XIII
XIII
Я не без намерения озаглавил эту часть труда моего – «плоды движений», а не «плоды политики», ибо я нахожу, что с начала 60-х годов восточная политика России принуждена была в большинстве случаев идти более вослед за христианами Турции, чем сама направлять их. Инициатива всех главных движений и переворотов на православном Востоке принадлежала за истекшее тридцатилетие уже не нам, а самим населениям. Мы нашим влиянием могли только сдерживать или поддерживать их; могли отчасти регулировать эти движения; пожинать так или иначе их плоды, выгодные нам или не выгодные, но не мы их возбуждали первоначально. Политика наша за все это время от Парижского мира до объявления нами войны Турции в 77-м году была весьма деятельна в подробностях, но она была в основаниях своих пассивна.
Мы уже не были ни такими друзьями и покровителями Турции, какими мы стали одно время при Николае Павловиче (от 33 года до 40-го), – ни уничтожения ее и раздела с европейскими державами уже видимо не искали. Желая несомненно постепенного образования на развалинах дряхлеющей империи нескольких независимых единоверных и небольших держав, мы все-таки систематически и преднамеренно восстаний для этой цели не возбуждали. Нежелание воевать, скажу даже больше, – некоторая боязнь новой европейской войны, – заметна была во всех наших умеренно либеральных и нерешительно эмансипационных действиях на Востоке. Не мы возбуждали сербские движения 60-х годов; не мы подняли восстание критян в 66-м; не мы были причиною того незначительного бунта нескольких герцеговинских сел в 75 году – бунта, который повлек за собою такие великие события{19}. Мы только не отставали от всех этих движений и старались облегчать и защищать христиан уже тогда, когда восстания их вступали в период полного разгара. Мы делали для христиан многое и прежде последней войны за освобождение Болгарии, но почти все наши дипломатические попытки, и для сербского племени, в начале 60-х годов, и для греческого, в конце их, были неудачны – и разбились о всеобщее недоброжелательство западных держав. Оказалось, что только мечом и огнем, а не конференциями Россия может постепенно добиться того, чего она должна желать, т. е. образования на развалинах Турции нескольких независимых, единоверных ей государств (я говорю, должна желать, ибо, несмотря на многие частные неудобства и неприятности, вроде современных болгарских и сербских, – другого исхода нет, и самой себе Россия не должна брать, по многим причинам, ничего, кроме проливов и Царьграда, с небольшим подходящим округом в Европе и Азии).
Цель вполне правильная и, по обстоятельствам времени, самая естественная; и если поставить себе вопрос только так: «Достаточно ли ослаблена за последние 30 лет Турецкая империя для того, чтобы подобный исход в наше время казался уже близким?» – то, разумеется, надо ответить: «Да, Турция для этого достаточно ослаблена; сперва той самой почти пассивной, колеблющейся и осторожной политикой, которую мы, опасаясь новой коалиции, вели в то время, когда во главе Запада стояла столь опасная нам Франция Второй империи, а потом войною 77 года, которую мы решились наконец начать, убедившись, что теперь никто нам уже не помешает».
С этой стороны, при всех наших опасениях, уступках и колебаниях, – мы в общем результате, то есть в отношении ослабления и раздробления Турции, – пожали добрые плоды. С этой стороны – да!..
С других же, – конечно, нет, – а очень горькие, напротив.
Внешняя политика наша после Крымской войны и Парижского мира стала либеральнее, эмансипационнее прежнего. В этом она совпадала с политикой внутренней реформенных годов, – была внушена одними и теми же великодушными и доверчивыми к «человечеству» чувствами. Но великодушие не всегда дает благие результаты, и доверяться полезнее отдельным людям, чем целым народам.
К тому же, я думаю, есть некоторая разница между самой Турцией и Православной Церковью на Востоке? Есть разница между мусульманами, с которыми история присудила нам издавна бороться, и между греческим духовенством, которое живет одними преданиями с нашим народом и которого идеи легли в основу и нашей государственности?
