Александр Лысков ПО СМОЛЕНСКОЙ ДОРОГЕ

Александр Лысков ПО СМОЛЕНСКОЙ ДОРОГЕ

Едем от Смоленска на юг, ровно вдоль государственной границы, только в некотором отдалении. В гарнизон Шаталово. Там большой военный аэродром. На нем МИГи с эмблемой летучих мышей — символ разведки (Официально — 47-й отдельный гвардейский разведывательный авиационный Борисовский, Померанский дважды Краснознаменный ордена Суворова третьей степени полк).

Передовая линия нашей обороны. Заклепка на щите.

Но заклепку эту в настоящее время выбивают, высверливают. Полк дописывает последнюю страницу своей шестидесятилетней истории. Пенсионный возраст? Замещение космической разведкой? Результат реформирования вооруженных сил?..

Как при любом "переселении народов", в Шаталово тоже неспокойно. Бунтуют пенсионеры, лишающиеся приработка в гарнизоне. По той же причине недовольны все гражданские. Сами же военные, как и полагается, довольно хладнокровно "выполняют приказ".

Проезжаем КПП. Поселок ухожен, удобен для жизни. У всех здесь благоустроенные квартиры. Дачи. Сады и огороды. В присутствии военных комфорт, спокойствие бытия удваивается. В их отсутствии — жить будет тревожнее.

Не в один день, не в один заход исчезнут здесь люди в погонах и все блага, связанные с ними. В любом случае останется аэродром подскока и какая-то военная структура. Но она будет на порядок меньше нынешней. И имеется ли вообще какая-то перспектива для жизни здесь, — вот в чем вопрос. Ведь Шаталово — это, по сути, глубинка, которая без поддержки госбюджета по строке оборонных расходов может очень скоро стать захолустьем, как это произошло с массой подобных поселений за последние десять лет. Поселок из двух десятков многоэтажек, бывшая деревня, может превратиться в "мертвый город".

Останавливаемся у штаба полка. На проходной нас встречает майор. "Оружие имеется? Сдать!" Если бы не его улыбка, переводящая уставные слова в шутку, можно бы и оробеть.

Потом на обратном пути этот майор подарит мне свои стихи, обнажит родную литературную душу, запомнится.

Входим в кабинет командира полка, отделанный, скорее всего, умельцами разных годов призыва. Что называется, скромно, но от души.

— Исполняющий обязанности командира полка подполковник Рямсон!

И далее без паузы чеканные слова о том, что он находится при исполнении и потому требует предъявить разрешение на работу в режимном объекте. Ежели такового нет — просит покинуть "объект".

Будь я один, не преминул бы немедля ретироваться. Никакого разрешения у меня не было. Никаких заявок в вышестоящие штабы я не посылал. Разбаловала свобода. Расслабила.

Хорошо, что в одной машине со мной по своим надобностям ехали двое отставных военных. Один, как я его для себя назвал, "товарищ генерал", хотя он дослужился в свое время только до полковника, но стать и повадки имел явно генеральские. Другой, отставной майор, сам себя определил гусаром. Заходит в гарнизонный магазин и спрашивает у девушки— продавщицы: "Скажите, а где здесь гусары останавливаются?"

В общем, благо, со мной были эти люди в военной среде тёртые. Да к тому же, с истинно военными реакциями: держать удар, отвечать усиленной напористостью. Они удивительно быстро сломили оборону и.о. командира полка, который согласился "просто поговорить". Но на меня, в котором штатский виден за версту, эта сговорчивость не распространилась. Наоборот, когда я попросил разрешения включить диктофон, он суровейшим образом ответил: " Если диктофон будет включен, сейчас же вызываю ФСБ".

Так что я даже записную книжку не решился достать.

Сразу замечу, что расстались мы очень тепло, по-человечески.

На подаренной книге об истории подразделения подполковник Рямсон поставил автограф с подписью: "От личного состава 47 ОГРАП на долгую память".

Суть же беседы состояла в том, что "идет плановая работа по ликвидации подразделения". И даже ремонтируется взлётная полоса. Это для того, чтобы вывозить имущество не на автомобилях, а привычным для авиаторов путём — самолетами. Офицеры получают квартиры на новом месте службы. Уходящие в отставку выбирают, где им будет лучше жить после армии. И вот тут-то начинается некоторый напряг. Все предпочитают, к примеру, Воронеж, а не Вологду. Тем более, что за три года до выхода на пенсию они, согласно устава и закона, подавали свои заявления с указанием желаемого места будущего проживания. Однако приходит разнарядка, не соответствующая запросам. Проблема, конечно, но не сравнить с тем, что было десять лет назад, когда вообще ни о каких "особых мнениях" увольняющихся офицеров и слышать не хотели.

