Владимир Ермаков БЫТЬ УСЛЫШАННЫМ

Владимир Ермаков БЫТЬ УСЛЫШАННЫМ

В пространстве постмодерна любая пафосная идея отражается как пародия, и только скандал получает резонанс. Попытка прямого словесного воздействия на общество в наши дни заведомо обречена на неудачу. Поражение Солженицына в правах пророка выявило масштаб системных изменений. Поэт в России больше не Поэт, не говоря уж о прозаиках. Что-то не так с писателем и что-то не то с читателем.

Что не так с писателем? Да всё не так. Нельзя сказать, что это странное ремесло всегда пользовалось безусловным уважением. Между сакральным статусом писца в Египте и Шумере и коммерческим успехом современного борзописца дистанция огромного размера. Просиявшая славой в Золотом веке, харизма писателя с тех пор потускнела и померкла. В наше время писатель как фигура речи утратил право первородства слова. Причин тому много – как общего порядка, так и частного. Русская литература XX века – особый случай в мировой культуре. Радикальное разделение словесности на предписанную и запрещённую породило шизофренический дискурс общественного сознания. Всё разумное, а также доброе и вечное, оказалось (вопреки Гегелю) не действительно, а действительное выходило глупо, зло и конъюнктурно. Речь не о личностях и не о шедеврах, отстоявших честь русского писателя и составивших славу нашей новой классики (без сомнительного титула советской). Исключительные меры и исключения из Союза лишь подтверждали общее правило: хочешь быть первым – будь как все. За вычетом героев и гениев, прописанных в нашем менталитете отдельной строкой, литература скомпрометирована в общественном мнении как любовница власти и содержанка государства. Всякое с ней было: бессердечное усердие 30-х, беззаветное служение 40-х, обескровленный конформизм 50-х, близорукий оптимизм 60-х, дешёвый цинизм 70-х, судорожный энтузиазм 80-х, добросовестный разврат 90-х, хищный прагматизм нулевых лет нового века... Ничто ей не забыто и не прощено.

Нынешнее цветение словесности и процветание издательского дела обеспечено количественным ростом производства слов за счет стандартизации форматов и снижения качества. Редукция сферы литературы к книжному рынку породила пустое множество бестселлеров, в котором теряется всё по-настоящему значительное. Хорошо просчитанные и грамотно продвинутые тексты, изготовленные производителями для потребителей, вытесняют с прилавков и полок подлинные произведения словесного искусства.

Позицию превосходства, присущую авторству, в наши дни трудно обосновать и невозможно защитить. Претензия автора на авторитет больше не подтверждается общественным мнением. Намеренный обличить пороков века, он слышит в ответ: врачу, исцелися сам. Самолюбие писателя ущемлено, но самодовольство, к сожалению, продолжает иметь место. Власть над словом, как всякая власть, развращает – и чем значительней писатель, тем больше искушение пасти народы (Н.Гумилёв). Хотя большей частью современному литератору нечего предложить ни в "духовное окормление", ни для "пропитания ума". Истощённая революциями и катастрофами историческая почва суха и бесплодна. Подземные метафизические воды ушли в недосягаемую глубину.

Статус писателя подвергся символической кастрации. Писатель в наши дни может состояться как художник и как мыслитель, и это важное и нужное дело, но его миссия невыполнима. Он дееспособен, но не идееспособен. Слово, лишённое магической силы, не может оплодотворить действительность и зачать в человеке событие духовной жизни.

Текущий литературный процесс, если отследить его в половодье беллетристики, разделяется на два направления: деструктивная практика и реставрационная работа. Одни литераторы задались целью вытворять как ещё не было, а другие – творить как ни в чём ни бывало. Две стратегии, разрушительная и ритуальная, равно далекие от миссии художника – быть агентом влияния вечности в своём времени. Его задача – обнаружить новые возможности существования и произвести от них новые формы жизни. Чтобы расширить и обустроить пространство бытия. В то время как художники авангарда фактически перешли линию фронта, став на сторону абсурда. В то время как сторонники традиции практически под видом почитания классиков установили культ мёртвых. Практика консерватизма бесперспективна. Теория концептуализма безнадёжна.

Упадок русского духа в наши дни обусловлен чувством потери – потери главного направления жизни. Утопия Святой Руси и дистопия Нью-Рашен равно далеки от народа. Негативные последствия духовного упадка наглядно видны в кризисе культуры. Симптомы его очевидны. Прежде всего, как мне кажется, это тотальная дискредитация критического дискурса, то есть замещение в общественном мнении сократического диалога саркастическим перформансом. Превращение спора о человеке в ток-шоу. Молчание Солженицына и многоглаголание Веллера – две стороны одного процесса. Потоки пустой болтовни промывают мозги на всех уровнях сознания. Особенно опасна профанация метафизического. Льва Толстого в массовом сознании заместил Пауло Коэльо. На лобном месте мысли – неутолимая тоска или ненасытная скука. Культура всё дальше и глубже разделяется на элитарную и массовую. Писатель, оказавшийся на распутье, должен выбирать между высоким призванием и широким признанием. Налево пойдёшь – читателя потеряешь, направо – талант загубишь. А прямо – дорога в никуда.

Что не так с читателем? Он стал читать иначе: не вычитывать смысл, а считывать информацию. Читатель разуверился в логоцентрической концепции мира. Он больше никому не верит на слово. Мир, в котором мы живём, уже не тот, в котором мы родились. Складывавшаяся веками иерархия знания разрушена. Философ постмодерна Мишель Фуко назвал это расслабленное состояние разума эпистемологической неуверенностью. Общего смысла у нашей эпохи нет. Постмодерн не настаивает на смысле и не настаивается на нём.