Политические условия изменились глубоко после Крымской войны. Христиане не были уже под исключительным нашим «смотрением», как прежде. После Парижского трактата вся Европа получила официальное право на вмешательство в дела Турции. Положение наше было таково, что другой политики, кроме эмансипационно-племенной, мы и не могли, и не должны были вести в Турции – противу Турции. Но несчастие наше было в том, что эту племенную эмансипационную идею мы допустили неосторожно перенести и на церковно-православную почву. Мы еще не поняли тогда ее глубоко революционного характера, ее беспощадности, ее антирелигиозности, антигосударственности, антикультурности даже и слишком простодушно и неосторожно служили ей, воображая себя очень мудрыми в какой-то грубо этнографической справедливости. Нам казалось, что мы действуем так беспристрастно, так примирительно и вместе с тем так расчетливо. Главное – «без кровопролития! Морально, либерально, современно…» Не правда ли? Да; но только все это было не религиозно, не православно.
Никакого нет сомнения, что не «моральное», в новейшем смысле, но своевременное кровопролитие принесло бы Православию гораздо больше пользы, чем та либеральная и гуманная осторожность, которой мы придерживались относительно Турции и Европы в самый разгар греко-болгарской борьбы. Осторожные с врагами, мы были неосторожны относительно Церкви.
Воевать нас все-таки вынудили; но мы решились на «кровопролитие» не в 70-м году за потрясенную Церковь, с целью все разом покончить{20} в благоприятное время франко-прусской войны; но в 77-м, среди глубокого и невыгодного нам мира в Европе, за избиенных славян, – не за само Православие, а за православных славян.
Сочувствие племенное, а не страх за дальнейшее расстройство Церкви вынудило нас обнажить меч. Либерализм и желание сохранить популярность одушевило нас в 77-м году, а не вера. «Вера» пришла бы в ужас раньше и заставила бы нас обнажить меч – в 70-м году, ибо именно в то время, когда Пруссия и Франция сразились на жизнь и смерть, турецкое правительство решительнее прежнего взялось раздувать греко-болгарскую распрю.
Политика наша после Крымской войны приняла характер более племенной, чем вероисповедный, – более эмансипационный, чем национально-государственный. Православие есть нерв русской государственной жизни, – поэтому и на юго-востоке, ввиду неотвратимого нашего к нему исторического стремления, важнее было поддерживать само Православие, чем племена, его кой-как исповедующие. Вышло же наоборот потому, что в самих правящих наших сферах было мало истинной религиозности, не было страха согрешить, допустив до греха раскола слабейших, но разнузданных единоверцев наших?
Император византийский св. Константин сказал на Первом Вселенском соборе: «Разделения в Церкви Божией кажутся мне более важными и опасными, нежели война и возмущения». Но у нас думали иначе, и из-за вовсе не особенно нужной нам Польши (которой чисто польскую часть с удовольствием можно бы отдать хоть Пруссии за одну узкую полосу земли около проливов) – из-за этой Польши Россия, движимая национальною гордостью, встала как один человек, – а на начало разложения Церкви на Востоке в 70-х годах общество почти не обратило внимания, а дипломатия ограничилась небольшим волнением, которое очень скоро улеглось, как ни в чем не бывало. Что же касается до русской публицистики, то будущий праведный и строгий суд истории покажет, как много вреда делали в то время Катков и Аксаков своими грубыми и недостойными их ума фразами противу греческого духовенства, то есть против того именно элемента социального на Востоке, с которым мы бы должны были всегда идти рука об руку, – смиренно и дальновидно перенося даже его не всегда умеренные претензии и его историческую гордость, иногда и досадную, конечно, но вполне оправдываемую и прошедшим, и будущим Православия.
Затмение. Fatum! Попущение Божие! Новые, неожиданные извороты революционного змея, не насыщенного еще разрушением!.. Что делать!.. Прошедшего не возвратишь, но его надо, по крайней мере, поскорее понять, пока не все еще погибло!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.