ДРУЗЬЯ, ПРОТИВНИКИ И БОЖЬИ КОРОВКИ

ДРУЗЬЯ, ПРОТИВНИКИ И БОЖЬИ КОРОВКИ

ПАСТЕРНАК

Мой «Картофельный бунт», напечатанный частично в «Завтра», а частично в «Дуэли» вызвал живой отклик читателей. Кое-что здесь надо сразу отмести как факты плохой осведомленности или даже недобросовестных наветов.

Так, читатель Ъ укоряет Бориса Пастернака: «В годы войны жил в глубоком тылу, в эвакуации». Поэт был уже в том возрасте, когда в армию не брали. А в эвакуации оказалось 10–12 миллионов, в том числе — многие писатели, музыканты, артисты: Алексей Толстой, Леонид Леонов, Константин Федин, Дмитрий Шостакович и другие. Пастернак уехал с другими писателями (всего с семьями 271 человек) из Москвы в Чистополь под Казанью 14 или 15 октября 1941 года, а вернулся вместе со всеми в июне 1943-го. Вскоре в составе бригады писателей, которую возглавлял Константин Симонов, он побывал на фронте, точнее, на освобожденной территории, в 3-й армии генерала Горбатова, в районе Орла.

Другое дело, что Д. Быков в своей книге о Пастернаке уверяет, что «сам он для своего спасения ничего не предпринимал — в список писателей, отправлявшихся буквально последним эшелоном, его буквально впихнул Фадеев» (с.609). Буквально впихивал, а поэт буквально отпихивался и брыкался. Так? Э. Герштейн рассказывает об этом несколько иначе. Она должна была сопровождать в эвакуацию Анну Ахматову, которая прилетела в Москву из осажденного Ленинграда и остановилась у сестры Ольги Берггольц. Всё было условлено, все договорено. И вот день отъезда: «В восемь часов утра я звоню в дверь квартиры Берггольц. Мне открыла хозяйка и сказала, что ночью прибежал Пастернак и объявил, что состав уже стоит на(?) платформе и надо немедленно явиться на посадку. И они уехали» (с.303). Не похоже, что поэт примчался среди ночи и увёл на вокзал Ахматову под нажимом Фадеева.

Я придумал ещё и такое: «Пастернак пытался писать стихи о войне, коей не видал. К примеру, выдумал строчки: «бежали мы в атаку ватагой…». Где это вы разыскали у него? В результате поездки действительно родился цикл стихотворений, среди которых есть замечательные, и никаких «ватаг».

С другой стороны, а Пушкин, например, писавший о Полтавской битве, видел войну? Ведь стихи — это не проза. Вы лучше поинтересовались бы, как смеют без конца точить лясы о войне Радзинский, Сванидзе и Млечин, даже и в армии-то не служившие.

И опять другое дело, когда тот же Быков рассказывает, как некто Горелик, видимо, политработник, для которого Пастернак был кумиром, подошел к нему в политотделе армии и попросил автограф. И далее на свой аршин: «Пастернак наверняка гордился, что за автографом подошли к нему, а не к Симонову, скажем. Симонов был известнейшим военным поэтом, духоподъемная роль его военной лирики несомненна. Но ощущением чуда жизни его стихи заразить не могли. Он был слишком «отсюда» — Пастернак же весь «оттуда». Ну, допустим, «оттуда». А «отсюда» и именно в ту пору кто-то сказал ему:

Хоть ваш словарь невыносимо нов,

Властитель дум не вы, но Симонов.

И это «чудо жизни» было правдой… Впрочем, Горелик-то писал по поводу автографа не о гордости Пастернака, а — «Он был смущен». Но это чувство неведомо Быкову. Вот горделивость, вернее, спесь — это он понимает.