Бинарная оппозиция писатель/читатель потеряла обратную связь. Как наше слово отзовётся? Никак. Или, хуже того, повторясь тысячекратно в расширенном воспроизводстве отзвуков, претворится в общедоступную банальность.

Система поглощает любую речь и повторяет её до полной бессмысленности. Не могу молчать! – восстаёт свидетель свинцовых мерзостей жизни. И что, ему затыкают глотку? Как бы не так! Ему устраивают пресс-конференцию. И требуют, чтобы он эти мерзости живописал поподробнее, во всех отвратительных деталях. Лавина комментариев и шквал опровержений хоронят под собой суть дела, оставляя в коллективной памяти только аллергическую реакцию на проблему. Ньюсмейкеры потирают руки и подсчитывают барыши. Шумим, братцы, шумим! Шумите, шумите...

Слово отлучено от власти над действительностью. В слове нет прежней креативной силы. Конвертируемой валютой глобального общества стал бит, мера количества информации. Визуальные способы кодирования реальности, как более ёмкие, возобладали над вербальными. В структуре восприятия понятия замеще- ны образами. Новый человек конструируется не вразумлением, а впечатлением.

Оттого наибольший резонанс в массовом сознании имеет не текст, а перформанс. Быть увиденным и запомненным важнее, чем быть услышанным и понятым. Условный рефлекс как канал связи с реальностью надёжнее второй сигнальной системы, связанной со словом. Классический пример прямого воздействия на зрителя – известная провокация Олега Кулика, в голом виде изображавшего собаку. Художник-концептуалист, публично сложивший с себя человеческий образ, через учинённый скандал вошёл в силу и славу. Провокатор и скандалист прочно занял первое место в рейтинге культурных героев современности. Собака Кулика, ментальный клон собаки Павлова, как сторожевой пёс охраняет мёртвую зону искусства, зону особого эпистемологического режима. Оставь всякий смысл, сюда входящий.

Скандал явочным порядком установился в информационном обществе как норма массовой коммуникации и мера её успешности. Чтобы иметь возможность высказаться и быть услышанным, нужно любой ценой привлечь к себе внимание. И здесь таится ловушка метода. Чтобы продвинуть мессидж (сообщение), нужен имидж (медийный образ), но имидж сам становится мессиджем. Скандал вокруг явления замещает само явление. Круг обращения информации замкнулся, оставив смысл за горизонтом медийного события. Скандал – лёгкий способ добиться успеха ценой потери.

Новые стратегии власти неразрывно связаны с информационной революцией и определяются ею. Система неуязвима для критики, потому что репрезентирует компрометирующие материалы как естественные экскременты политической деятельности. Всё тайное, что обнаружено, тем самым как бы оказывается снаружи, вне ответственности власти. Скандал – превентивный взрыв, разряжающий опасный потенциал на подступах к событию. Беспредел в СМИ надёжнее блокирует дух сопротивления, чем контроль или запрет. Где лучше всего спрятать лист? В лесу. А труп? На поле боя. А истину? В средствах массовой информации. В Интернете. Где она, разложенная по полочкам и ячейкам, утрачивает креативный потенциал и редуцируется в базу данных. Кажется, именно Интернет имел в виду Николай Гумилев, когда пророчил о смерти слова:

И, как пчёлы в улье опустелом,

Дурно пахнут мёртвые слова.

Круговорот информации в технологической среде происходит таким образом, что при дистилляции и перегонке по каналам связи её сокровенный смысл теряется. Передаётся только значение. Живая вода превращается в мёртвую. Она утоляет жажду впечатлений, но сушит душу.

Что не так в литературе? Пожалуй, всё так. Именно потому, что от литературы больше никто не ждёт откровения, для писателя открываются новые перспективы. Это отнюдь не парадокс. Дорога в никуда, если хватит мужества пройти её до конца, единственный верный путь к недостижимой цели – к самому себе. Власть более не нуждается в литераторах (ей достаточно имиджмейкеров), а толпа поклоняется другим кумирам. Разжалованный и разлюбленный, писатель опущен на землю и отпущен на свободу. Чтобы начать с азов. Чтобы заново обрести власть над словом. И взять на себя связанную с ней ответственность. Категорический императив Канта Толстой переформатировал в этический констатив: не могу молчать! Миссия писателя невыполнима, но её никто не отменял. Пусть в мире информации торжествует цифра, человек берёт собственное бытие не числом, а словом. То, что есть, есть настолько, насколько оно осознано и осмыслено. И тут без писателя никак.

Быть сказанным – необходимость для слова. Быть услышанным – необходимость для писателя. Речь не о признании, хотя непризнанный гений такой же трагический парадокс, как незримый свет. Текст, существующий только как факт словесности, – кость, брошенная собаке Кулика. Только отозвавшееся слово исполняется смыслом.

Писатель подбирает слова, обкатанные в речи до семантической гладкости, и выстраивает их в текст в таком порядке, чтобы они не имели никакого значения, кроме стоящего за ними смысла. И последние слова станут первыми... Чтобы быть услышанным, надо умолчать о главном таким образом, чтобы это умолчание не оставляло читателю иного выбора, как самому решиться на смыслопорождающее усилие.

Главное в писателе – не божественное вдохновение, а человеческое, слишком человеческое, предельно человеческое переживание жизни. Костяк всякого стоящего текста – два перекрещивающихся экзистенциальных вектора: морального долга и свободы воли. Слово, распятое на этом этическом кресте, на лобном месте мысли, умрёт в муках, сойдёт в ад немоты и воскреснет во истине. А если не воскреснет, значит, позыв к слову был ложным.

Дело писателя – литература. А что это такое – каждый решает для себя сам. На свой страх и риск. Отвечая сполна за каждое слово.