ОТ МОСКВЫ ДО РОССИИ

ОТ МОСКВЫ ДО РОССИИ

Савва Ямщиков

21 октября 2002 0

43(466)

Date: 22-10-2002

Author: Савва Ямщиков

ОТ МОСКВЫ ДО РОССИИ

Моя профессиональная, реставрационная жизнь начиналась в Новгороде. В 1959 году город готовился к 1100-летнему юбилею, и наш Российский реставрационный центр взял, как тогда принято было говорить, ударные обязательства. И все лето бригады по 10 человек, по месяцу, сменяя одна другую, трудились, восстанавливая иконостас Софийского собора. Есть такая легенда, что в XI веке при строительстве и росписи соборного храма изображение Пантократора в куполе чудесным образом изменялось. Десница Спаса Вседержителя сжималась в кулак. Два раза художники переписывали фреску, но на третий день ими был услышан глас: "Пишите меня с десницею сжатою. В ней я держу Новгород. Когда она будет разжата, город погибнет". И действительно, это пророчество осуществилось в войну — купол был разрушен немецкой бомбой, и когда наши войска освободили Новгород, то увидели только четыре неразрушенных дома… Но после войны Новгород восстал из руин и землянок. Когда я приехал туда в 1959 году, то увидел Новгород, о котором так много читал и в летописях, и в книгах наших историков, для меня это было открытие. Ведь Новгород — это символ Тысячелетней России. Знаменитый памятник Тысячелетию России немцы демонтировали, собирались вывезти из Новгорода. Это им не удалось сделать. А вот Магдебургские или, как их еще называют, Сигтунские врата, которые в свое время как трофеи были привезены в Новгород в XII веке, — они так и стоят в Софийском соборе. В этом есть особый смысл.

Задачей нашей реставрационной бригады была не окончательная реставрация. Нужно было привести огромный иконостас собора в порядок. Местный ряд, Деисусный чин и праздники — все нуждалось в реставрации. Это был фантастический объем работ. Много было всяких реставрационных задач и событий в моей жизни, но ту работу я не забуду. Работали порой ночами. Жили прямо в Кремле, в Грановитой палате, где стояли раскладушки, лежали матрасы на полу. Атмосфера была такая, как будто мы все братья… Никаких конфликтов, скандалов: только работа, работа, работа. Радость по поводу первой отреставрированной иконы. Помню, как хотелось быстро все сделать. Но учитель наш, опытный реставратор Виктор Васильевич Филатов, который, к счастью, и по сей день здравствует, говорил: "Ребята, все будет нормально, но только не спешите…". Заделывались те места на иконах, где были огромные дырки от осколков снарядов, где-то и доски были выбиты. Мы и доски вставляли и тут же накладывали грунт… Это не была окончательная реставрация. Но хотелось, чтобы в дни 1100-летия города люди увидели бы восстановленный иконостас.

Как символ того, что случилось с Новгородом, мы сохранили кусок снаряда в иконе — прямо в сердце юного Дмитрия-воина попал осколок…

Конечно, я Новгород полюбил. Полюбил всей душой, всем сердцем и не представлял себе, чтобы какой-то год я там не побывал.

Сейчас вспоминаю реставратора Александра Петровича Грекова — человека удивительной судьбы. Эмигрант первого поколения, он совсем юным покинул Россию — и вся молодость прошла во Франции. Потом война, немецкие лагеря. Там, в лагере, он встречает русскую женщину. А в 1951 году возвращается в Россию, к счастью, попадает в Ярославль. И начинает работать там в реставрационных мастерских, занимается изготовлением изразцов ярославских храмов, реставрирует иконы. Вскоре приезжает на стажировку в Москву — к нам во Всероссийский реставрационный центр. Для него было событием то, что он попал в Центральные реставрационные мастерские, а для меня то, что я впервые увидел живого эмигранта. Человека высокой культуры, который читает Ходасевича, с которым был знаком лично, рассказывающего о Бунине, на вечерах которого он бывал. Так зародилась между нами дружба. Я его каждый вечер водил к себе в барак на Павелецкой набережной ужинать. Мама моя его тоже полюбила. Александр Петрович очень быстро получил квалификацию, звание художника-реставратора первой категории. А потом жизнь у него так сложилась, что он переехал в Новгород, где продолжил заниматься реставрацией. Храм Спаса на Ковалеве стоял в руинах. Фрески XIV века до войны, в описании которых принимали участие мой учитель Сычев со своими друзьями Окуневым Мацулевичем и Мясоедовым, были разрушены. Но эти кусочки можно было собрать. Тогда был явлен один из великих реставрационных подвигов. Ведь сначала в храме работали минеры, там остались неразорвавшиеся снаряды.

