73-76

Стать взрослым – невероятное расширение

возможностей поиграть.

* * *

Робинзон Большого Взрыва своей души.

«Реальность» выносит на берег людей и предметы,

черепки причин и ящики следствий.

* * *

Что есть душа существа?

Точка ли контроля в мозгу,

точка ли хрупкости в сердце?

Седалищный ли нерв, по запрету есть именно его?

Центр ли тяжести, плотности, ярости?

Потеря ли веса после смерти,

частота ли магической волны?

Отражение сверх-существа, эхо первого грома?

А, может, просто мечта её иметь.

* * *

Прислушаться…

и за шорохом мыслей и визгом эмоций

услышать далёко-внутренние тамтамы:

вздергивающую каденцию своей Первопричины,

всеопределяющий ритм пружины себя.

* * *

Не могу убить даже насекомое.

Не по морали, а по ужасу точного момента смерти.

Когда выплеснется жидкость сложно-белого цвета

(усредненный кофе-с-молоком Вселенной?),

освободится душа,

ища куда вселиться/отомстить,

или она начнет неудержимо расширяться

в цунами Большого Взрыва.

* * *

Убежать, как в детстве – прыжок в назад,

на рельсы с медленного Омск-Москва

из эвакуации —

как колобок рассыпаться.

Может, надеялся, что поймают, вернут,

ввернут в теплое жизневлагалище,

семью, сому, семя, племя.

Но никто даже не укусил.

И вот что-то замедляется – скорость, ускорение

или тоньше, более высокая их производная —

и медленно поворачиваю голову.

Или ветер с Океана уравнял прыжок.

* * *

Задолго до эмиграции из Москвы

я эмигрировал из большого и малого народов в

Науку-как-страну.

«Отечество нам Царское Село.»

Никогда не пожалел об этом,

и не только потому,

что здесь люди и порядки лучше.

Здесь лучше воздух, климат, почва,

вся физическая география,

и именно в этой земле лежат

все тысячи поколений моих предков.

* * *

Племена и их кучи, сплетённые в государства,

ведут себя как опасные подростки.

Можно, конечно, в них «только верить»…

А если нет, то ох как боязно прошныривать

между лапами этих неповоротливых

динозавров,

ожидая астероида-спасителя.

Впрочем, были и светлые минутки,

скажем, пещера Бломбос, Афины при Перикле,

Китай при поздней Чжоу, Самарканд при Улугбеке,

Флоренция при Лоренцо Великолепном.

Когда интеллигенцию

сдвигали с 3-его круга власти во 2-ой.

Когда, например, Аристотель, император знания,

учил Александра, императора пространства.

Но мне уже не увидеть такой минутки:

прочная ночь кругом.

Моя надежда-спаситель,

свеча во тьме – виртуальное племя,

заложники и прародители будущего:

читатели Википедии

и трогательные фанаты знания —

её анонимные авторы.

* * *

На стыках литосферных плит,

ревнивых орденов —

московских 60-ников, парижских intellos,

токийских edoko,

математики и еврейства —

свил я свое пугливое гнездо.

Защищаясь каждым от абсолютизма других.

Каждое из всеучений дает силу перетерпеть,

но только в обмен на верность.

Я должен и верен каждой из этих глыб сознания.

Все мои коктейли – из этих элементов.

Но прав, прав только ветер, tohu wa-bohu.

* * *

Хорошо обучить математике —

это вздыбить мозги для небесных прогулок,

корнями вверх,

почти без оглядки на цензуру правдоподобия.

Это и есть Гуляй-Поле, где решение задачи есть

только повод

перепоставить ее,

разве что круче взнуздав условия.

* * *

Души куются уже не семьями,

а ударами определяющих встреч/книг,

кометами сознания мастеров,

чеканящих личный рисунок смысла

как кратеры планеты или шрамы кашалота.

Мои отцы-основатели, имена-заклинания:

Волошин, Эредиа, Уитмен, Рильке,

Сервантес, Свифт, Кафка, Оруэлл,

По, Уэллс, Шекли, Дик, Лем;

Хайям, Руми, Сведенборг, Лурия,

Шолем, Жаботинский, Спиноза;

Паскаль, Ницше, Фрейд, Винникот,

Кеплер, Лейбниц, Вороной, Эрдёш;

Лоренцо Медичи, Леонардо да Винчи,

Диего Деза, Колумб, Альфред Уоллес.

Брызги с этих комет смешались во мне

в неповторимой пропорции.

Только в этом – моя единственность.

* * *

Когда я смог «писать», то оборвал почти сразу,

это помешало бы мне остаться честно – зверем —

сохранить гражданство в ледяном вихре явлений,

до их переработки пишущим.

