп, так что седок никак не мог остановить своего коня до следующей почтовой станции. Можете себе представить, как смеялся Брюскэ, когда увидел советника, возвращающегося обратно всего в грязи

Брюскэ очень часто нападал на духовенство, даже на пастырей церкви, как это видно из анекдота, о котором упоминает Ноэль дю Файль.

Один епископ сделался предметом насмешек Брюскэ; это духовное лицо очень боялось смерти и даже никто из приближенных не осмеливался произносить слова «умер», а обыкновенно говорили: «он болен, но теперь совершенно здоров». Однажды, епископ возвращался в свой замок, отстоявший на одно лье от города, который был его местом службы. Брюскэ узнал этого человека с таким странным характером и поехал вслед за епископом; пришел в его замок, раскланялся с хозяином, попросил у него благословения, отведал предложенного вина, поблагодарил его преосвященство и сказал, что должен оставить замок, так как ему необходимо было в тот же вечер быть в городе; затем, попросил метр-д’отеля снабдить его письмом, чтобы можно было достать свежих лошадей в городе, когда он поедет дальше. Заручившись письмом, Брюскэ переменил на нем адрес и написал новое письмо, стараясь подражать почерку метр-д’отеля, выводя длинные готические буквы, именно такие, над которыми смеялся Эразм, говоря, что все знатные люди пишут такими буквами, благодаря своему полному невежеству в науках. потому что они считали такое знание слишком унизительным для себя. Прибыв в город, Брюскэ представил это подложное письмо викарию, который, прочитав его, был очень удивлен, узнав из письма, что епископ на пути в замок был очень утомлен и скончался от апоплексического удара, приехав в замок; епископу не пришлось, как он этого всегда желал, умереть среди своей дорогой паствы. Поэтому прислуга замка просит, чтобы духовенство города прибыло в замок с надлежащей церемонией для перенесения тела епископа в собор. Лишь только в городе разнесся слух о смерти епископа, как тотчас город был увешан черными флагами, заказан гроб и воздвигнут катафалк.

На следующий день, с самого раннего утра, в замок прибыло духовенство из города с траурной колесницей, чтобы перевезти тело. В это время епископ спал невозмутимым сном; но погребальное пение разбудило его, он, испуганный, вскочил со своей постели, позвал слуг и спрашивал их, что это значит. Конечно, всё это скоро открылось и представьте себе негодование епископа.

Однако, при дворе Генриха II был соперник Брюскэ вполне его достойный и который, хотя и был маршалом Франции и принадлежал к одной из знаменитых фамилий Флоренции, но все же не пропускал случая отвечать на мистификации королевского шута. В этой борьбе с ловким флорентийцем не всегда последнее слово оставалось за Брюскэ. Но тут мы опять вернемся к Брантому, который посвятил двадцать страниц своей книги, где описывается борьба, происходившая между Брюскэ и маршалом Строцци.[52] «Маршал Строцци очень любил задевать Брюскэ и вел с ним постоянную борьбу; точно также и королевский шут отвечал ему шутками и остротами на все его нападки.

Однажды во дворце было большое празднество и маршал Строцци явился в полном параде; на нем был великолепный плащ черного бархата, вышитый серебром по тогдашней моде. Брюскэ очень завидовал такому красивому плащу и хотел посмеяться над маршалом. Шут отправился в королевскую кухню, взял свиного сала, и смешал его с яйцом; затем, с этим снадобьем отправился опять в королевские покои, подкрался незаметно к маршалу Строцци, вымазал ему всю спину приготовленной им в кухне смесью и затем, повернув его к королю, сказал: «Государь, посмотрите, какие красивые золотые аксельбанты у маршала». Король никак не мог удержаться от смеха, а маршал нисколько не рассердился, а только сказал: «Поди, Брюскэ, скажи моим людям, чтобы они мне принесли другой плащ, а этот возьми себе, так как верно тебе очень хотелось его приобрести и потому можешь его взять, но только даю тебе честное слово, что ты мне за это заплатишь.