Я помню, как после первых двух лет работы Греков приехал в Москву и говорит: "Савелий Васильевич, посмотрите, вот собраны первые фигуры, буквально, как мозаика из фрагментов. Вот юный воин, вот святитель".

Бригады к нему стали ездить. Студенты из Москвы на практику, из архитектурных, художественных институтов приезжали. Все больше фрагментов удавалось восстановить. Огромные полутораметровые фигуры стали собираться из праха, из осколков. Это, как фантастическое кино, на глазах это все восстанавливалось.

Позже в ЮНЕСКО была сделана выставка "Спасенные фрески". Издали великолепный каталог, и выставка поехала в Париж. Это была и для Парижа сенсация. Выставку показали в Москве, в Петербурге. И когда я болел, Александр Петрович, сам уже старый, мне присылал письма, написанные таким типично русским дворянским почерком… Очень хочется, чтобы в Новгороде был музей фрески. Основные фрески новгородские — они сейчас на месте в церквях, но в этом музее можно показать историю спасения фресок.

Вторая тема, связанная с Новгородом для меня, — это археология. Это не моя основная профессия, но здесь мы имеем дело с целой Вселенной. За годы работы в Новгороде я очень подружился с академиком Валентином Лаврентьевичем Яниным. Это человек, который шестой десяток лет занимается археологией, он второй, после Артемия Владимировича Арциховского, — руководитель Новгородской археологической экспедиции. Для меня бывать на собраниях археологов было счастьем и несказанным удовольствием. Их обстоятельные отчеты, их лаборатория, где они промывают, расчищают свои драгоценные находки, свидетельствуют о блистательном уровне подготовки и образования. Вот раскапывается усадьба древнего художника, где находят инструменты, заготовленные доски, пигменты красок. Восстановлена усадьба Олисея Гречина — иконописца, который работал в Новгороде. Или, представляете, находят азбуку, писанную по бересте. Я ходил на раскопы, смотрел, как это делается, — труд колоссальный.

Валентин Лаврентьевич Янин — человек абсолютной искренности, скромный, рассказчик феноменальный. Я жалею, что не записывал многие его истории. А потом у него хобби: он собрал десятки тысяч дореволюционных граммофонных пластинок — все в великолепном состоянии. Когда я сейчас приехал — он в одной из недействующих церквей проводил вечер для публики, прокручивал эти свои пластинки, очень интересно рассказывал. Это и есть интеллигент, а не образованец. Мое возвращение в Новгород — это вечера, проведенные в разговорах с Яниным. Конечно, он жаловался, говорил, что не то нынче время. Раньше интерес был больше к истории, к нашей работе. Сейчас, говорит, мы мало кому нужны. Но это не значит, что снижается темп работы. Каждое лето — новые уникальные находки.

Что сейчас в Новгороде, для меня особенно важно. До болезни я активно занимался проблемой реституции. Позиция моя однозначна: никому ничего не должны отдавать — мы победители. Но я первый в стране поставил вопрос о том, что нам нечего стесняться того, что у нас есть те или иные ценности. Следовало прекратить врать, что нет у нас золота Шлимана — немцы ведь знали, где оно лежит. Мы должны отвечать, как Наполеон, который вывез ценности из Италии, из других стран. Когда ему сказали, что он обязан все вернуть, получили в ответ: "Приходите, берите… Если сможете".