К тому же Быков вкладывает Пастернаку в дни войны такие, допустим, мыслишки из репертуара трех вышеназванных ландскнехтов телеэкрана: «Всех честных людей в России сажают». Да как же самого Пастернака-то не посадили вместе с честной бабушкой Быкова? Загадка… А то ещё и приписывает поэту просто подлое заявление: «Ленивые военные корреспонденты не привыкли ни о чём задумываться, кроме гонорара». Не ленивым, но жирным полезно бы знать, что среди тех «ленивых» корреспондентов были Аркадий Гайдар и Муса Джалиль, Шолохов и Твардовский, Симонов и Гроссман, Платонов и Борис Горбатов… Всего более 9 тысяч, из которых несколько сотен погибли… И никакого гонорара во фронтовых, армейских, дивизионных газетах — а там-то и работало огромное большинство корреспондентов! — не было. Да и мысль о гонораре не возникала. Говорю это как автор, довольно много печатавшийся тогда в газете 50-й армии «Разгромим врага», а потом — 2-го Забайкальского фронта (забыл название). И в каком свете представил этот Быков любимого поэта: побывал-де, как на разовой экскурсии, в освобожденных районах, посетил штаб армии, отобедал там с командармом, дал автограф Горелику — и вот клевещет на тех, кто едва ли не каждый день рисковал жизнью, а то и отдавал её.

А дальше уже о послевоенном времени: «Пастернак говорил о том, что для восстановления страны понадобится очень многое — может быть, вплоть до смены общественного строя. Он доказывал, что без такого изменения люди окажутся неспособны проделать титанический труд по восстановлению после войны». Он, видите ли, говорил. Кому — той самой непосаженной быковской бабушке? Он, понимаешь, доказывал. А что к 1950 году доказала жизнь, т. е. общественный строй, предательскому уничтожению которого радуется говорливый Быков? Только благодаря этому строю всё и было восстановлено за пять лет, что опять же надо знать и самым ленивым и самым жирным, и самым болтливым. Нетрудно видеть, что фигуру Пастернака этот Быков использует для вульгарной пропаганды антисоветчины. И если верить всему, что он написал в своей книге, то можно возненавидеть поэта, причем вовсе не только за убогую антисоветчину.

Ведь чего стоит хотя бы такой совсем не политический штришок. Фадеев дал Пастернаку один литературный совет. И Быков вне себя: «Как будто Фадеев мог Пастернаку что-то посоветовать! — то есть он-то мог, конечно, да только слушался Пастернак не его, а собственного дара». Хоть вспомнил бы о том, что и совет Горького насчёт простоты поэт отверг с позиций «своего дара», как я писал в статье, а вскоре — целиком принял. Да ещё как! До жажды «неслыханной простоты». Впрочем, хватит о Быкове. Он же накатал циклопическое сочинение — 890 болтливых страниц. Моя соседка Л.М. одолела — и пришлось вызывать «скорую»: преденфарктное состояние.

Такой же антисоветчик Kotofej пишет об упоминавшемся Чуковском: «Его сильно недооценивают». Кто? Антисоветчики. В чём дело? А он, извольте знать, написал в 1926 году стихотворение «Тараканище»: «Вот и стал Таракан победителем» и т. д. И это, мол, о Сталине. И вот — «Как ему удалось умереть своей смертью, непонятно».

Тут типичный пример антисоветского жульничества и малоумия. Во-первых, умер Чуковский не только своей смертью, но и в глубокой старости, кажется, на подаренной Сталиным даче в Переделкино. Я там у него в1958 году бывал. Мало того, в советское время издавался он космическими тиражами, получил немало орденов да ещё и Ленинскую премию, хотя сам Ленин в своё время писал: «Нам с Чуковским не по пути». Во-вторых, написано это не в 1926 году, а еще в 1923-м, и уже поэтому относиться к Сталину не могло. Наконец, почитали бы вы, Котофей Котофеевич, как в 1936 году, будучи гостями съезда комсомола, Чуковский и Пастернак обмирали от восхищения Сталиным, появившимся в президиуме: «Пастернак шептал мне всё время о нем восторженные слова, а я ему…Домой мы шли вместе и оба упивались нашей радостью» и т. д. (т.2. с.141). Ну, совершенно, как Николай Ростов в «Войне и мире» при виде Александра Первого. А они по возрасту уже в отцы годились Ростову. Перечитайте. А вскоре после войны Чуковский обратился к Сталину с предложением организовать трудовые колонии для школьных озорников. Но тиран не ответил на это бармалейское предложение знатока детских душ. А позже, после ХХ съезда, Бармалей, конечно, вместе со всей своей кровной и духовной роднёй стал проклинать Сталина и даже закопал в землю его книги у себя на даче. Это уже другая песня…Нет, антисоветчики хорошо знают цену Чуковскому, и она не маленькая.

