МГНОВЕНИЯ

МГНОВЕНИЯ

Юрий Бондарев

Юрий Бондарев

МГНОВЕНИЯ

И ВСЕ-ТАКИ НЕ ПРИХОДИЛ ЛИ ОН? В последние годы меня мучает навязчивая мысль: неужели люди снова распяли бы Христа, если бы мессия явился к ним. Нет, за два тысячелетия они не доросли до его философия, до его заповедей, до образа его жизни. И все-таки не приходил ли он дважды? Если же он инкогнито приходил во второй раз и увидел человечество и Россию в конце XX и в начале XXI веков, то он поразился бы тому "цивилизованному разврату": телесному и душевному; той ненависти и злобе между людьми, той разобщенности между сыном и отцом, между дочерью и матерью, той неистовой зависти, породившей всеобщую вражду, той крови, невиданной в истории, неисчислимым убийствам, клевете, корысти, лживым наветам, жестокости, насилию. И я представляю в глубочайшем раздумье и растерянности плачущего Христа, который дал человечеству последнюю возможность, последний срок...

МНОГО РАЗ... Много раз встречал в прозе двадцатых и тридцатых годов следующую фразу:

"Горьким цветом отцвела его первая мальчишеская любовь". Неизвестно, почему писатели той поры полюбили эту пошлейшую красоту словесную?

Здесь соломенное бессилие, пустота, бесцветность, унылая плоскость ощущения, хотя в ритм вложена будто бы грустная лирическая нотка. Однако имя всему этому — прозаическое пустословие, не задевающее ни чувство, ни мысль, ни настроение. Боже, сколько подобного "ничего" побывало и продолжает жить в прозе!

НАЧАЛО ВСЕХ НАЧАЛ Литература занимается подробным изображением общества, нравов и характеров, философия — познанием мира в целом — это вопросы о жизни и смерти, о Боге, Вселенной и бессмертии, о революции и аномалиях истории, о границах разума и таланта, о цели и смысле человеческою существования.

Вера — это твердое убеждение в неустранимый восход и заход солнца, чувственное отношение к истине, к явлению, к предмету, к чудесам мира. Правда, мы, перегруженные опытом в старости, теряем способность верить в чудеса и творить их с легкодумностью молодости. В молодые годы нас опьяняет всепозволительная жизнь!

Будущее, не связанное с прошлым и отвергающее его, — бессмыслица, абсурд, злой цинизм человека, утратившего самое ценное — память и здоровье. Подобный писатель не завербован своей совестью, и он бездомен, как пушинка. Не напоминает ли он некоторых наших литераторов?

В довольно-таки вольноправной литературной среде правда агрессивного дурака всегда противостоит воздействию таланта.

Впрочем, чужой дурак — наше веселье, свой — бесчестье.

Величайшее произведение искусства напишет тот художник-философ, который познает начало всех начал или конец всего сущего. Что есть вечность? Космическая мысль? Бог? Или только истина цифр: один+ один+один+один и т.д.? Куда мы уходим? К этим цифрам со знаком плюс — в бесконечность, сливаясь в сплошное космическое?

А что потом? Есть ли оно, это "потом"? Может быть, снова "начало"?

НЕ ПРАЗДНЫЙ ПОДАРОК Всякому разумному человеку дано думать, что жизнь его не праздный случайный подарок, а она несет в себе великий земной смысл — воспитать собственную душу в борьбе за свободное существование, за очеловечивание человека во имя всемирной справедливости, выше которой ничего нет.

"МНЕ НЕКОГДА ОБЪЯСНЯТЬ" — Я ухожу, Оля. Значит, ты не идешь домой?..

Шестилетняя Оля стояла, отвернувшись, и, подняв голову, укутанную пуховым платком, старательно дула на снежинки, падающие ей на нос. Весь вид ее выражал деловую независимость. Я спросил:

— Так ты идешь домой?

— Дедушка, ты несознательный, — сказала она. — Ты мне мешаешь, ты отпугиваешь снежинки.

— Отпугиваю? Каким образом?

— Дедушка, мне некогда объяснять, — Олечка два раза чихнула.

— Не может быть! Да что же это? Тишина — и снова голос из-за двери.

— Олечка, три раза чихнула.

— Кошмар! Вчера был ветер, снег, она замерзла, носик был холодный, простудилась! Боже мой, где у нас кальцекс? Где у нас, наконец, лекарства?.. Оля, ты что — заболела?

Голос Оли:

— Мама, это у меня просто в носу защекотало. Мне некогда объяснять. Я смотрю телевизор.

МИСТИК "Кто-то кричал за моей спиной дурным голосом: "Скорей, скорей!.."

Я полз вверх по ледяному склону, обдирая кожу, ломая ногти, вконец окровавливая руки о закаменевшие острия снега. Я чувствовал, что онемели ноги и нет сил продвигаться дальше к вершине, загораживающей впереди небо чудовищным гребнем.

А снизу крик гремел над головой:

— Скорей, скорей, они едут! Ты опоздаешь!

И сбоку внезапно возникли огромные сани, на которых кто-то громадный, но невидимый в косматой медвежьей дохе лежал ничком, а сбоку вплотную придавливалась к нему боком молодая в длинной шубе женщина дивной красоты, я заметил только половину ее лица, тесно прижатого щекой к саням, черные волосы на ветру. Один глаз широко раскрыт, но был совершенно безжизнен. Я, ошеломленный ее ужасающей красотой, кинулся ползком к саням и обезумело поцеловал ее в щеку, плоскую, холодную, как лед, она даже не шевельнула ресницами, не взглянула, и я вцепился обеими руками, вжался животом в доски саней, все безумнее мчавшихся вверх к приближающемуся гребню.

Почему-то справа я был чугунно притиснут чужим телом к неподвижному телу женщины с разъятым глазом, попытался сообразить, что же происходит — куда мы мчимся, зачем? И с невероятным трудом просунул голову меж чьих-то лохматых голов и в щелочку между ними увидел, что сани взлетели на вершину чудовищного гребня, а за ним, внизу — немыслимый многокилометровый обрыв, под которым кипел зловещей чернотой безмерный океан с кругообразно плавающими в этой неизмеримой глубине еле заметными льдинами. Весь предсмертно холодея, сжимаясь, я понял, что сейчас, через секунду сани ринутся вниз, в пропасть, в этот кипящий океан — и вдруг страшный крик раздался в пространстве — он, этот крик, звал меня в отчаянии. В гибельной мольбе — и почти в беспамятстве, вырванный криком из сна, я толчком вскочил на постели, соображая как в бреду, с барабанной дробью бьющегося сердца, и не своим голосом закричал в темноту:

— Нина! Нина!..

— Мне страшно! — послышался рыдающий голос жены из тьмы другой комнаты. — Мне страшно!..

Еще смутно соображая, еще чувствуя себя в смертную секунду на краю какого-то чудовищного гребня каких-то неестественных скал, над пропастью, рядом с безжизненным телом женщины, уткнувшейся бело-смуглой щекой в сани, я услышал шаги, потом меня ослепил свет, и я, ослепленный, увидел возле постели свою жену, бледную, в накинутом халате, которая смотрела на меня, сдавленно рыдая.

— Мне показалось... — прошептала она срывающимся голосом и задохнулась. — Как ты себя чувствуешь? Сердце не болит?

Я через силу выговорил, не придя в ясное сознание:

— Ты спасла меня…

— Что? Как?

Мне трудно было дышать, но я с усилием выдавил нечто вроде улыбки, чтобы успокоить ее невнятно сказал:

— Приснился дурной сон…

Но через два дня пришла телеграмма из Оренбурга от моего родного дяди, старого инженера-строителя. В этой жуткой телеграмме было вот что: "Твой двоюродный брат Николай вместе с женой Ириной 24 июля погибли в автомобильной катастрофе".

— Что ж, я рассказал этот сон вам — как врачу-психиатру. По вашему лицу я вижу: вы хотите что-то спросить.

— Пожалуй, хочу.

— Понимаю. И отвечаю заранее. Да, после той ночи я поверил в некоторые, разумом необъяснимые вещи, связанные с тайнами нашего сознания. Если бы не зовущий крик жены, я бы умер во сне. Что вы думаете об этом, как психиатр?

— Не исключено. Телеграмма дошла до вашего сознания раньше сна. В новом веке мы столкнемся с неисчислимым количеством тайн, мой друг. В этом я тоже уверен.

ДУЭЛЬ Не могу забыть эти две русские могилы на кладбище маленького австрийского городка близ Вены, где проходила международная писательская конференция.

Был день поминовения усопших, и это чистенькое ухоженное кладбище сразу овеяло меня тишиной, печальным покоем; вокруг горели свечи в стеклянных колпаках, по дорожкам бесшумно двигались молчаливыми тенями фигуры в черном одеянии, стояли, опустив головы перед огоньками свечей, скорбно горевших в сумрачном воздухе нерушимого успокоения.

Мой переводчик провел меня в конец кладбища, и тут мы остановились перед двумя, полузасыпанными листьями, гранитными плитами, на которых ритуально не горели в стеклянных колпаках свечи, и было что-то особенное в одинаковости покрытых листьями могил, и это поразило меня.

— Здесь ваши лейтенанты, — сказал переводчик виноватым голосом и осторожно разгреб листья на скромных плитах, открывая потускневшие золотые буквы родных русских фамилий. И я прочитал: "Лейтенант Богачев Павел — 1923-1945", "Лейтенант Леонов Сергей — 1925-1945".

— Они убили друг друга, — сказал переводчик с тем же виноватым выражением, слабо шевеля губами.

— Как то есть убили? — не понял я. — Каким это образом?

— Они застрелили друг друга, — тихо проговорил переводчик.

— Ничего не понимаю! — внезапно рассердился я. — Объясните, черт возьми, что в конце концов между ними случилось? Простите за грубость, — остановил я себя. — Это лейтенанты моего поколения... Нам было тогда по восемнадцать, по двадцать лет...

Переводчик несмело посмотрел на меня, седого, далеко позади оставившего свою военную юность, наверное, невольно хотел представить меня двадцатилетним лейтенантом, затем перевел глаза на опрятные домики городка с красными черепичными крышами, остроугольной высотой костела меж облетевшими деревьями и заговорил негромко:

— Здесь стоял русский госпиталь... Нет, нет не госпиталь, а как это называлось? Ейн момент, сейчас вспомню, русский мед... санбат... Так? Много было раненых, врачей... А лейтенанты стояли в Вене, но ходили сюда к хорошеньким медсестрам... Я знаю: русские женщины милые, прекрасные... А здесь была врач, как мне говорили, очень красивая, как Грэта Гарбо, и они оба... о, майн готт... влюбились в нее, как безумные. Столько было красивых, а они в нее, как поэты: "мейн херц, мейн херц". Никто не знает из этого городка, что произошло между ними... как это называется... по-русски... Это как у вас называется… кажется, так… треугольником? Единственная старушка из крайнего дома рассказывала, что видела, как один лейтенант шел из медсанбата, и, кажется, плакал. Потом все узнали, что между ними была дуэль, как в восемнадцатом веке. Это есть кошмар! Дикий ужас! Их нашли убитыми на окраине городка. Они лежали метрах в двадцати друг от друга. Возле каждого валялись пистолеты. Это страшно! Они, наверно… выстрелили одновременно. И убили друг друга. О, майн готт! Какая-то гофмановская фантазия! Я говорю и у меня волосы на голове леденеют. Два хороших товарища убили друг друга из-за женщины!

Я ни о чем больше не спрашивал переводчика. Я не отводил глаз от фамилий и имен двух русских юных лейтенантов, и думал о них, родственно близких мне по той тоске о любви в конце войны, когда впереди была вся жизнь моего поколения и этих двух моих сверстников, влюбившихся до безумия, которое оборвала нелепая случайность, как закономерность судьбы, не терпящей ни в чем безумия.

— Дикий ужас, — повторил переводчик неприятную мне фразу, вычитанную им из какой-то русской книги.

Горький комок застрял у меня в горле, и я не мог произнести ни слова.