И благодаря этой позиции удалось показать тогда и выставку рисунков из Бремена, золото Шлимана и коллекцию Кенигса, вокруг которой сейчас идут споры. Мы никому ничего не должны. Это Хрущев с барского плеча Дрезденскую галерею вернул ГДР. Это такое же его преступление, как закрытие церквей и сжигание 200 тысяч лошадей. Нельзя было так просто возвращать, даже дружественной нам стране. Надо было сразу ставить вопрос: вы нам возвращаете одно, мы вам другое. Хороши благородные жесты, когда говорят: "Ой, война кончилась". Извините меня, пожалуйста, но мы до сих пор кости разгребаем и последствия этой войны. В перестройку я очень активно включился в проблему, несмотря на то, что очень многие демократы пытались меня выкинуть из комиссии по реституции. Там заседали ельцинские прихвостни, бурбулисовские прихвостни — они знали, что при мне им воровать не удастся. Сейчас один факт. Мы с покойным Федором Поленовым и с профессором Московского университета Алексеем Расторгуевым вели переговоры как раз по поводу бременской коллекции. Предложение наше было очень простое. В наличии 140 листов рисунков — все первоклассные. Со стороны Германии — отцы города Бремена, возраста такого, что они могли и воевать в свое время. Переговоры были очень не простые. Но наши позиции были сильны. Мы сказали: "Вот десять лучших рисунков, Дюрер, Боттичелли, вы их оставляете нам и мы их официально выставляем в наших музеях". Остальные, действительно, были вещи менее интересные, что, впрочем, не значит, что мы их задарма отдадим. Вы нам за это восстанавливаете разрушенный Новгород. И первой я предложил церковь Успения на Волотовом поле, которая была в таком же состоянии, как когда-то Спас-на-Ковалеве. Вы нам будете давать деньги, причем никаких переводов через центр. Создается комиссия с вашей стороны, комиссия с нашей стороны — реставраторы, которые определяют, сколько необходимо денег на реставрационный процесс под отчет. Столько-то денег переводят — мы отчитываемся, сколько восстановлено. Иначе эти деньги до Новгорода не дойдут… Очень были сложные переговоры, немцы отказывались. Я помню, мы уже собрали чемоданы, собирались уезжать. Нам очень тогда помогал Вольфганг Эйхфеде, немецкий левый, очень хорошо знающий русский язык симпатичный человек. И я помню, мы уже собрались улетать, подъезжает Эйхфеде и говорит: "Они решились". Мы подписали бумаги, а один из "отцов города" Бремена, посмотрев на меня, говорит: "У этого, наверное, отец защищал Москву". Я говорю: "Правильно, и даже был ранен и погиб". Все было подписано, эти протоколы о намерениях хранятся в специальном месте. Я заболел, и сейчас, когда Волотово восстанавливается так, как у нас написано, Швыдкой, который ведет переговоры, не упомянул о наличии этих документов, подписанные мною вместе с Поленовым, а он тогда был председателем Комитета по культуре в Верховном Совете РФ. Хоть сослались бы где. Нет, этого нет. Я сейчас поехал в Новгород, работы по восстановлению храма ведутся. Но говорят, что дело идет трудно, и деньги не всегда доходят.

Что меня еще потрясло сейчас в Новгороде. Николай Николаевич Гринев, директор музея, а музей новгородский я считаю одним из крупнейших в русской провинции (за счет икон и археологии), сказал: "Вы знаете, Савелий Васильевич, мы перенесли картинную галерею, она занимала много места. Где-то в начале будущего года мы покажем все отреставрированные иконы из запасников — около тысячи икон". Но куда же, спрашиваю, вы картинную галерею дели?

И он меня повел в здание Дворянского собрания, на площади перед новгородским Кремлем, рядом с нынешней администрацией. Они великолепно восстановили этот дом XIX века; при входе висит картина "Открытие памятника "Тысячелетию России", огромная такая, до малейших деталей выписана, видно, где какие полки стоят. А дальше я увидел великолепную коллекцию русского искусства XVIII — начала XX веков. Николай Николаевич влюбленно, вдохновенно вел нас по этим залам. Стены, освещение продуманы до мелочей, а самое главное — собрание богатейшее. И Николай Николаевич сказал, что это только начало, помогайте нам. Мы готовы покупать интересные вещи с аукционов, из частных коллекций. Он нас водил полтора часа по музею, и мы вышли, как после праздничной службы. Такую галерею создать в наши-то тяжелые годы. Эта галерея — одна из лучших в России. Учитывая, что в Новгороде такой иконный раздел, представляете, какой там музейный комплекс.

Однако с Новгородом у меня связана одна тема, болезненная и горькая. Я очень переживал смерть Дмитрия Михайловича Балашова, с которым жизнь меня свела на самых ранних этапах и его и моего творчества. С 1961 года я начал работать в Карелии по реставрации икон. Дмитрий Михайлович, как говорится, имел удовольствие пребывать в тамошних деревнях и писать свои книги.

Я считаю его первым по значению историческим романистом в России и счастлив, что Дмитрия Михайловича знал во всей его красе.

Когда он решил переезжать в Новгород, я это никогда не забуду, я тогда был в Петербурге, Лев Николаевич Гумилев позвонил мне в гостиницу и говорит: "Савелий Васильевич, у вас там в Пскове и в Новгороде все знакомые, Дмитрий Михайлович хочет перебраться, помогите ему. Он подойдет к вам". Я говорю: "Лев Николаевич, разумеется, мы с Балашовым в прекрасных отношениях". Дмитрий Михайлович телефон не признавал, а я в это время обедал в "Астории". Швейцары не могли не пропустить такого человека, хотя там закрытый гостиничный режим. Пришел, поцеловал руку даме и говорит: "Вы должны мне помочь". Я отвечаю, что, мол, Дмитрий Михайлович, какие вопросы. Даю ему телефон своего ближайшего друга в Пскове, который действительно многое мог. Балашов говорит: "Только учтите, со мной коровы, лошади, я переезжаю со всем хозяйством". Я еще хотел сказать, что и масса жен и масса детей, как у половца. Потом мне мой друг рассказывает: как ему в дверь в 4 часа ночи звонят. На пороге Балашов: "Савелий Васильевич приказал…" Я это рассказываю, чтобы характер был виден.

И вот он осел в Новгороде. И работая в Новгороде, я, конечно, часто его посещал. А когда началась перестройка, то мы стали единомышленниками. И я видел его семью, его детей. И когда прочитал, что его убил сын, я не поверил. В Новгороде живет великолепный человек, Владимир Иванович Поветкин. Я когда его первый раз увидел, то подумал, что он похож на человека из былинного окружения Садко. Довольно-таки строгий человек — реставратор. Янин раскапывал фрагменты музыкальных инструментов XI-XII веков, а Владимир Иванович их восстанавливал, реконструировал. Даже играл на них, причем играл великолепно. В Центральном Доме художника он дал великолепный концерт на древних, им же реконструированных инструментах.

Так вот, Балашов и Поветкин дружили. Я спросил Володю, несмотря на то, что очень тяжело было: "Скажите, Володя, сын убил?" "Да, Савелий Васильевич. Страшно, конечно, но он. Хотя его к этому могли подготовить..."

Когда Бурбулис сделался вице-губернатором Новгорода, я читал выступление Дмитрия Михайловича в нашей прессе. Я представляю, что для Балашова появление Бурбулиса в Новгороде — то же, что если черт на амвоне будет служить. Я понял, что Дмитрия Михайлович все силы положит, чтобы Бурбулиса нейтрализовать. И то что сын был подпитан и “демократическими идеями”, и деньгами на наркоту, и собеседованиями, это многим известно… Володя сказал, что в сыне были заложены амбиции отцовские, эта самая горячность, но, к сожалению, направлены они были в русло скверное. Так что смерть Дмитрия Михайловича до конца не исследована. Отец поругался с сыном из-за денег? Нет, нет и нет. Это не просто бытовое убийство. Я в этом уверен.