После Котофея нельзя пройти мимо слов Собачьего сердца, ибо это фигура для нынешнего времени тоже типичная до ужаса. Он, видите ли, где-то услышал гадость об Ахматовой и Цветаевой. И вот спешит двинуть её дальше, поделиться ею со всем миром. Да подумал бы хоть о том, где, от кого подцепил эту заразу. Ведь если сердце собачье, то и нюх должен быть собачьим. Нет, нюх у него, как у несгораемого шкафа. А ведь не так давно был же такой поучительный урок с Павликом Морозовым. Как артельно навалились на убиенного подростка даже самые крутые наши патриоты: «Доносчик! Отцеубийца! Гадёныш!..». И это — вслед за прохвостом Альперовичем-Дружниковым, живущим ныне в Америке. И это — не желая знать, что отец был мерзавцем, глумившимся над детьми и женой, избивавшим их, в конце концов бросившим семью и на глазах всей деревни ушедшим к другой. И при этом — ни единого слова осуждения деда, убийцы двух родных внуков, словно этого и не было. Да ведь если Павлик и был виноват, с него же взыскали высшую плату, какую только возможно, — жизнь! Разве это не искупление с лихвой? «Нет! — заходились в злобе недавно напялившие крестики обличители. — Доносчик! Отцеубийца!» Так же сегодня заходится и энергично беспощадный Морс. А отцу-то дали всего несколько лет. Но главное, никого Павлик не предавал, он лишь вступился за свою брошенную, опозоренную несчастную мать. И только такие еще котофеи с собачьим сердцем, как Кирилл Ковальджи да Морс, могут глумиться над той трагедией.

А теперь послушаем Ольгу: «Великий просветитель Вадим Кожинов писал, что Мандельштам всегда был русским национальным поэтом и в этом разошелся со всеми еврейскими русскоязычными поэтами, за что они его и травили. А когда он был арестован, ни один из них не выразил ни сожаления, ни сочувствия».

Дорогая Ольга, если вы тут не ошибаетесь сама, то примите во внимание, что и великие иногда тоже дают маху…Н.Мандельштам опровергает великого, хотя в её воспоминаниях много несуразиц. Например, она божится, что в советское время слова «честь» и «совесть» совершенно выпали у нас из обихода и не употреблялись ни в газетах, ни в книгах, ни в школе (с.80). Господи, помилуй, да ведь на всех перекрёстках висели плакаты «Партия — это ум, честь и совесть нашей эпохи». А в воинской присяге, которую принимали миллионы молодых людей, были слова: «Я, гражданин Союза Советских Социалистических республик, вступая в ряды рабоче-крестьянской Красной Армии, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным бойцом…» В первую очередь, прежде всего — честным! Аркадий Первенцев дерзнул даже роман назвать «Честь смолоду» (1948). А Георгий Медынский — просто «Честь»(1959). Оба романа были весьма популярны в своё время. А «честное пионерское»? А «честное комсомольское»? Неужто Надежда Мандельштам все это и не видела, и не слышала? Вот уж поистине, как сказал её супруг, «Мы живём, под собою не чуя страны…» Они в таком состоянии до сих пор пребывают. Послушайте хотя бы адвоката Барщевского о том, до чего беззаботно да благостно жили русские крестьяне до революции.