Убежал от законной Поэзии

с красавицей-Наукой.

Заворожила неисправляемость реальной жизни.

Как у Лучо Фонтана: взрезами холста бритвой.

* * *

За нашим сознанием кроется бездна

неиспользованной мощи мозга.

Как не мог выпрямиться мой четвероногий предок

и не мог побывать в Токио мой прадед из черты

оседлости,

так и я не смогу разлиться в свое расширение.

Но были ли у них такие же желание/надежда/

уверенность

и боль/невозможность

вырваться на волю сверхсилы?

Были, но безотносительно к расширению,

как и сейчас у меня.

Вряд ли способность предчувствовать

усиливается с поколениями.

* * *

Литература и Философия —

две дивы универсальности,

китовые акулы, так легко въемлющие в себя все и

на любой шкале,

так почему же я не побежал/вцепился, когда они

подмигнули смазливому москвичонку – бохеру.

И жизнь прошла бы как цоканье шара

в зале серого кафеля,

между плоскостями/стенками,

в уверенности сегментов и

усталом презрении к диспозиции стенок.

Но (страхорожденное?) желание понимать,

в постоянных родовых муках

метаморфоза от до-понимания,

тропическое влечение к корню, имени,

матери каждого факта

оказались сильнее, чем обещание уюта души.

Предпочел брызги стекла

хрустальности его оцепенения.

Да, в реальной жизни – это жить на зоне,

с бандюжками нормы

(правда, я устроился в бараке науки, там – легче).

Но пронзительность фактов, сырой/белый звук

жизни

зовет, держит и тянет.

* * *

Самые острые факты сейчас в Биологии и Физике,

а не в поведении людей и людоведении.

Эта непримиримость фактов между собой,

несмотря на набрасываемые компромиссы/теории,

и есть моя Радость.

Быть рядовым ниндзя хаоса, под знаком Шивы.

Любовь к изначальности суверенных явлений,

переходящая, метастазирующая

в энциклопедизм.

* * *

Главные науки – Физика, Биология —

несутся вокруг Реальности, как

до них Богословие, в разнузданном вихре

само-законных парадигм,

хотя и методологически чопорны в каждой.

Новые парадигмы

рождаются по тем же причинам и процессам

как и с начала всего,

когда магма страстей гоминидов

остыла/осела в бесчисленности песчинок-слов.

Они рождаются по интуиции авторов,

но живут по логико-эмпирическим законам.

Научный метод:

сосредоточенность на достижимых деталях

и интуиция – срочная глобальная нуль-гипотеза —

идут от первичных задач:

пожирания и осознания опасности.

От этой растяжки между добычей и хищником

не уйдет и следующий Гоминид-премиум.

А что есть Вселенная – добыча или угроза?

* * *

Легионы воинов познания льются по планете,

как реки боевых муравьев, как слоновая саранча.

Ощетинившись методами, топча/пожирая

все непознанное.

Преобразуя явления

в плотную массу представлений,

а затем в вавилоны библиотек,

а затем в тиранозавров Больших Идеологий.

За полчищами экспериментаторов

(пушечное мясо теоретиков)

идут фаланги физиков

с длинными копьями-моделями,

среди них – холодный Ньютон в погоне:

за тайной кубита.

А я, несчастный янычар

в этой несущейся орде ученых,

Разделяю ли эту волю или просто наемник?

Да, но сомневаюсь:

в Науку можно только верить.

Ненависть как кратчайший путь к пониманию,

синтезу.

Как вирус-убийца, размышляя

(сменой поколений), «добреет»

(хотя бы для продления жизни/инфекционности

хозяина)

и, наконец, интегрируется в геном хозяина.

Как лихие пираты —

бактерии-эндопаразиты прокариотов —

превратились в ядра

или митохондрии их клеток.

* * *

Как японцы любят последние моменты,

предконцы, закаты,

Люблю предэрекции новых идей,

ощущение сфиры Кетер, где

воля съесть неотделима от той, громадной:

не быть съеденным.

* * *

Хищник не любопытен:

он сметает все, что видит, в роль еды.

Акула может проглотить ящик гвоздей,

детеныша, кусок самой себя.

Это мы, антилопы,

должны постоянно вслу-, всма-, внюхиваться

в неугадываемую смесь потенциальных опасности и радости.

Но перед шансом размножиться,

смягчается хищник и звереет антилопа.

Это ведь не личное дело и время.

Неудержимый феромон

и давление сзади от будущих поколений

разгоняют удивление.

Чисто-белое удивление,

трансверсальная этика любопытства.

По степени непознанности упорядочиваются

кусочки ткани целого.

Стимулы равны и суверенны.

А прыжок тигра – это расширение неживого пространства.

Его взгляд понимания пронизывает биомассу

и страхом одухотворяет ее.

* * *

Контакт c чем-то немыслимо громадным,

и не как в комфорте молитвы или телескопа,

а как в танце по-детски перед хищником

на неизбежно близком расстоянии.

* * *

Движения материков или пролёт нейтрино

не могут влиять на наши жизни.

Только сравнимость по размеру и времени

даёт явлению опасность/полезность для нас.

На площадке человекоподобия,

между безднами Большого и Малого

идёт эта пьеса – реквизит и мы.

Наблюдает ли нас воля из Несравнимости?

Несравнимое можно представить

букетами формул, моделей и слов,

даже «увидеть» в микро- и телескопах.

Вовлекаю его в пьесу, бездну дословия,

подвалы сознания, нашу причинную ткань.

Мой космополитизм явлений

не ради империи понимания,

а непрерывная эмиграция души,

в ужасе разбегания от исходной точки

к моменту разрыва периметра.

* * *

Приближение к границе

с Несравнимостью

звенит полувыходом

из человечества,

как в «зоне смерти»

от 8 км на Эвересте.

Но обаяние предела

есть даже и в слишком

длинном и медленном,

как в падении капель

битума (9 с 1927 года)

в опыте на сверхвязкость.

* * *

Дополнить идолопоклонство Уолта Уитмена

перед людьми

пафосом их отсутствия: в размере

(микро- и макромир),

во времени (до и долго после людей),

во всех измерениях розы ветров Возможного.

* * *

Высунуться из теремочка человекоподобия

в урчащее Без Нас,

выдержать свист Соловья и цвет его…

узнать-простить Вселенной её непознаваемость,

прилепиться к её расширению.

Ступить, трепеща, на Млечную Дорогу,

услышать эти только-снаружи

огненные звукознаки…

Но есть ли надежда перед лицом фактов,

спущенных с цепи их незамечания?

* * *

Поймать себя в ловушку некомпетентности

и бежать.

По главному измерению,

его скрытой вертикальности.

Он был гусеницей в тесноте Клипы Нога

(помпезности),

и вот, с болью слева, отклеиваются

еще влажные крылья – нежная душа Руах.

* * *

Цимцумы алеф и бет

на тропинке упоительного самоограничения:

от ига наслаждения к равенству

с его источником.

* * *

Высшая боль и сладость, это Akarat haRa

(осознание зла),

позволить себе этические решения,

по образу Его,

того, кто отделил свет от тьмы

на рассвете первого дня.

* * *

Бог прост как точка:

он не имеет ни частей, ни атрибутов —

только вихрь Имен.

Мудрецы оцарапали Его непостижимость

толкованиями,

голосованиями миньянов,

магическими постулированиями,

гематрией, темурой и прилипанием к Нему.

Они создали-таки трогательное знание о Нем,

Его привычках, параметрах, тенях.

* * *

Пусть я кусочек воли Творца, народа, угла,

прочих ревнивых чудовищ.

Пусть презренно мало-конечно

мое пространство-время.

Пусть унизительно раздет-распят

под всеми прожекторами пониманий,

разоблачен-приколот

всеми квантовыми наблюдателями.

Спрячусь в сверхмалое,

сожмусь до подпланковости

в пыли осколков стенок сосудов,

в менее чем точку и спасу мой Страх.

Зато этот последний периметр будет только мой.

И когда при финальной Нормализации

повезут во всех вагонах мира

(со стариками, детьми, давно умершими

и с задолго неродившимися)

в последний Освенцим – путем ли страданий,

путем ли добровольным,

притаюсь в глубине множественности

и меня ну и не заметят в помпезной глобальности

Суда. И уже неважно, кто я – пылинка ли, искорка

или сама беглянка Шехина.

Сохраню жемчужину первого Страха,

первоотделенности, Akarat haRa.

Ну а если Он хорош,

пусть встретит меня в моем бесконечно малом.

Безоружным и не всесильным,

стариком-создателем, готовым наладить наши

отношения.

Пусть откроет мне тайну Страха,

и это будет справедливо.

* * *

Заклиная, трепещу…

Но не перед Словом

и прочей утварью делёжки понимания.

А перед неокольцованной материей,

перед неповторимостью самих явлений,

пронизывающих, струями горящих анаконд,

скорлупу вторичных сущностей.

Извлечь исходное дрожащее ощущение

из чрева представления.

Трепещу… и получается Крик,

похожий на Слово.

Париж, 1970-е