«Одинокий Бизон»

«Одинокий Бизон»

— И как вас встретила Москва?

— Как самородка с деньгами, приехавшего из захолустья, которого каждый в Москве обязан научить жизни. Когда выяснилось, что это я учу их жизни, а денег у меня мало, то меня просто стали замалчивать…

— Это утверждение непонятно. Вы единственный известный писатель и журналист, который в наше время осужден судом за экстремизм, и считаете, что на вас не обращают внимания?

— Я далеко не единственный осужденный. Нас довольно много, причем довольно много журналистов были осуждены до меня и продолжают осуждаться сегодня: скажем, Борис Миронов, Александр Аратов, Константин Душенов — это только те, кого я знаю и кто был осужден. Но я не это имел в виду в данном случае.

Да, разумеется, я тот, кто ненавидит правящий режим во всех его проявлениях, и естественно, что режим платит мне той же монетой и тихо меня давит. Кстати, в данном случае обеспечила мое осуждение даже не явная, а тайная власть России — израильское или еврейское лобби — политическая организация части российских евреев. Они через своих клевретов в судах и прокуратуре организовали мое осуждение. Но, с другой стороны, для меня это осуждение как медаль: признание того, что я реально дерусь с этой бандой мерзавцев, а не отворачиваю рыло от этой проблемы в страхе, что меня эта банда назовет антисемитом. Тут все ясно и понятно.

Но я начал говорить о другом замалчивании. Ведь даже если не упоминать моих политических противников, то у меня много коллег-журналистов, писателей, историков, которые стараются держаться подальше от режима и в какой-то степени являются моими союзниками. Я говорю о молчании этих ягнят. Ведь что возмущает — меня два года судят по совершенно вздорному делу, между прочим, такое же дело без проблем может быть возбуждено и против них. Казалось бы, они должны были поддержать меня хотя бы из чувства самосохранения, но… промолчали.

— Дело только в страхе этой оппозиционной элиты?

— Разумеется, нет. Полагаю, что у «нелюбви» ко мне московского политического и научного истеблишмента есть множество причин. К примеру, причиной может быть моя открытая ненависть к пустопорожней болтовне, моя решительность в выдвижении версий и идей тогда, когда этот истеблишмент еще и вякнуть не решается.

Образно говоря, истеблишмент годами обсуждает, какую позицию нужно занять читателю в том или ином вопросе. Прихожу я, исследую проблему и определяю, что эта позиция должна быть в 100 километрах к северу. Они не решаются сказать такого определенно, а я — говорю! И начинаются попреки в моей «неграмотности»: типа, на самом деле не просто в 100 километрах к северу, а еще и на два метра к востоку. И поскольку я про эти два метра не знаю, то и мои рекомендации про 100 километров «грамотный ученый» принять не может.

Вот, скажем, в Катынском деле претендующие на объективизм историки ставят себя мне в пример: «И постепенно, шаг за шагом, идем к своей цели». На практике это означает: балаболим, балаболим и детям оставляем балаболить. А результат этой болтовни? Кто же все-таки убил 12 тысяч польских офицеров — наши или немцы?

Должна ли любая болтовня о проблеме иметь предел или нет? Должна ли она устанавливать истину и воплощаться в практику? Если этот словесный понос не устанавливает истину, то чем он отличается от информационного мусора? Если мы вместо истин, на которые можем опереться в практических жизненных решениях, тратим годы на потребление совершенно ненужного нам словесного поноса, который мы никак не можем применить в нашей жизни, то ведь мы эти годы не прожили — мы сами сунули их псу под хвост! И эти балабольщики убивают нашу жизнь тем, что ты читаешь их книги и статьи в надежде узнать или понять что-либо полезное, а они подсовывают тебе дерьмо своего убогого умствования без выводов и без единой оригинальной или просто свежей мысли. Согласен, что чтение их опусов — это лучше, чем водку пить, но намного ли? Ведь еще неизвестно, что хуже: промытые водкой мозги или мозги, загаженные словесным поносом.

Потом, у инженера на заводе нет времени на всеохватный объем исследований. Любая проблема имеет сотни нюансов, каждый из которых имеет значение, — и, вполне возможно, определяющее значение. Но пока ты их все рассмотришь, плавильная печь вместо 100 плановых тонн металла в сутки будет давать 90 тонн с понятными последствиями для меня и моих товарищей. Посему решение приходится принимать, опираясь лишь на некоторые параметры, по которым судишь обо всем деле. Однако если ты знаешь свое дело, а через него и жизнь, то этого вполне достаточно, чтобы правильно определиться с «выдвижением определенной версии» .

Так было с Катынским делом, в котором я очень долго придерживался версии геббельсовцев о том, что поляков расстрелял НКВД. Но как только я узнал, что они расстреляны и похоронены на территории действующего пионерского лагеря, то сколько еще можно было сомневаться, если ты не подонок из «Мемориала» и не кретин от рождения? Стало совершенно ясно для любого мало-мальски умного человека, что все доказанные по Катыни факты ложатся в версию расстрела поляков немцами, а все фальшивки всплывают на поверхность по причине допущенных там недоработок.

Можно ли при таком методе выдвижения версий ошибиться? Естественно. Но любое дело имеет начало и продолжение, в ходе которого ты можешь исправить ошибки и подкорректировать версию. Не ошибается тот, кто не работает, и для того мы на работу и ходим, чтобы исправлять ошибки. Выдвинув версию, ты начнешь дело, пусть ты и не получишь сразу из своей печи 105 тонн металла, но будет, по крайней мере, 95, а это уже лучше, чем 90. А вот если ты только балаболишь, то, значит, не начинаешь дело, значит, по-прежнему несешь убытки. И кому польза от твоего умного вида «специалиста»? Этот вид может произвести впечатление только на таких же умственных и моральных импотентов, как и ты сам.

А как быть, если вследствие допущенной тобой ошибки печь даст не 95 тонн, а 80? Но ты ведь тут, ты это видишь и немедленно возвращаешь печь в исходное состояние. Потеряешь 5—10 тонн, но это ничто по сравнению с потерями 10 тонн ежедневно.

Претендующие на объективизм историки меня попрекают, что если бы я был таким же, как они, то написал бы книгу, на «которую сочувствующие не постесняются ссылаться». А представим, что эти непрерывно «сочувствующие» своей Родине историки на время бросили бы балаболить и дружно поддержали меня в 1995 году? Что бы тогда лепетали прокуратура и поляки? Ну а если бы вдруг оказалось, что моя версия неверна? Ну и что? Тогда бы мы признали нашу ошибку и извинились — только и проблем. Но ведь «объективные» наши никак меня не поддержали, а балаболили и продолжают балаболить, чем действительно сильно отличаются от меня.

— Вас это сильно напрягает? — Да не то чтобы сильно, но порою устаешь быть одиноким Бизоном в окружении только своих читателей.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.