К разряду замшелых антисоветских глупостей следует отнести и такие, скажем, её изречения: «В 50-х годах был приказ всех, кто побывал в лагерях, вновь сослать и уже навечно» (217)… Ну, хоть бы один примерчик! А вот побывавшие там только из числа лично мне знакомых: академик Лихачев, писатели Солженицын, Лев Копелев, Лев Разгон, Сергей Поделков, Ярослав Смеляков, Олег Волков, Анатолий Жигулин…Никого из них не только не сослали вторично, а наоборот — принимали в Союз писателей, широко печатали, награждали орденами, получали они ответственные должности, давали им Государственные премии, квартиры… Что ещё?

Но вот ещё открытие: «Все советские граждане пугались неожиданных посетителей, машин, если они останавливались у дома, и поднимающегося ночью лифта» (с.263). Все!..

Пожалуй, пора назвать ответственных за выпуск этой книги: Юрий Фрейдин, Николай Панченко (кажется, академик), Александр Морозов, Владимир Кочетов и Вацлав Михальский. Уважаемые, неужели никто из вас не знает хотя бы того, что у большинства советских людей лифта просто не было! Да и сейчас — далеко не у всех.

А по поводу интересующего нас вопроса есть у Н. Мандельштам такое заявление о тридцатых годах: «В тот период на каторге и ссылках сохранились товарищество и взаимопомощь. А на воле с этим давно было покончено» (с.72). И опять: «Я только и слышала от друзей и знакомых: «Не надейся, что кто-нибудь поможет — все привыкли, что вы погибаете. Никто не пожмёт руку — не надейся. Никто не поклонится при встрече — не надейся» (с.256).

Это она могла слышать прежде всего от Солженицына, а он обо всём всегда судит по себе. В пору самой колокольной его известности, когда ему ручку жал сам Хрущёв, он писал, например, что в лагерях заключенные умирают с голоду. Тогда министр Охраны общественного порядка (было такое) предложил ему на выбор поехать в какой-нибудь лагерь, проверить. Он сразу решительно отказался. Как же так? Ты же вопишь, что люди умирают. Так езжай, разоблачи бюрократов и негодяев, вступись за несчастных. «А кем я поеду? А как? Я жалкий каторжник (выдвинутый на Ленинскую премию. — В.Б.). Я не занимаю никакого поста». А Лев Толстой не терзался вопросом, кем поедет, а садился на дрожки и ехал в голодающую Бегичевку устраивать бесплатную столовую. Правда, некий пост он действительно занимал — священный пост русского писателя, народного заступника. Но ведь тогда многие думали, что и Солженицын занимает такой пост, а он сам до сих пор уверяет в этом. Нет, отказался, сразу сообразив своим расторопным умом, что это обернётся его собственным разоблачением.

Мемуаристка охотно повторяет солженицынский вздор о всеобщей подлости, но когда от общих слов переходит к конкретным фактам, то тут обнаруживается нечто совсем иное. Друзья Мандельштамов, узнав о предстоящей высылке Осипа Эмильевича, пошли по писательским домам за помощью: «Ахматова пошла к Булгаковым и вернулась, тронутая поведением Елены Сергеевны (жены Булгакова), которая заплакала, узнав о ссылке, и буквально вывернула свои карманы… Другие всё время прибегали с добычей, и в результате собралась большая сумма, на которую мы проехали в Чердынь, оттуда в Воронеж, да ещё прожили больше двух месяцев… Набранная сумма была по тем временам очень велика». Ну совершенно как на каторге! А, Ольга? Тут уж вернее было бы сказать так:

Мы живём, под собою не чуя страны,

Как насущную правду не чуют лгуны.

Озадачил(а) меня Billy the Kid. В начале пишет: «Нельзя отказывать Пастернаку и Мандельштаму в поэтическом даровании». А в конце так: «Оставляю за собой право не согласиться с В. Бушиным». Оставляю право… Как живуч этот штамп в языке. Никакого права тут и не требуется. Но в чём же несогласие — в отказе таланта? Если человек (я писал об этом) на своём юбилейном вечере по свободному выбору читает стихи Пастернака, то как можно думать, что он отказывает ему в таланте? И о Мандельштаме устами Блока и Твардовского в моей статье говорится как о поэте весьма своеобразном, оригинальном, но, увы, камерном, чрезмерно прихотливом. И это не «отказ в даровании». Словом, тут у вас неясность. А вот в чем я не согласен с вами, могу сказать вполне определенно: в том, что в разговоре о литературе вы употребляете такие выражения, как «многотомные испражнения иных авторов».

А вот совсем о другом. Галя: «В. Бушин правильно писал, что русскому пробиться и издать свои сочинения было практически не возможно». Галя, вы ошибаетесь: я этого никогда не писал. Мои собственные книги издавались, порой переиздавались и некоторые имели тираж в 100 и даже 200 тысяч. Другое дело, что проходило это иногда трудно и был период, когда восемь лет я не мог напечатать ни одной статьи, но дело тут вовсе не в том, что я русский. Не печатали меня С.З., М.А., С.В., В.Ч., Б.М. — все русские. В последнем случае даже был уже сигнальный экземпляр, но — зарезали.

В откликах часто упоминался Виктор Астафьев, хотя он тоже не имеет прямого отношения к теме. Отмечу тут лишь одно. NN заявил, что в Советское время Астафьев уверял, что соотношение наших и немецких потерь было 1 к 10 в нашу пользу, а при демократах писал прямо противоположное. Твердокаменный Икар не поверил и возмутился: «Соотношение 1 к 10 в нашу пользу не допускало даже лизоблюдское худ/кино!». Я не знаю, какое худкино он смотрел, но, увы, приходится признать, что Астафьев был в военном отношении человеком загадочно невежественным, даже не умел читать военные карты и схемы. Это тем более загадочно, что ведь был на фронте, талантлив, а уж просто стариком писал, например, такое: «Посмотрите на любую(!) военную карту 1941 и даже 1944 года: там обязательно 9 красных стрелок против 2–3 синих». Разумеется, это совсем не так, на разных картах разное количество тех и других стрелок, но не в этом дело. Важно понять суть, а она такова: «Это 9 наших армий воюют против 2–3 армий противника». То есть человек думает, уверен, убеждён, что каждая стрелка на карте или схеме означает не что иное, как войсковое объединение, называемое армией. И следовательно, мы всегда имели огромный перевес. Но это же чушь собачья. Стрелка означает направление удара или контрудара, наступления или отступления, иногда в её основании указывается название фронта, номер армии или корпуса, дивизии или полка. Я уж не говорю о том, что численно армии у немцев были гораздо больше, чем у нас. Как не знал этого баталист Астафьев, просто непостижимо! А о потерях можно было прочитать у него, например, что 17 артдивизия, в которую входила его артбригада, «в боях на территории Германии потеряла две с половиной тысячи человек. Противник понес потери десятикратно большие». Десятикратно! А чем другие наши дивизии хуже?

Икар спросит, конечно: «А где он это говорил или писал? Ведь похоже на фальшивку!» О нашем превосходстве писал в 1985 году в «Правде», о немецком — говорил в 1988 году на Всесоюзном совещании военных историков и писателей, они его слушали и, понимая всю вздорность выступления, позорно молчали. Как же-с! Лауреат, фронтовик! Выступление Астафьева тотчас подхватили Ф. Бурлацкий в «Литгазете», А. Беляев в «Советской культуре», Л. Лазарев в «Вопросах литературы», Е. Яковлев в «Московских новостях» на шести языках и даже «Вопросы истории». А тиражи-то были миллионные! Вот какой это был массированный удар лжи и невежества. С этого и началось повсеместно охаивание Великой Отечественной войны и Красной Армии. А в следующем году Горбачёв, естественно, дал Астафьеву звание Героя, а Ельцин вскоре — средства на собрание сочинений аж в 15 томах. Публикации же эти, как видите по их обилию, найти совсем не трудно. Тут уж поработайте сами, Икар, вместо того, чтобы смотреть такие худфильмы, как «Штрафбат» или «Груз 200». Но хватит об этом, пойдём дальше, там интересней.

В.С. БУШИН

(Продолжение следует)