Да, труднее всего после ухода из Шаталово военных будет укоренившимся здесь военным пенсионерам, которые, кстати, представляют собой высококвалифицированную и дисциплинированную рабочую силу. И мы говорили о том, что государству необходимо в таких городках как Шаталово, строить небольшие предприятия по выпуску, к примеру, комплектующих для автомобильной промышленности, бытовых приборов и прочей всегда востребованной продукции. Потом люди сами найдут себе инвесторов, выкупят предприятие, которое станет градообразующим, заменит в этом качестве гарнизон.

Конечно, это будет уже совсем другое Шаталово, с другими песнями. Улетит последний транспорт, а с ним и последний здешний военный поэт гвардии майор Александр Катрич с его стихами: "Отчизна родная испытана войнами, не раз возрождалась из пепла, руин. Ты духом сильна и народною стойкостью. Орел твой сияет и блещет рубин!.."

А первый поэт полка писал здесь стихи еще в июле 1941 года. Это был авиационный техник Владимир Силантьев. "Никто не поднимается раньше меня на работу, никто не расслышит моторов натруженный рев. Я рад оттого, что всегда к боевому полёту и ночью и днём мой воздушный разведчик готов"…

История 47-го ОГРАП вобрала в себя тысячи полетов и фотосъемок. Нет такой речушки, такого дерева "в сопредельных территориях", которые бы не отразились на фотоплёнках разведчиков. Было участие во всех горячих точках. Были весьма опасные, дерзкие до авантюризма полёты или, лучше сказать, рейды. Но самой выдающейся главой истории полка является, конечно, Великая Отечественная.

Накануне юбилея Победы окунаешься в хронику тех событий с особым чувством. И, хотя являешься человеком послевоенного поколения, но обнаруживаешь чувственный, кончиками пальцев, контакт с обшивкой тех боевых самолетов. Оказывается, с июля сорок первого с аэродромов Монино разведчики 47-го летали на Пе-2! А именно копию Пе-2 подростком в авиамодельном кружке построил я на двадцатилетие Победы. Чертежи этой уже рассекреченной к тому времени и снятой с вооружения машины нашлись в журнале "Техника молодежи". Каждый шпангоут сигарообразного фюзеляжа выпиливался из фанеры. Всё это скреплялось тончайшими стрингерами. Каждая нервюра крыльев, или плоскостей, как говорят в авиации, тоже рассчитывалась наособицу. С особым удовольствием изготовлялись из цельных пластин легчайшей бальсы шайбы двух килей на концах стабилизатора. Два мотора МК-16 подвешивались на деревянные рамы цилиндрами вниз. Закрывались капотами из выдолбленных брусков липы. Все это оклеивалось длинноволокнистой бумагой, предварительно покрашенной анилиновым зеленым. Размах крыльев составлял около двух метров. Модель цеплялась на две проволоки в 13 метров длиной. Ты стоял в центре кордодрома. Механик Женька Некрасов заводил моторы и отпускал "пешку". Ручку "на себя" — и штурмовик-бомбардировщик-разведчик взлетал в небеса. "Пилил" по кругу. Поднимался над головой, проседал почти до асфальта. И опять кружил и кружил над асфальтом вертолётной площадки, которая располагалась на самом берегу Северной Двины. Однажды проволока не выдержала, лопнула, и мой Пе-2, кренясь, пошёл над рекой в свободном полёте. Видимо, он был неплохо сделан, поскольку не завис и не спикировал. А как бы попытался приводниться. Он долго плыл по реке. Мы с Женькой долго бежали по берегу, пытались найти человека с лодкой, но напрасно. Был отлив. Мою "пешку" унесло в Белое море…

Около трёхсот человек летного состава, поименно опубликованных в книге, погибли в 47-м полку во время войны. Если считать, что экипаж составлял три-четыре человека, значит было потеряно не менее семидесяти боевых машин. Всё на свете относительно. В том числе и жизнь на войне. В 47-м полку "одна потеря приходилась на 36 боевых вылетов". А тогда считалось, что показателем хорошей "боевой работы" является одна потеря на 17 боевых вылетов. То есть полк имел в два раза меньше "допустимых боевых потерь". Потому и стал гвардейским.

Фотография — вообще вещь таинственная и чудесная. Остановленное мгновенье.

В кабинете и.о. командира полка Рямсона рассматриваем фотографии, сделанные с борта Пе-2 летом 1942 года. Глазами пилотов вижу Смоленск 18 августа того года. "Смоленск. Аэродром противника" — называется фотография. Считаю немецкие самолеты. Двадцать один.

"Железнодорожный узел". Тут видны белые "выхлопы" паровозов. И от них — длинные, длинные тени. На восходе фотографировали или на закате. Каждый вагон в составах различим.

"Линия обороны врага у деревни Бяково". Тут чистое поле. И немецкие окопы подо мной, ходы сообщения, линии проволочных заграждений. Каждая ячейка "расшифрована". То есть уже тушью после проявки и просушки негатива нанесены условные значки: пулемет, блиндаж, наблюдательный пункт. Русской пехоте, артиллерии такая "картинка" ценна сохраненными жизнями бойцов: не надо разведку боем вести, дуриком ломиться в атаку.

Съёмку вели штурманы, лежа на днище самолёта-разведчика, грудью прямо на зенитные орудия. Тогда никто еще не знал, что число 36 — роковое для полка. Эта статистика обнародована только к 50-летию Победы. Но мне сказали, что теперь в полку эта цифра у пилотов всегда в голове. Каждый тридцать шестой полёт выполняется с особым вниманием.

В книге "Под знаменем гвардии" детально описаны и успешные и трагические полеты разведчиков. Что же, слетаем в разведку с капитаном Свитневым Д.Т. 12 сентября 1942 года?

"…Проработав с экипажем поставленную задачу, в 18 часов экипаж вылетел на боевое задание. Линию фронта пересекли на большой высоте. На подходе к Гжатску самолет был встречен ураганным зенитным огнем. Рваные клочья разрывов окружили машину. Лётчик не имел права маневрировать, так как старший лейтенант Лунин уже вёл съёмку… Не успел самолет выйти из-под зенитного огня, как капитан услышал голос стрелка-радиста: "Сзади, слева, внизу два "мессера. Дробно затрещали пулеметы штурмана и радиста. Один "мессер" повалился вниз, задымил. Другой ударил по "пешке" из пушек. Правая сторона центроплана "пешки" вспыхнула. Капитан бросил машину в резкое пике. У самой земли удалось сбить пламя. На одном двигателе экипаж дотянул до своего аэродрома…"

Как-то, будучи в Монино, а именно оттуда начинали войну разведчики 47-го полка, я зашел в музей авиации. Люблю винтовые машины всех времен и народов. Но особенно — Пе-2. Он цельнометаллический. Двигатели по 1000 лошадиных сил. Пять пулеметов. Брал до тонны бомб. И какой красавец! Красные "коки" винтов. А сами трехлопастные винты черные с желтыми концами. Серо-голубой фюзеляж… Можно потрогать, погладить. Ну, и вообще, в меру своей сентиментальности, "испытать чувства"…

Возвращаемся на закате. Окрестности пустынны. Деревни запущены.

Множеством разных войн перемолота, перепахана Смоленщина. Все дороги этих войн идут через Смоленск. Прошу остановиться, высаживаюсь в центре.

Старая крепостная стена пунктиром прошивает город. Здесь, в самом западном её полукруге высится памятник боям 4-5 августа 1812 года. Поражает мужественная простота стелы и совершенно беспафосные слова памятных надписей. Фамилии командующих, номера частей, обозначение события. И всё. Памятник дышит декабризмом.

Если таким вот ясным осенним вечером сесть лицом к фронтону, то увидишь, как белое солнце падает на запад калёным русским ядром. И такая бомбардировка — каждый вечер. В назидание. В упреждение. На память.

И железнодорожный вокзал в Смоленске — особый, таких я нигде больше не видел. Пути обтекают здание с обеих сторон. С одной поезда идут на Москву, с другой — на Берлин. Как бы по кольцу. Движение оживлённое. По своей любви к вокзалам, я остановился в станционной гостинице. Окнами на пути. Лучшей колыбельной, чем лязг сцепок, свистки тепловозов, переговоры диспетчеров для меня нет. До полуночи бродил по перронам, встречал и провожал поезда. Ужинал у самых рельс. "В станционном кафе качаются листья у пальмы. Сотрясают платформу толчки грузовых поездов. Налегают на борщ пассажиры и скорых, и дальних. Для буфетчицы ввек не отыщется здесь женихов…"

Хотя сразу около сотни женихов, самых настоящих, свежих, неизбалованных, в основном и нецелованных даже, кучковались в это время в вокзале. Новобранцы из Подмосковья. В новеньком зимнем камуфляже. И все, как один, в берцах. Приятно посмотреть. Все довольно рослые. Лица озадаченные, но ни одного испуганного, заморочного. Да, все в форме, но от всех еще пахнет домом.

Гляжу, рядом со мной стоит парень лет двадцати, в штатском, пассажир. И прямо обгладывает глазами призывников. Улыбается с едким прищуром. Так и есть — на них глядя, себя вспомнил двухлетней давности. Разговорились.

— Форма-то какова, а? — говорю. — А обувь?

— Через полгода вылиняет. Рукава вытянутся. Обвиснут. А вот чтобы берцы до присяги — это что-то новое. Я только перед дембелем их заимел.

Ребятам позволялось вести себя вольно. Они то и дело выходили курить. Кто-то покупал газировку. Звонил по мобильному. Ходили по двое, по трое. Кучковались вокруг какого-то юмориста.

Я поговорил с несколькими.

Виктор из Серпухова. Учился в кадетском корпусе при монастыре. Бывал на летних сборах. Футболист-разрядник. После школы поступил в филиал какого-то технического ВУЗа. Но учиться не понравилось. Скучно. В армию пошел охотно.

Даниил из Луховиц. Женат. Ничего хорошего впереди не ждёт. Готовится к дедовщине. Настроен стоять за себя до последнего. Этот, скорее всего, первый получит в глаз.

Два брата-близнеца из Шаховской. Рады, что служить будут вместе. Хотя не уверены, что после "учебки" их не разлучат. Я говорю, что учебной роты нынче нет. Сразу в часть и там по-быстрому учить будут.

Роман. Из деревни Починок недалеко от Егорьевска. Деревенский парень. Ростом мал. Рыж. Розовое лицо. Белые ресницы. Мать сказала: "Иди в армию, тогда хоть охранником где-нибудь устроишься"

Еще один Роман. Люберецкий. Знает военные песни группы "Любе". Спрашиваю, а знает ли, что Расторгуев не служил в армии? Это для него новость.

Андрей из Королева. Учится в институте музыки. Отсрочки нет. Жалеет, что год из жизни вылетит. У него оперный баритон. На следующий год можно было бы уже в театральных хорах подрабатывать. Но с другой стороны, никакой серьезный продюсер с ним работать не будет, если впереди светит армия. "И главное, со своим годом схожу. Потом еще тяжелее будет отрываться"…

У меня это был, конечно, не соцопрос. Безо всякой методологии говорил с ребятами. Научному анализу не поддаётся. Но общее ощущение сложилось такое, что армию, или, по крайней мере, это пополнение, не назовешь рабоче-крестьянским. Очень значительная прослойка студентов. Может быть, потому, что все ребята подмосковные, продвинутые. Заметны, конечно, среди них были и "гопники", оторванцы. Однако бросались в глаза и интеллигентные лица. Это результат отмены военных кафедр в институтах и практической ликвидации отсрочек по учебе. Помягче будет климат в казармах. Да и год службы свое дело сделает. Меньше времени для огрубения нрава. Или огрубение пойдет интенсивнее?

Около половины первого их построили на перроне. Кто с вещмешками. Кто с ящиками тушёнки. Они довольно справно выполнили команду и ушагали через пути в туман.

Я продрог. Присел в опустевшем зале, где только что гомонили призывники. На стене — огромное полотно знаменитой картины "Василий Теркин. На привале".

Придумай я для завершения первой части смоленских заметок эту картину на стене вокзала — слишком надуманная вышла бы параллель. Но в Смоленском вокзале и правда висит такое четырехметровое полотно. И какие там лица! Какие воины! Всем под тридцать и более. Ни одного зелёного. Отборное войско. Богатыри. Сейчас такие типы найдёшь разве что среди контрактников. Тоже, конечно, можно композицию создать соответственную.

Но куда деть пацанов, только что сидевших здесь? Какой замысел под них подложить, какой выбрать сюжет, какими красками изобразить?

Cмоленская область