«Несколько дней спустя, когда Брюскэ совершенно забыл об этом происшествии, как вдруг маршал Строцци явился к нему в почтовый дом, где бывал несколько раз и прежде и хорошо заметил ту комнату, в которой Брюскэ прятал свою серебряную посуду у него было много серебра, частью подаренного, частью выпрошенного; но этот маршал привел с собою искусного слесаря, которого он одел, как принца и дал ему необходимые наставления. Придя к Брюскэ, он стал с ним прохаживаться по комнате и сделал незаметный знак мнимому принцу, чтобы показать ему, где находится заветная комната; затем, маршал взял под руку Брюскэ и увел его гулять сначала в сад, потом отправился вместе с ним осматривать его конюшни. В это время мнимый принц и его свита обделали все, как следует; слесарь искусно отпер замок и также искусно и запер его, так что этого никак нельзя было заметить; свита мнимого принца захватила с собою все серебро, а сам он пошел проститься с Брюскэ и даже отказался от его угощения. Нисколько дней спустя Брюскэ явился к королю, когда тот только что вставал; шут был мрачен и задумчив и пожаловался королю на маршала Строцци. Но последний, узнав о жалобе шута, стал над ним смеяться, говоря, что он так часто обманывал других, а теперь его самого обманули. Брюскэ был крайне раздражен такой выходкой маршала Строцци и, конечно, ему было не до смеха тем более, что по своей природе он был очень скуп. Тогда маршал Строцци отдал Брюскэ почти всё и удержал посуды только на пятьсот экю, а всей посуды было на две тысячи экю. Эти пятьсот экю были отданы слесарю и его товарищам. Брюскэ остался доволен тем, что получил три четверти своего имущества».

«В другой раз маршал Строцци приехал к королю на прекрасном коне, покрытом дорогой попоной, вышитой серебром. Он не отдал бы этого коня и за пятьсот экю. Маршал, доехав до подъезда дворца, сошел с коня и поручил его надзору своего лакея, на время своего визита королю. Брюскэ только что вышел из Лувра и видел, как маршал сходил с лошади. Шут подошел к лакею, который стерег коня и сказал ему, что маршал Строцци забыл один необходимый пакет дома и просил его, Брюскэ, привезти ему этот пакет и взять его лошадь, с тем только, чтобы он хорошенько смотрел за нею. Лакей не задумался ни на минуту отдать ему лошадь, так как он часто видел, как маршал разговаривал с Брюскэ. Между тем, шут вскочил на лошадь и поехал прямо к себе домой, там он обрезал ей гриву и половину уха; затем, он расседлал ее и снял с нее чепрак. Вскоре на почтовый двор приехал курьер, ему понадобилась почтовая лошадь, которая могла бы свезти большой чемодан; тогда Брюскэ распоряжается, чтобы лошадь маршала оседлали бы почтовым седлом, на которое нагрузили тяжелый чемодан и погнали ее до Лонжюмо… Когда лошадь вернулась обратно, то Брюскэ отправил лошадь в таком виде к маршалу и приказал сказать сопровождавшему ее почтарю: «Мой господин посылает обратно вам вашу лошадь; она вполне годится для почты, я ее испробовал отсюда до Лонжюмо; она в три четверти часа проскакала туда и обратно; он спрашивает у вас, маршал, не продадите ли вы ее за пятьдесят экю, тогда он их вам пришлёт. Маршал Строцци, увидев до какой степени обезображена его лошадь, послал сказать Брюскэ: «отведи ее обратно к твоему господину, пусть он ее оставит у себя».

«Нисколько дней спустя, маршал Строцци вздумал отправиться к королю в Компьен на почтовых лошадях и послал сказать Брюскэ, чтобы тот прислал ему двадцать самых лучших лошадей, а иначе он с ним рассорится. Маршал оставил для себя только семь лошадей и одну вьючную. Затем он дал нисколько лошадей своим бедным солдатам, которым приходилось возвращаться пешком в свои полки, но почтарь этого не заметил, так как ему было сказано, что эти люди приедут после; две лошади маршал продал двум мельникам из Понтоменье для перевозки муки; эти последние лошади были куплены с большим удовольствием, так как за них спросили очень дешево. Нисколько дней спустя, эти лошади были пойманы почтарями на границе в то время, когда они перевозили муку. Этих лошадей задержали и Брюскэ обратился с жалобой в суд; но заведенная тяжба обошлась шуту очень дорого, так что и сами лошади этого не стоили[53].

Что же касается до других лошадей, на которых ехал сам маршал Строцци, то они довезли его до Компьена и были до такой степени измучены, что их там и оставили. Таким образом, Брюскэ пришлось очень дорого заплатить за обезображенную им лошадь маршала: но все эти шутки сопровождались только смехом и остротами.

