Николай КУЗИН ПОЖИЗНЕННЫЙ НАСТАВНИК ( Слово о старшем друге )

Николай КУЗИН ПОЖИЗНЕННЫЙ НАСТАВНИК ( Слово о старшем друге )

Да, Я называю этого человека так, и прежде всего потому, что он был, есть и остается моим духовником, моим пастырем. И не только моим, я бы мог назвать еще некоторых, нравственное выпрямление которых произошло благодаря общению с этим человеком. А для меня он еще и литературный крестный, ибо, не случись той судьбоносной встречи более четверти века назад, еще неизвестно, как бы сложилась моя судьба и встал ли бы я на профессиональную литературную тропу.

Но пора уже, пожалуй, назвать и его имя: Михаил Петрович Лобанов, выдающийся литературный критик современности, страстный публицист, один из тех писателей, что олицетворяют совесть русской литературы…

Я встретился впервые с Михаилом Петровичем в заграничной ныне Риге, вернее, в Дубултах, в Доме творчества Союза писателей, на совещании-семинаре молодых критиков, куда я был вызван из своего тогдашнего Свердловска в качестве “семинариста”, а Михаил Петрович прибыл туда в качестве одного из руководителей. Произошло это, помнится, в апреле 1972 года.

В Ригу (Дубулты) я полетел без особого энтузиазма, потому как стал уже тяготиться своими занятиями текущей литературной критикой - много приходилось писать “в стол”, а молодое честолюбие жаждало широких публикаций, признания и даже славы - я тогда не сознавал своего почтенного тридцатилетнего возраста и всерьез считал себя весьма молодым. На семинаре, правда, встретился и познакомился тоже не с юношами, но все-таки некоторые из участников были на 5-6 лет моложе меня, что и заставило меня призадуматься: а хватит ли “пороха”, чтобы выдержать конкуренцию с энергичными, еще больше меня честолюбивыми молодыми “зоилами”?

С одним из таких задиристых и весьма напористых служителей критики я познакомился и подружился в день приезда - то был Владимир Васильев из Волгограда (ныне - москвич), с которым мы потом и “нанесли визит” Михаилу Петровичу. Васильев, как и я, тоже пребывал в растерянности: заняться ли критикой основательно, или, удовлетворяя любительский зуд, посвятить себя научной и преподавательской работе (он подвизался в пединституте).

Но до “визита” мы, “семинаристы”, конечно же, в первую очередь приглядывались друг к другу, прощупывали возможности коллег, наспех проглядывая привезенные с собой публикации. В день официального открытия семинара нам представили руководителей (среди них были В. Дементьев, Ал. Михайлов, Ю. Борев, И. Гринберг, Д. Молдавский, совсем еще молодой тогда Вл. Гусев и герой моих заметок). Я попал в группу Д. Молдавского, В. Васильев, кажется, к Ю. Прокушеву (тоже один из руководителей семинара), но оба “нацелились” на Михаила Петровича, зная его глубокие работы по периодике, по книгам “Сердце писателя”, “Мужество человечности” и другим. Книги и статьи других руководителей нам тоже были известны, но не вызывали не только восторга, но даже элементарного уважения - все они изобиловали конъюнктурностью, исключая разве работы Вл. Гусева, но эстетизм последнего и мне, и Васильеву был чужд.

И вот после нескольких дней занятий, прогулок по Риге и Рижскому взморью, веселых попоек мы с Васильевым все-таки решились напроситься к Лобанову на встречу. Михаил Петрович совершенно нас не знал, ничего из наших опусов не читал, поэтому отнесся к нашей просьбе “об аудиенции” несколько настороженно. Когда мы пришли с Володей Васильевым в комнату Михаила Петровича, то застали там Вячеслава Горбачева, ассистента Лобанова по семинару, и почувствовали себя не совсем уютно, ощущая, что Горбачев вовсе не намерен покидать лобановские апартаменты.

Михаил Петрович прекрасно понимал, что мы пришли к нему с какими-то тревожными вопросами, но особо не любопытствовал, представляя возможность нам “выговариваться по обстоятельствам” (присутствие В. Горбачева его теперь уже, видимо, раздражало, но изменить ситуацию было невозможно). Мы что-то робко лепетали о “народности” литературы, о своих желаниях заниматься критикой не на потребу дня, а по велению сердец. Все это выглядело несколько напыщенно и не совсем доверительно, хотя шли мы к Лобанову как раз с решительным намерением поделиться самыми сокровенными задумками…

Да, доверительного разговора в тот “визит” наш к Михаилу Петровичу не получилось, но зато в последующие дни семинара Лобанов уже не выпускал нас из виду и при каждой возможности выказывал лично мне, например, явную благожелательность - это я чувствовал, как говорится, всеми фибрами души - недаром же я даже задумал тогда “перебежать” в лобановский семинар (осуществить сие намерение, правда, не успел). А на банкете, устроенном по окончании семинарских занятий, помнится, я произнес весьма эмоциональную речь во славу Михаила Петровича (он, правда, на том банкете не присутствовал, уже уехал в Москву, но это и давало мне возможность говорить раскованно и непринужденно), чем вызвал явное неудовольствие других руководителей семинара.

И когда в 1976 году писатели Свердловска (Екатеринбурга) предложили мне вступить в их содружество, я рискнул попросить у Михаила Петровича рекомендацию, правда, не очень-то надеясь, что он согласится быть моим “крестным” (мне было известно, что он крайне редко давал подобные рекомендации). Но все обернулось для меня как нельзя лучше: Михаил Петрович рекомендацию написал, а впоследствии, когда возникли трения по поводу утверждения моей кандидатуры в приемной комиссии, решительно вступился за своего подопечного, т. е. меня грешного, обратился с письмом к тогдашнему первому заместителю председателя Правления союза писателей России Ю. В. Бондареву, в котором просил-требовал (именно так!) рассмотреть вопрос о моем приеме на секретариате. Пожалуй, прежде всего только благодаря ходатайству Михаила Петровича мое “дело” было включено в повестку дня заседания выездного секретариата в Волгограде, где я был принят в писательское сообщество 15 мая 1977 года.

А встречи мои с “крестным отцом” участились и становились все откровеннее и дружественнее. Теперь я уже при каждой поездке в Москву старался непременно разыскать Михаила Петровича и пообщаться с ним. Он и Юра Селезнев стали для меня, пожалуй, самыми близкими и самыми желанными из всех близких друзей, а после кончины незабвенного Юры Михаил Петрович остался единственным в мире человеком, которому я остался беззаветно преданным, которого боготворил не только как талантливейшего литератора, но и как нежнейшего, благодарнейшего друга.

Но Михаил Петрович - друг особенный, не столько друг-соратник, сколько и, главным образом, друг-наставник, хотя вроде бы открыто никогда не претендовавший на роль учителя-авгура, напротив, всегда стремившийся избавиться от малейшего налета покровительства в общении с младшими товарищами. Но такова уж дана, видимо, свыше Михаилу Петровича аура, что ли, что всякий общающийся с ним невольно ощущал себя ведомым, как бы зависимоподчиненным - это, между прочим, подмечали все мои московские друзья, включая и Юру Селезнева, и Юру Лощица, и Витю Калугина, и Володю Бондаренко… Но свою “ведомость и зависимость” мы, младшие сподвижники Михаила Петровича, признавали и принимали без всякого чувства ущербности, прекрасно сознавая духовное превосходство нашего “Архистратига” (так однажды очень точно, на мой взгляд, назвал его Юра Лощиц в одной из статей). Да и жизненный опыт Михаила Петровича ни в какое сравнение не был сопоставим с нашим: семнадцатилетним пареньком он ушел на фронт Великой Отечественной, принял участие в Курской битве, где был ранен и контужен; после войны закончил Московский государственный университет, аспирантуру, защитил кандидатскую диссертацию (по роману Л. Леонова “Русский лес”, между прочим), работал в газете “Литература и жизнь”, несколько десятилетий вел творческий семинар в Литературном институте. Пользуясь исключительным авторитетом и любовью своих питомцев всех выпусков - это может подтвердить всякий, кому довелось заниматься в лобановском семинаре, - к раздражению своих многочисленных недоброжелателей.

А недоброжелателей, да и открытых ненавистников у Михаила Петровича, тоже всегда было с избытком начиная с конца 50-х - начала 60-х годов, когда первые его статьи и книги - яркие, страстные, бичующие беспринципность, творческую немощь возведенных в ранг “неприкосновенных” литературных чиновников, развенчивающие космополитическую и релятивистскую сущность идеологических оборотней от марксизма, - не могли не вызвать раздражение и гнев литературных приспособленцев всех мастей и рангов. Особенно усилились нападки на Лобанова со стороны “воинственных марксистов” после выхода его книги “Мужество человечности” в 1969 году. В каких только грехах не обвиняли его! И в почвенничестве, и в славянофильстве, и в антиисторичности (как тут не вспомнить пресловутую статью “Против антиисторизма” тогдашнего зав. отделом ЦК КПСС Александра Яковлева (АНИ), ставшего впоследствии “архитектором” перестройки и одним из главных разрушителей Советского Союза); русофобы обвиняли его в монархизме и фашизме (?!), в воспевании патриархальщины, коммунистические идеологи - в игнорировании классового подхода, диссиденты - в национализме и тенденциозности. А он, словно бы не обращая внимания на улюлюкания как справа, так и слева, оставался самим собой, страстно отстаивая подлинные художественные и духовные ценности и столь же страстно и яростно разоблачая суррогат в литературе.

В 70-е годы у Михаила Петровича выходят книги, ставшие вехами в развитии русской критической мысли, - это прежде всего “Надежда исканий”, “Размышления о литературе и жизни” и художественно-биографические повествования об А. Н. Островском и С. Т. Аксакове, изданные “Молодой гвардией” в серии “Жизнь замечательных людей”. Не говорю уже о многочисленных статьях, опубликованных в журналах “Наш современник”, “Молодая гвардия”, “Волга” и других, среди которых прежде всего отмечу опубликованную в 1982 году в журнале “Волга” превосходную статью “Освобождение”, поистине потрясшую все слои общества, включая всемогущий Центральный Комитет партии. В статье, анализирующей роман М. Алексеева “Драчуны”, впервые со всей остротой было сказано о тех бедах, которые принесла стране насильственная коллективизация, о голоде 1933 года, о провальных ошибках руководства страны в ту эпоху. Известно, что за публикацию этой лобановской статьи был снят главный редактор “Волги”, а на секретариате Правления Союза писателей сам Михаил Петрович был подвергнут беспощадному остракизму…

Помню, как болезненно он переживал развернувшийся вокруг статьи критиканский шабаш, но прекрасно помню и то, что никаких, даже мельчайших, признаков покаяннического толка, которых от него ждали и в институте, и в секретариате Союза писателей, Михаил Петрович не выказывал, хотя прекрасно понимал: без покаяния ему перекроют дорогу в печатные органы. Что в скором времени и произошло…

Вспоминаю 88-й, 89-й, 90-й и 91-й годы, свои хождения по митингам в Москве и с горечью признаюсь, что кое-что в “демократической” трескотне отдельных болтунов типа Г. Попова или А. Собчака мне представлялось тогда справедливым. А “защиту” Ельцина от “нападок” Горбачева и его соратников многие из нас на первых порах и впрямь признавали чуть ли не гражданским долгом, ей-Богу! Помню, что и Михаил Петрович поначалу связывал какие-то надежды с Ельциным, расспрашивал меня о нем (мне в Свердловске в молодые годы довелось поработать под “командованием” этого тупоголового властолюбца)… Вскоре, правда, большинство из нас прозрело, и мы поняли, что страна наша попала в лапы компрадорских наймитов США и Запада, а население ее, оболваненное средствами массовой информации, превратилось в послушное стадо кастратов.

И Михаил Петрович с присущей ему страстностью направил свой дар критика-полемиста на создание статей-памфлетов, разоблачающих преступный режим Ельцина и Ко. В журнала “Молодая гвардия”, “Наш современник”, в боевых патриотических газетах “Завтра”, “Советская Россия” стали появляться его мудрые статьи, которые наряду со статьями В. Бушина, С. Кара-Мурзы, В. Бондаренко и других видных публицистов-патриотов способствовали и способствуют пробуждению зомбированного населения.

В своей попытке рассказать о своем старшем друге-наставнике я невольно заговорил несколько приподнятым, что ли, тоном. Но я вовсе не намерен лепить из Лобанова иконописный лик, ибо человек он сложный, наделенный, как и многие творческие люди, характером взрывчатым, неуравновешенным. Мне нередко доводилось видеть Михаила Петровича и сильно раздраженным, сердитым и… даже гневным. Правда, гневливые вспышки у него проходили довольно быстро, а вот сердитость нередко доставляла много неприятных ощущений тем, на кого она была направлена. Михаил Петрович долго не прощает нанесенной ему даже маленькой обиды, что нередко и служило поводом для обвинений его в самовлюбленности, в гордыне, хотя обвинения эти вовсе не соответствуют действительности. Да, Михаил Петрович - человек обидчивый, знающий себе цену, но никогда он не страдал не только манией величия, но и вполне, как говорится, законным честолюбием. Скорее, наоборот, скромность его иногда доходит чуть ли не до самоуничижения, а мы ведь все прекрасно сознавали, сознаем, что имеем дело с человеком выдающихся способностей и кристальной честности. Он всегда олицетворял для нас совесть русской литературы в значительно большей степени, чем даже общепризнанные литературные авторитеты второй половины нынешнего столетия - с этим, думаю, согласятся и сами авторитеты от Юрия Бондарева, Василия Белова, Валентина Распутина до Юрия Кузнецова, Владимира Бондаренко, Петра Краснова.

Между прочим, впервые характеристику Михаилу Петровичу как совести нашей литературы я услышал из уст Егора Исаева, кажется, году в 1978-м, и это меня несказанно порадовало, ибо как раз в этот период окрепла моя дружба с Лобановым, именно в эти годы я стал вполне осознавать его величие и благородство как литератора и человека.