Путями времени

Непрерывно ли, конечно ли, реально ли Время

(Смолин против Эйнштейна-Таггарта)?

Кучка физиков допускает его неединственность.

Ощутить, в дрожи пальцев,

непомерность Времени:

от трути-искорки до цикла Брамы

через 30 порядков,

от иокто- до иотта-секунды,

через все 48 порядков.

Прошлое сомнительно,

а уж будущее – так и подавно.

Это историки, осквернители могил во Времени,

не боятся осознать непознаваемость прошлого

и придумывают, каждый свое,

возможное прошлое.

А будущее просто не обязано случиться,

как и волновая функция

может не разродиться в факт.

* * *

Время, космическое и квантовое,

могут быть иными измерениями

чем привычная Амазонка

нашего Времени.

Там позволены и роятся

обнажённые сингулярности,

обратимость, допланковость

и сверхсветовые судороги.

* * *

Признание душевладельцами

рабов, женщин и «всех людей»

ещё свежо и утрясается.

Последуют психо-особенные,

дети, близнецы-паразиты, эректусы,

братские млекопитающие,

вороно-попугаи и восьмирукие.

ООН увязнет в конфликтах —

осьминого-кашалотском

и свино-человечьем.

Но способность различать

увеличится не намного и

обыватель мало изменится

в федерациях важных видов.

И опять космически малая

горстка организмов

несётся в комете Времени.

* * *

Встреча с внеземной волей

возможна в оставшиеся нам

10 – 5000 тысячелетий.

Уже засветились визгом

доцифровых ТВ, радио, радаров.

Но не следует ждать

ни врагов, ни друзей,

ни общих интересов, ни понимания.

Мы, наверно, несъедобны

И игрушки наши не нужны.

* * *

Знания и человечество растут,

но люди деградируют в среднем

и мозг уменьшается.

Естественный отбор прекращён

демократией медицины и размножения.

Индивидуальность отомрёт за ненужностью,

но и центробежность растёт —

и генетически, и в Интернете —

движемся к нациям-ульям.

* * *

Нужность и сложность эмоций

убывает с эволюцией человека.

Недра подсознаний скудеют:

культура выгребла главное.

Неизвестные нам эмоции

остались лишь у животных.

Серый Алекс, Канзи, Коко

всего лишь людоподобны.

Пусть наши Колумбы ищут

пряности и причины жить

в океанах страстей животных.

* * *

Вижу тебя, следующий гоминид,

Комочек думающей воды,

Откопавший мой частичный череп.

Этот эпизод – музейной костью —

не задержит геологию Времени,

медленный взрыв моего «я» —

разложение, расширение,

растворение, испарение —

по распаду протонов,

к Тепловой Смерти.

* * *

Умирать…

Глагол несовершенный, не завершённый:

ведь субъективно смерти нет.

Умирать: соскользни моя нацепочка,

колечко-шатунок

с иглы/оси Времени, с Экскалибур-размерности,

воткнутой в спайку

пространственных измерений.

И все-таки умирать. Слететь с великой Иглы

стружкой-изморозью, жужжанием замирающего

волчка.

Лена и Дина

Оставив след, может,

только в облаках виртуальности,

дойти в свободе и дисциплине мысли

до уровня их слияния,

и просто чистить пёрышки,

как моя Белоснежка-какаду,

что прожила разве первый

из положенных ей 80 лет?

* * *

За щелчком личной смерти, неизбежны и

смерть народа, человечества, Земли, Солнца.

Земная жизнь не продержится и миллиарда лет.

Ну, ещё миллиард-другой уйдут на микробов

в глубине коры или стратосферы.

Однако, трогательно верится

в ловкое бессмертие человечества,

хотя 5 миллионов лет – нам красная цена.

Люди даже верят в бессмертие

их народов-государств; ведь существуют ещё

старейшие: Иран, Вьетнам, Израиль, Шри-Ланка.

Размножаются беззаботно и раковые клетки

Генриетты Лакс, умершей в 1951.

Не умирают сами и медузы Турритопсис дорнии,

а молодеют снова после каждой женитьбы.

Да и каждый, внуками, публикациями ли

оттягивает смерть памяти о нём.

Но есть и очарование Смертью,

как её средневековые пляски,

Бон Одори, Седьмая печать,

как умиротворение Околосмертья

по рассказам возвращенцев.

А, может, просто стокгольмский синдром,

последняя хитрость мозга?

* * *

Значение жизни:

не отвлекаться от целей,

уважать свои секунды

и не бояться смерти,

последнего приключения.

* * *

Пафос романтической старости:

не ждать ликвидаторов Времени

за баррикадой обугленных смыслов —

грудами взглядов, привычек, вещей.

А выпить это как цикуту:

моя девочка-каравелла,

уплывающая в Ночь,

в мою маленькую бесконечность,

под серым знаменем старости,

за золотом невозвращения.

* * *

Нормопаты бегут по узкому косогору

между обрывами Аутизма и Шизофрении,

между избытками локальности и глобальности,

между не понимать других и понимать их неверно,

между нехваткой и избытком магического,

между слепотой к метафорам и синестезией,

между слишком и недостаточно плотным миром.