В другой раз, рассказывает еще Брантом, который неутомимо рассказывает в своей книге о всех выходках своего любимого шута, Брюскэ отправился к маршалу Строцци и стал просить последнего примириться с ним и не делать ему таких неприятностей которые так дорого обходятся. Вследствие заключения такого условия, Брюскэ пригласил маршала к себе обедать вместе с несколькими придворными, и обещал их угостить па славу. Маршал согласился принять приглашение и в назначенный день приехал к Брюскэ вместе с несколькими придворными. Когда они приехали, шут радушно их встретил – у него была перекинута через плечо салфетка, точно он сам хотел исполнять обязанность мэтр-д’отеля. «Успокойтесь, господа, сказал Брюскэ, я сам принесу вам кушанье». Действительно, он тотчас же его принес. Первым блюдом были пироги, всевозможных величины: и большие, и средние, и маленькие, все они были прямо из печки и от них пахло очень хорошо; видно было, что он не поскупился положить в эти пироги пряностей: тут была и корица и даже мускат. Когда все гости сели за стол, то хозяин сказал им:

– Садитесь, господа, кушайте и постарайтесь поскорее истребить это кушанье, чтобы очистить вам место для других, которые я вам тотчас подам.

Однако, Брюскэ, сказав это, надел шляпу, пристегнул шпагу и отправился в Лувр известить короля о своем пиршестве. Гости, между тем, принялись за принесенные пироги. Но что же оказалось? В одном была запечена лошадиная кожа, в другом уздечки, а то копыта и т. д. Некоторые из гостей не успевшие разглядеть в чем заключается начинка, уже откусили пирога и стали его выплевывать. Конечно, они не ожидали такой выходки от Брюскэ и надеялись, что он сейчас подаст им хорошего мяса; но их ожидания были напрасны; никто не являлся; тогда они стали просить пить; им подали самого лучшего вина, гости выпили, развеселились и, казалось, забыли о выходке Брюскэ. Допив поданное вино, они потребовали еще; тогда слуги и почтари, которые также прислуживали за столом, объявили, что их господин приготовлял сам это вино и приказал сказать, чтобы гости сказали, который из этих сортов они находят самым лучшим, такой им и подадут. Приглашенные много смеялись, говорили, но прошло уже несколько времени, а Брюскэ всё не было; тогда они спросили у слуг, куда девался их господин? На это им отвечали, что король прислал за их господином и он поспешно отправился во дворец. Тогда гости спросили, не подадут ли им еще какого-либо угощения и получили отрицательный ответ. Гости встали из-за стола и отправились в кухню. Там они не нашли никого, печь была совершенно холодная и вся посуда на месте. Тогда эти господа порешили уйти, взялись за свои шляпы и шпаги и хотели пойти поискать, где можно было бы пообедать; они чувствовали сильный голод, потому что уже было далеко за полдень.

Я еще забыл сказать, что когда Брюскэ подавал на стол свои знаменитые пироги, то он вошел в столовую в сопровождении своих почтарей; их было числом до тридцати человек, и они трубили в рожки, точно приехали на почтовую станцию перекладывать лошадей. Затем, когда он пригласил маршала к столу, то сказал, что будет угощать его тем, что у него найдется в доме и тут он стал насмехаться над теми, которые, давая обеды, бегают по соседям занимать не только посуду, но даже и деньги.

Маршал Строцци никогда не любил оставаться в долгу у шута, он всегда мстил ему за все его шутки и выходки и на этот раз он отплатил ему за обман.

«Маршал, продолжает Брантом, всегда смеялся над обманами Брюскэ, но в то же время он придумывал какой-нибудь план, чтобы не остаться в долгу у шута; несколько времени спустя после знаменитого обеда, маршал приказал увести у Брюскэ его любимого лошака, что было очень легко сделать, так как это животное водили на водопой привязанным к хвосту других почтовых лошадей. Когда лошака привели к маршалу, он приказал его заколоть, снять с него шкуру и мясо употребить частью для начинки пирога, а частью поджарить. Затем маршал пригласил Брюскэ к себе обедать, уверив, что он его не обманет, а угостит, как следует. Брюскэ отправился на обед к маршалу и с большим аппетитом поел и пирога и жаркого; у шута был всегда хороший аппетит, а в то время он чувствовал голод и наелся до сыта. После обеда маршал спросил у своего гостя: