Дети ссыльных

Дети ссыльных

Дети ссыльных

ДИКОРОССЫ-8

Юрий БЕЛИКОВ, ПЕРМЬ

Это не анекдот. Но встретились армянин, немец и малоросс. Казалось бы, что между ними общего? "Родина", - пророкотал немец. "Большая?" - уточнил малоросс. "Для кого-то - большая, а для нас с немцем - малая", - всё запутал армянин. "Такая малая, что стала большой?" - приложил свою меру малоросс. "Или - такая большая", - задумался над аргументом немец[?]" - "[?]что стала малой", - рассудил за него армянин. Их диалог подслушал русский: "А ведь они - о матушке России!"

Вот строки, подтверждённые судьбой Александра Рудта: "[?]друзья, я тоже гражданин Вселенной, но есть Россия.. есть Урал.. там - дом.." А это свидетельство, как большая Родина становится малой, и они существуют в неразмыкаемом единстве: "Он железной стези не менял, возвращаясь с женой на Урал". Так Юрий Асланьян пишет о своём отце, юном крымском партизане Великой Отечественной, по навету сосланном на север со всей армянской деревней, а когда пожаловали помиловку, орден и Крым, уже "без конвоя" воротившемся в тот самый дом - на ссыльном Урале. Вряд ли Асланьян и Рудт слышали друг о друге и тем более друг друга читали. Но как перекликаются, с точностью до болевого эпитета, их голоса: "Образ оболганный в книги войдёт" - у Рудта. "Воевавшие в предгорьях моряки горевали об оболганном Иване" - у Асланьяна.

Итак, с берегов Волги, где Рудты вырастили сад и возвели плотину, их вывезли по известному указу от 28 августа 1941 года. В 1952-м, за год до кончины "жителя Кремля", подписавшего этот указ и бросившего трубку на карту с обозначением Республики немцев Поволжья (читайте отрывок из поэмы "Плотина"), в городе Краснотурьинске Свердловской области явился на свет Александр, родным языком которого стал русский. И, хотя мальчик хорошо учился в школе, он был принят всего лишь кандидатом на истфак университета. "Недостудентом" зваться не пожелал - ушёл в слесаря и[?] поэты. Последние шестнадцать лет - среди грузоподъёмных механизмов в Тюментрансгазе. Там-то и произошло падение с трёхметровой высоты на бетонный пол. Перелом позвоночника. Выкарабкался. "Для человека с такой травмой у нас работы нет!" - заявили ему. Теперь живёт безработным, но со "встроенным в спине барометром". Так что не по Гидрометцентру, а по Рудту можно сверять сегодня прогноз погоды в стране:

в барокко и ампире

блестит, но рвётся нить..

пойдём-ка, брат Елдырин,

в исподнем, так и быть..

Если Краснотурьинск красен Рудтом, то Красновишерск - Асланьяном. Здесь, уже на Пермском Севере, где отбывал срок Варлам Шаламов и всю жизнь проработал шофёром сперва оболганный, а затем реабилитированный отец Юрия, в посёлке с единственно верным названием Лагерь, и родился будущий солдат Империи:

Я - сын ссыльного пацана,

стал солдатом Империи.

Крал патроны, не пил вина,

посылал капитана на,

воздавая кэпу по вере.

Что касается его тёзки Годованца, тот вообще внук украинского классика-баснописца Микыты Годованца, высланного с Подолья на Колыму в 1937 году. Деду инкриминировали "националистический характер" басен, но "баснословные" следаки даже не догадывались, что часть из этих творений - переводы на украинский сочинений самого Демьяна Бедного! Зато, по предположению внука, оболганный дед стал автором легендарных строк: "Колыма, ты, Колыма - чудная планета: девять месяцев зима, остальное - лето". А внук, служивший, между прочим, смотрителем гробницы патриарха Никона в Воскресенском соборе Ново-Иерусалимского монастыря, продолжает донашивать то, что, видимо, "не износил" дед:

когда зайду

к соседям за ключами

и к косяку тихонько прислонюсь

их испугает светлый призрак деда

Все трое - и малоросс, и немец, и армянин - дикороссы. С чего бы это в потомке тевтонов Рудте восстаёт дух Нестора Махно: "вот и опять хлебороб подневолен.. / всяк колосок строго взят на учёт.. / но растворилось в крови Гуляй-поле, / рано ли, поздно - ещё полыхнёт.."? Откуда эта неумолимая воля крестоносцев у Годованца: "Мы родились ещё при коммунизме / И помним поэтическую знать. Стихи - как завещание: при жизни / Их и не полагается читать"? На чём взошла эта коварная просьба Асланьяна о снисхождении, граничащая с лермонтовским превосходством северного отпрыска армян, бежавших от турецкой резни: "Страна пустот и газовой заслонки, / Страна господ, как говорил один поэт, / Ты мне простишь дешёвые коронки / И мой недорогой менталитет"? Но вот парадокс: особенность этого "недорогого менталитета" в том, что армянин, немец и малоросс до самозабвения любят свою Родину - Россию. Несмотря на то, что "живут в жестокой стране" (Асланьян). Размышляя о наследстве отца - орден, тесак, толстый свитер и старинный фотоснимок, - тот же Асланьян признаётся: "Чтобы я чурался Родины своей - ничего такого он мне не оставил". Не об этом ли говорит и Годованец: "Никакого он мне не оставил наследства. Только целое небо - с диктантами птиц!"? А Рудт не только набирается мужества заявить о себе в прошедшем времени: "[?]я, живший, похороненный в России[?]", но вдобавок не забывает "кольнуть тевтонский подостывший дух.. / тем, что с толпой в Германию не рвался[?]" 

В первом номере журнала "Интерпоэзия" за этот год меня остановило эссе Бориса Херсонского с акцентированным названием "Нераздельно и неслиянно" и подзаголовком "О русско-еврейской поэзии". Оно напоминает лабораторию по забору крови: "Осталась кровь. И, скажем прямо, практическое значение в дискуссиях имеет еврейская кровь. Здесь имеют значение даже доли, примесь еврейства - половинка, четвертушка, восьмушка[?]" Читая результаты этих лихорадочных анализов, я подумал: "Вот у Юрия Асланьяна, Александра Рудта и Юрия Годованца нет проблем с самоидентификацией. Русские они. И в отличие от херсонских живут и пишут по вроде бы схожему, но полярному на ту самую восьмушку принципу. Он звучит так: "Нераздельно и слиянно".