Не стоит селиться надолго в садах безумия,

но обе крайности нужны при добыче знания.

Парить в психозе невесомости над Океаном,

заметить малое-дрожащее-незавершённое,

воткнуться метеором в плотную глубину,

до аутистического экстаза Встречи

и разрядиться пружиной назад,

но с тушкой свежего знания.

* * *

Знание причиняет боль:

ящерка нового видения юркнет по дюнам мозга,

хрустнет старая, взвизгнет новая нейронная связь.

Знание – горькое похмелье, вызов и тревога —

только утяжеляет ношу памяти,

ведь невозможно забывать сознательно.

* * *

Вера может зачаровать тело:

стигматы пяти Святых Ран

(Святого Запаха, без инфекции),

смерть от проклятия шаманом,

плацебо, ноцебо, рэйки.

Но так же действуют и знания:

обучение тормозит старение.

Знания и вера различаются

только по стилю их добычи.

Мозг использует оба эликсира.

* * *

Будда учил свободе

как альтернативе знанию.

Он отказался ответить

на 14 «бесполезных» вопросов:

вечна ли, конечна ли вселенная,

едина ли душа с телом и т. п.

Да, знания – это расширять себя,

зависеть от мира, наркотик,

неутолимая жажда,

прыгать из одной догмы/клетки

в другую, прочнее и больше.

* * *

Подходящей дозировкой

любое действие превратимо в наркотик.

Подходящим действием

любой объект превратим в идола.

Так мы лепим себе скафандр выживания,

проход через невыносимость реальности.

Обшивка, как стенки термитника,

из засохших выделений сознания.

Научный метод: начать с наркотика ясности,

сотворив идола из объективности опыта,

а затем страдать при сдвиге парадигм —

потере герметичности, хрусте скорлупы,

гибели уверенностей, расширении личности.

Но это быть отцом, а не жертвой страдания.

* * *

Опьянённые ясностью,

прожигаем дыры в своём небосводе

зеркальцем самосознания.

Но похмельем являются страх,

предательство памяти, потеря пластичности.

* * *

Яркость, ширина и пластичность сознания

мельчают, иссыхают с возрастом.

«Взрослые» тупеют душой,

скучно-двоичны: дичь или хищник.

Я успел отшатнуться от пропасти зрелости,

отлетел птицей-подростком:

неуверенность и любопытство.

* * *

В мои 20–25 лет,

когда полагалось взрослеть

(т. е. отрезать язык подсознанию),

мы договорились:

Сознание сдалось, стало

шестёркой подсознания,

его двойником-подделкой

во внешнем мире.

Подсознание остепенилось (?)

хранит мне здоровье,

мир и сладость

«всё позволено» на свободе.

* * *

Наделение явлений смыслами

создало пространство мемов —

значений, идей, символов

и цепную реакцию обобщения.

Как и живое, мемы размножаются,

ноосфера непрерывно удваивается.

Смысл изменяет живое,

как и оно меняет планету.

Смыслы будущего покинут нас

в процессе роста абстракции.

* * *

Гибриды ощущений и понятий —

метафоры, юмор, парадоксы —

учат сознание летать.

Смешивание противоречий

уведёт его всё дальше:

от динозавра к птице,

от человека к его Наследнику,

пределу расширений логики,

владельцу всех парадоксов.

* * *

Не культура породила иронию

и юмор, абсурд, метафоры.

Наши восприятия не точны,

а проходят цензуру Целого:

сознание выбирает «полезное»

из реальности и подсознания.

Деконструкция уже в ощущениях,

в колосках-ошибках восприятия.

Ошибки можно использовать,

пахать мозг парадоксами

как размножение яиц курами.

* * *

Организм наблюдает только полезное

для остатка времени жить.

Насекомые не нуждаются в боли:

поедаемый кузнечик продолжает есть.

Боль у кальмара только глобальна:

её точечность бесполезна.

А боль человека – свеча во тьме —

можно, нужно зализывать.

* * *

Созерцание грозного —

огня, водопада, пропасти —

было уже Поэзией,

до рождения смыслов и Бога.

Наука не исключает священное,

а нежно облагораживает его:

из суеверия в романтику точности,

обновляя поколения значений,

поднимая ставки в игре выживания.

* * *

Когда первый поэт, в глубине веков,

прохрипел первую фразу,

это было «убирайся, чужак»,

подкреплённое жестом и позой.

Первыми поэмами были ругательства —

носители первых сюжета и стиля.

* * *

Ненависть к чужаку,

мэтэку, гайдзиню, лаоваю

обобщает страх патогенов.

Но только умножая на идеал —

чистоты и первородства —

выводят крепчайшие сорта:

на еврея, цыгана, рохинджа.

«Спасай Россию, Словакию, Мьянму!»

Поёт душа погромщика.

* * *

Сардины, увидев хищника,

спаиваются так, что стая хрустит

когда он откусывает ломоть.

Не идеалы спаивают группы,

а общий страх и ненависть.

Идеалы вторичны: по отрицанию

деталей понимания Ужаса —

единого, неделимого, доназываемого.

В ненависти мы все монотеисты.

Не идеалами различаются идеологии,

а тем что нужно ненавидеть.

* * *

Любовь – безумие вдвоём: