«МИНУВШЕЕ ПРОХОДИТ ПРЕДО МНОЮ…» ПОСЛЕСЛОВИЕ

«МИНУВШЕЕ ПРОХОДИТ ПРЕДО МНОЮ…»

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Прочитав работу Виктора Николаевича Салошенко еще до сдачи ее в набор, я, беседуя с ее автором, невольно пустился в отрывочные, хронологически непоследовательные воспоминания о тех временах и тех людях, о которых в ней повествуется. И мне было предложено поделиться кое — чем из того, что всплыло в моей памяти, что прошло через мое детство, мою молодость, мои зрелые и вот уже преклонные годы…

Собственно, охваченные автором события для меня не только история, не только нечто стороннее и далекое, а сплошь и рядом очень личное. Обращение в книге к деятелям, в разные годы стоявшим во главе моего родного края, по — разному запечатленным в моей памяти, дает мне повод обратиться к пережитому мною вместе с моими согражданами. Время, его атмосфера — главное для меня. А деятели… Об одних я ничего не могу вспомнить и сказать, ибо они никоим образом, то в силу моего возраста, то по стечению обстоятельств не проходили через мои дни; о других же остались в памяти лишь сугубо личные впечатления, малой толикой которых я попытаюсь кратко поделиться, извлекая на свет отдельные, на мой взгляд, наиболее характерные эпизоды, не злоупотребляя ими. И, конечно же, придется упомянуть о других заметных людях, с кем довелось встречаться и как?то общаться…

Главное же, что побудило меня взяться за послесловие, — это возможность со своей «личной колокольни», пусть коротенько, оглядеть дорогое и святое для меня время, не претендуя на историческую полноту освещения его и тем более на аналитические оценки того, что вершилось на моих глазах.

Вообще?то для воспроизведения и осмысления эпохи и ее действующих лиц нужен новый Александр Герцен и, по жалуй, не один — так громадно прошедшее. Великий мыслитель и художник слова создал произведение, которое практически не имеет себе равных в мировой литературе. С некоторыми допущениями рядом с его гениальной, пронзительно откровенной исторической и человеческой исповедью «Былое и думы» могут быть поставлены разве что воспоминания удивительного сына эпохи ренессанса Бенвенуто Челлини да биографическая трилогия нашего титана Алексея Максимовича Горького. Других аналогий я не нахожу…И все?таки разными авторами, многими авторами — в их разных по объему и значимости воспоминаниях — по кусочкам, мозаично нужно — просто насущно необходимо — запечатлеть, воссоздать время, так стремительно ставшее историей.

Александром Ивановичем Герценом высказана жгучая, исключительно животворная для нашего времени — времени всяческой путаницы по недомыслию и злонамеренной клеветы, мысль: «Мне ужасно хотелось бы спасти молодое поколение от исторической неблагодарности и даже от исторической ошибки».

У автора прочитанной вами, уважаемый читатель, книги под руками были архивные материалы, всякого рода исторические справки, я же в беглом своем послесловии ни в коей мере не пытаюсь повторять, перепевать и пережевывать изложенное на столь многих страницах. Мои строки — это, повторяю, мое восприятие пристрастно дорогого мне времени, это обращение не к документам, а всего лишь к собственной памяти, которую расшевелила работа Виктора Салошенко. Да и нужны ли мне документы? Не знаю, может быть и самонадеянно, но в своё время я говорил об этом в стихах, обращенных к дорогому мне Краснодару:

Город мой, из двух столетий, что пришлось пройти тебе, я немногим больше трети был с тобой в твоей судьбе.

Для нехитрого мотива без особенных затей мне не нужно ни архива, ни профессорских статей, ни чужих воспоминаний, ни рассказов стариков, ни назойливых копаний в потаеньях дневников.

Моя память точно и ясно запечатлела преображение Краснодара из почти станицы в пусть еще сугубо провинциальный, но все?таки город, близкий по духу тем советским городам, которые, в силу того, что мой отец, инженер — строитель, бросался с одной стройки на другую, мне уже в детстве пришлось повидать. И главное в этом преображении — облик улиц. Какое радостное удивление вызвали у моей мамы и у меня — пацанёнка — стройные юные деревца, вдруг, как по мановению волшебной палочки, выстроившиеся вдоль кирпичных тротуаров. Это увидели мы, вернувшись в 1934 году из Кронштадта — Ленинграда. Убогость и заштатность екатеринодарских патриархально — лирических улочек несколько спрятались за молодой зеленью катальп, ясеней и кленов.

Но самое удивительное, по словам моей мамы Евфросиньи Кирилловны, омоложение улиц Краснодара произвела молодежь институтов и техникумов, которые появлялись один за другим, и студенчество заполняло вечерами и Красную, и горсад, и первый в городе стадион «Динамо» во время соревнований, особенно футбольных матчей. Об этом, изничтоженном немцами, первом городском стадионе, я бы мог наговорить целую повесть, ибо окончательно завершил его строительство Борис Александрович Бакалдин. Музыка из радиодинамиков в футбольные дни, оживление и кипение страстей болельщиков — вся эта праздничная приподнятость сама по себе стремительно, как вода выталкивает тело ныряльщика, всех нас, и взрослых, и детей, выносила на поверхность иной, новой для нас жизни, исполненной бодрящей радости. И это при безусловной бытовой, житейской бедности. В нашу плоть и кровь, в нашу повседневность входила только что народившаяся бодрая и грустная, героическая и лирическая советская песня. Она лилась из репродукторов, она звучала с экранов первых звуковых кинофильмов, она действительно помогала нам строить и жить. И еще — она подготовила нас всех, от мала до велика, к осознанию того, что завтра будет война и что к ней надо быть готовыми. Мы играли в красных и белых, причем быть белыми никто не хотел. И во дворе своем, на краю своем мы с азартом устанавливали очередность, доходя уже до нешуточных столкновений с кулаками, обидами и слезами.

В книге В. Салошенко упомянул имена больших людей, тех, кем мы гордились, кого превозносили. Именно таким был и остается для меня Дмитрий Жлоба. Трагическую судьбу его и сейчас воспринимаю с незатихающей болью и не могу объяснить. На улице Шаумяна через дом от нашего двора жили друзья моих родителей — инженер — строитель Сергей Валентинович Алексеев и студентка, а затем учительница русского языка и литературы Татьяна Константиновна. Сережа, как называли Алексеева у нас в семье, работал с Д. П. Жлобой, был его порученцем, т. е. по нынешнему помощником, носил, как многие на такой работе, обязательную полувоенную одежду, «чертом носился на мотоцикле», чему ужасалась моя мама, вообще был хорош собой.

Алексеевы и Бакалдины завели традицию чаепитий вечерами под выходной день. Мама моя пекла пироги, слывшие легендарными, и на фанерном кругу, покрытом большой салфеткой, свежеиспеченный пирог приносился в более просторную квартиру Алексеевых, и там я пучил глаза на казавшегося мне очень крупным и очень красивым человека со смуглым (или обветренным?) лицом — Дмитрия Петровича Жлобу, всегда восхищенно нахваливавшего мамино искусство. Поверьте, я не помню вина за этими чаепитиями. Я запомнил особо один момент. По Шаумяна, направляясь в баню, шли строем красноармейцы и пели строевую песню: «Вперед, вы, жлобинцы лихие, не в первый раз вам наступать…». Песня громко звучала за открытым окном, а меня в это время сам песенный герой, сам Дмитрий Жлоба, взяв за руки, как на качелях, покачивал, поставив на ярко начищенный носок своего большого щеголеватого сапога… И еще до полной реабилитации героя я напишу: «Но перед правдой меркнет злоба, и, прежней славой знаменит, еще взойдет товарищ Жлоба на солнцем залитый гранит…»

Из тех, кто сходился на чаепития у нас и у Алексеевых, я, нет — нет, могу теперь встретиться лишь с одним человеком, самым юным из всех собиравшихся в той компании — Василием Ивановичем Семинихиным, тоже щеголявшим тогда в добротной гимнастерке, в бриджах, в сапожках и с браунингом в желтой кобуре на широком туго затянутом кожаном поясе. Потом уже, в послевоенные времена, мне придется общаться с ним в годы его пребывания на партийных и советских должностях, особенно тесно — в период его руководства краевым радио и телевидением. Остальных уже нет…

Вообще не только из?за профессии отца, но из?за самого характера тогдашней повседневности мне, мальчишке, жизнь представлялась сплошным строительством. Под руководством Д. П. Жлобы возводились каналы и рисовые чеки в низовьях Кубани, разбивался Сад — гигант в станице Славянской… По радио и в газетах говорилось о Днепрогэсе, о Магнитке, о Сталинградском, Харьковском и Челябинском тракторных, о

Сельмаше в Ростове — на — Дону… Даже в общем?то в обочинно тихом Краснодаре один за другим вырастали цеха завода им. Седина, масложиркомбината им. В. Куйбышева и, наконец, ЗИП… Строились всенародно водохранилища… Шла борьба за урожай, превышающий урожаи дореволюционной Кубани, за — аж стопудовый! Следовательно всего лишь за получение 16 центнеров зерна с гектара. До рекордов семидесятых-восьмидесятых годов, до урожая в 60, а то и в 80 центнеров вела дорога титанического труда и дерзких поисков. Людям не просто поверить, как в Краснодар без деревьев на улицах, так и в то, что большая страна, постоянно живущая на краю военной пропасти, ежесекундно готовая сорваться в нее, не имела сил и средств защитить себя в той войне, которую заранее назвали «войной моторов». А противостоял нам капиталистический мир великой индустриальной мощи и самой изощренной технической мысли. Нам же приходилось все начинать с нуля. И нельзя об этом забывать, и преступно об этом умалчивать! Таковым было наследство нашей исконной, иконной и посконной Расеи — матушки…

Сейчас я могу лишь удивляться тому, что находились средства и силы еще и на строительство стадионов, о коих и не ведала Россия; Дворцов пионеров, школ, вузов, домов культуры, больниц, санаториев, пионерских лагерей, баз отдыха и жилья…

Это особенно ярко проявилось в строительстве нового Сочи. В конце мая 1936 года мы с мамой при довольно крутой волне высадились с борта комфортабельного теплохода «Аджаристан» в моторный баркас, доставивший нас к сочинской свайной пристани.

Нынешнего красавца — порта не было и в помине… Не было и прибрежной береговой железнодорожной ветки Туапсе-Сочи… Многого и из того, что так присуще нынешнему Сочи, еще не было… Отцу были поручены большие объемы бетонных работ. Только что, еще не полностью, вступил в строй санаторий РККА им. К. Е.Ворошилова, заканчивалось строительство санатория для работников тяжелой промышленности им. Серго Орджоникидзе, возводились другие здравницы, а заодно большая больница и школы.

Как?то краснодарская городская газета поместила коротенькую информацию о собрании сочинских коммунистов, приправленную мыслишкой о том, что, дескать, мало они поразрушали, еще, мол, захотелось… Отец последние два — три года своей жизни с болью воспринимал всякую перестроечную мерзопакость и галиматью, а тут лишь рассмеялся: «Вот же стервецы!». По трудовому соглашению, заключенному отцом с властями города — курорта, его семью прикрепили к питанию в столовой санатория ВЦИК СССР «Кавказская Ривьера» и с предоставлением пропусков на пляж и на территорию здравницы. Там я вместе с мамой и её тогда еще молоденькой сестрой Тамарой Кирилловной Чередниченко оказался в окружении очень солидных людей, буквально государственных мужей того времени.

Увы, время поглотило их, и даже любительские фотографии, когда?то хранившиеся в семье, в конце 30–х годов были мамой сожжены, как была ею же сожжена записная московская книжка тети Томы с именами и телефонными номерами большинства этих веселых и уверенных в себе дядечек. Как не вспомнить Александра Трифоновича Твардовского:

Тут ни убавить,

Ни прибавить, —

Так это было на земле…

Осталась лишь одна наша фотография с «Дедушкой русской авиации», одним из первых русских асов, Борисом Иллиодоровичем Россинским, первым учителем и наставником великого Михаила Громова. Я отчетливо помню, как на олеандровой аллее меня с веселым смехом поздравляли со знаменательным событием в моей мальчишеской жизни — встречей с Иосифом Виссарионовичем Сталиным.

…Недавно был сдан в эксплуатацию мост через реку Сочи, и мы с тетей Томой шли к нему от платановой аллеи, направляясь утром в Ривьеру. У моста стояли открытые машины и лимузины. И некий молодой человек с широко открытым воротом белой рубашки, наклоняясь к нам, сказал: «А вы, девушка с мальчиком, проходите, проходите…». На мосту довольно ранним утром было безлюдно, и Тома вдруг дернула меня за руку и каким?то особенным шепотом воскликнула: «Смотри… Сталин…». Он шел по другой стороне моста, от Ривьеры, навстречу нам, ведя правой рукой по сверкающе белому под утренним солнцем каменному парапету. Запечатлелась контрастность двух цветов в его небольшой ладной фигуре. Белая парусиновая фуражка с белым козырьком, белый китель, белые брюки, вправленные в иссиня — черные сапоги. И брови, и усы, и глаза казались особо темными на этом белом фоне. И еще запомнилось синее утреннее небо, ниспадающее за его спиной в такое же утреннее синее море… Думал ли я, что означал и будет означать этот человек в судьбе моей страны, моего народа и лично моей! Как походя и тупо будут оценивать все сделанное им! И каждая страница этой книги, пробудившей эти мои воспоминания, каждый горький и гордый год, упомянутый в ней, так или иначе, при его жизни и после его жизни, связаны с ним. А тогда в тени парка Ривьеры веселые дядечки подшучивали над свалившимся на мальчика счастьем «лицезреть самого…». Пройдет время, и я буду беспомощно винить себя за те два — три года, когда поколебалась моя вера в исторической правоте этого очень сложного, очень неоднозначного и, безусловно, неисчерпаемо гениального человека. Не сразу я дошел до прилюдного еще в царствование Никиты Хрущева смакования эпиграммы:

Без околичности

Жизнь правду нам открыла:

То был культ личности Теперь у нас культ рыла.

И чтобы, по возможности, достаточно резюмировать свое сегодняшнее отношение к нему, позволю себе процитировать самого себя.

И вознесен, и осужден,

и беспардонно оклеветан, он полубогом и вождем спокойно встал над целым светом.

И как истошно не скули, грызя подол его мундира, а он в истории Земли творец незнаемого мира.

И кровь, и слезы, и восторг, и верность вплоть до мук и смерти он из народных душ исторг в огне великой круговерти.

И с каждым шагом все видней над горизонтом расстояний из грешной бренности тех дней растет бессмертие деяний.

5 декабря 1936 года была принята сталинская Конституция. Согласно новому административному делению, был образован Краснодарский край в сентябре 1937 года. И тогда же небывало торжественно, даже парадно прошли выборы в Верховный Совет СССР первого созыва. Не помню, кого из первых секретарей крайкома и в какую из двух палат Верховного Совета избирали тогда краснодарцы, но помню, как агитаторы с избирательного участка заранее договорились с моими дедушкой и бабушкой о том, что они, старейшие в нашем дворе, первыми в 6 часов утра придут для исполнения своего гражданского долга. Студеным и снежным декабрьским утром, принаряженные, как для своих редких ритуальных походов в церковь, мои Кирилл Антонович и Варвара Никитична были усажены в престижную тогда машину «М-1» (Эмку), доставлены на участок и столь же заботливо сопровождены домой, да еще с какими?то кондитерскими сувенирами. Вся наша семья, и я в том числе, поднялась в декабрьскую утреннюю темень, чтобы видеть сиё торжество. А потом вообще радости моих стариков не было границ, когда по радио сообщили: «Первыми отдать свои голоса за кандидатов блока коммунистов и беспартийных к урне для голосования подошли старейшие кубанцы Кирилл Антонович и Варвара Никитична Чередниченко…». Безо всякой иронии свидетельствую, что в этом ставшем нарицательным 37–м году и впрямь «жить стало лучше, жить стало веселее». И поэтому сменявшие один другого с кинематографической быстротой первые секретари Краснодарского крайкома ВКП (б) И. А.Кравцов, М. И.Марчук, Л. П.Газов никак не запечатлелись в моей мальчишеской памяти, никаких разговоров о них я попросту не слышал, хотя при мне обсуждались любые политические вопросы, ибо табу молчания о том, что говорится дома, для меня лично, да и для других моих сверстников, было священно.

Таковы разительные противоречия эпохи. Главенствовал же в нелегкой жизни тех лет не показной, не казенный, а из души идущий энтузиазм строителей новой жизни. Нынешним ужам от телепропаганды никогда не поверить в него, никогда не понять красоты соколиного взлета! И еще об одной запоминающейся особенности тех лет. Находясь среди взрослых, видя их обращение друг к другу, их манеру общения, я никогда ни при каких обстоятельствах не замечал ни чинопочитания, ни раболепия, ни заискивания перед вышестоящим должностным лицом. Спокойное и достойное равенство было естественным и обычным, идущим еще от большевистских традиций революционных лет. Так вели себя и Жлоба, и легендарный соратник Атарбекова, чекист с двумя темными ромбами в малиновых петлицах Папашенко, и даже Малкин, оставивший о себе черную память погубителя многих людей.

Теперь, обращаясь к жизни моих родителей в те годы, пересматривая старые любительские снимки сослуживцев-строителей, просто друзей семьи, я невольно мысленно озвучиваю строки моего покойного друга чудесного советского поэта Михаила Львова.

…Какие лица у людей И — старые,

И — молодые,

Без «голодания»

Худые…

Все — как светильники идей.

Десять лет возглавлял Краснодарский крайком ВКП(б) Петр Ианнуарьевич Селезнев. И за исключением военных лет мне все эти годы приходилось частенько видеть его выходящим на прогулку или садящимся в машину у ворот занимаемого им дома по ул. Чапаева, в половине квартала от родного моего двора. Говорилось об этом человеке не очень много. У меня осталось впечатление, что жизнь наша шла сама по себе, а он где?то и как?то на недоступных взорам высях «осуществлял руководство».

Один — единственный раз его появление перед людьми сопрягалось с величайшим подъемом чувств — это его выступление перед краснодарцами в мглистый, пахнущий гарью выжженных зданий день освобождения города от фашистов. Стоящий на превращенном в трибуну грузовике, в своей серой шинели, он олицетворял силу и радость победы, само чувство свободы, само возвращение нашей дорогой, родной нам советской жизни.

Пожалуй, мое отношение к П. И. Селезневу несколько обидчиво, ибо я сомневаюсь, прав ли был он, отказавшись от общегосударственного финансирования восстановительных работ в нашем городе, включенном в список как более пострадавших крупных культурных и промышленных центров страны. Я?то видел, как вырастали из руин и пепла и как хорошели другие города! Правда, сравнивать наши разрушения не то что со Сталинградом, но и с Ростовом — на — Дону, и с Харьковом было бы несерьезно, но все?таки город, потерявший все свои два — три десятка более — менее архитектурно — значимых зданий, выглядел ужасно. Стоит лишь взглянуть на фотографии 1943 года…

Настоящее, ускоренное и радостное преображение Краснодара началось с приходом в крайком в марте 1949 года Николая Григорьевича Игнатова. Ни в ком за всю историю Краснодарского края не воплощалось так полно народное представление о народном руководителе, как в нем. Он был не просто авторитетен, но был любим. А ведь, кажется, куда каким суровым и требовательным был этот человек! Дело не только в том, что и край, и, что важно для краснодарцев, столица края шагнули далеко вперед за какие?то три с половиной года. Дело в том, что он сумел вовлечь во все начинания огромные массы людей, и вовлечь их так, что все мы чувствовали необходимость совершаемого и для всех и для каждого из нас. В конечном итоге, везде страна успешно залечивала раны войны, преображались города и села, росли новые предприятия, и своими успехами Краснодар никого бы тогда не удивил. И все?таки было чему радоваться! Ликвидировались по всем улицам и дворам зловонные выгребные ямы, и город днями, а особенно ночами уже не благоухал гремящими по булыжным мостовым бочками ассенизационных обозов, расплескивающих свое содержимое на ухабах и ямах, уродующих проезжую часть большинства улиц. Кирпич тротуаров и булыжник дорог заливали асфальтом. Переносились и обновлялись трамвайные линии, и эта работа была общенародной, и венчали ее общегородские празднества, с угощениями, с выпивкой, с песнями! И, даже не верится, без происшествий, без ныне обязательных ЧП… По городу пошли троллейбусы, мостились окраины, выстраивались рядами светильники. После Николая Григорьевича его преемникам было уже значительно легче. Это как сдвинуть с места тяжелый состав: дальше вроде бы и само пошло. Хотя, конечно, не само. Помню улицу Красную во всю свою многокилометровую длину, превращенную в глубокую и широкую траншею. Это уже в другие годы другой организатор — председатель горисполкома Иван Федорович Бабичев, несмотря на обвинения в авантюризме и угрозы, пошел на такую реконструкцию подземных коммуникаций в самом центре города. И это был не риск, а строгий расчет и четкое его воплощение в жизнь, по дням, по часам, по графику… Где?то в 50–е годы в центре города по улице Гоголя, между Октябрьской и Кирова, прекратила свое существование одна из примечательных екатеринодарских реликвий — огромная, даже в знойные лета не высыхающая лужа, с зеленой ряской и порой даже с лягушками.

И теперь, когда моя родимая ухоженная улица Шаумяна 40 Заказ 61

все больше приобретает черты Рашпилевской улицы моего детства (смотря по погоде, с лужами, грязью или пылью), я думаю, что ей не зря возвращено прежнее, известное только таким старожилам, как я, наименование…

С первым секретарем крайкома Виктором Максимовичем Сусловым мне уже пришлось общаться напрямую, и первая личная встреча с ним оказалась таковой, что я хорошо запомнил ее, тем более, что много раз по разным поводам мне приходилось рассказывать о ней. Где?то в самом начале 1954 года, я, школьный учитель — словесник, около двух лет как принятый в партию, автор недавно увидевшей свет первой книжки стихов, был приглашен в малый зал крайкома КПСС на беседу первого секретаря с литераторами. Виктор Максимович Суслов по написанному тексту характеризовал состояние литературных дел на Кубани. И в заключительной части выступления повел речь о недостойном поведении ряда пишущих. Так, было сказано, что во всю пьет Андриан Васильевич Руммер — Иванников, Николай Георгиевич Винников сочиняет свои пьесы лежа на диване и с обязательной рюмашкой, что попивает и преуспевающий поэт Виталий Бакалдин… Потом пошли выступления. Андриан Васильевич Руммер не выступил. Этот больной глазами, огромный и сильный человек, действительно крепко выпивал. Он и кончил жизнь трагически — повесился, и мне, тогда уже руководителю писательской организации, пришлось в том же крайкоме хлопотать о достойных похоронах литератора, которому в свое время не раз писал сам Алексей Максимович Горький…

Но вернусь к тому памятному заседанию. Подошла очередь выступить Николаю Винникову. Он дельно и трезво говорил о проблемах театра и драматургии, в заключение подтвердил тот факт, что «пьесы сочиняет на тахте», но скрючившись в три погибели от боли в желудке от приступов язвы, и пьет даже не водку, а прописанный ему чистый спирт, запивая его картофельным соком. За Николаем Георгиевичем дали слово мне, и, обозрев нашу поэзию в качестве члена бюро писательской организации, курирующего стихотворчество, сказал о том, что для молодого коммуниста высокая честь обратить на себя внимание руководителя края. Остальное помню так, как будто вырезано на камне памяти: «Конечно, тяжело слышать обвинения от самого первого секретаря крайкома. Но я спокоен. Потому, что этого не могут сказать обо мне мои десятиклассники и мои десятиклассницы, мои девятиклассники и мои девятиклассницы. Этого не могут сказать их родители, что особенно дорого мне. Не мо гут сказать мои товарищи по работе — учителя…». И пошел на место.

В. М. Суслов тут же объявил перерыв на 10–15 минут. Но перерыв затянулся минут на 30–40. И первое, с чего начал Виктор Максимович, было глубокое извинение перед Николаем Георгиевичем Винниковым и «особенно перед молодым коммунистом и учителем Виталием Борисовичем…». Суслов даже фамилии моей не назвал, а дальше говорил о том, что сам получил урок, что руководитель должен не доверять тем, кто «подсовывает такого рода справки». Тут же предложил «открепить от партийной организации людей случайных, склочных, завистливых», а главное убрать секретаря парторганизации, тогдашнего корреспондента ТАСС, а потом, при

А. И. Аджубее, собкора «Известий», причинившего кубанцам много зла.

Я столь подробно остановился на этом эпизоде, чтобы показать, в какой атмосфере приходилось формироваться: свет и тень неизбежны, а также подлость и честность соседствуют в нашей жизни… Во всяком случае, сколько раз я потом ни обжигался, излишне доверяясь тому или иному руководителю, а того далекого примера истинно партийной совестливости и самокритичности не забывал да и сейчас не забываю.

Да и снят со своего поста В. М. Суслов был за то, что с трибуны пленума ЦК посмел возразить Н. С. Хрущеву, отстаивая во время кукурузного умопомешательства нашу кубанскую пшеницу.

О Дмитрии Степановиче Полянском мне писать что?либо трудно. Я слишком пристрастно, слишком уважительно и любовно отношусь к этому энергичному, тогда еще молодому, дерзкому во всем человеку. Мне он импонировал своей заинтересованностью искусством, литературой, культурой Кубани, лак никто до него и после него. Жаль, что он лишь как метеор пронесся по небосклону нашей жизни. Помню, как иронизировали по поводу его планов «превратить Тамань в советскую Шампань». Но те виноградарские совхозы и винзаводы, что выросли его заботами от Геленджикской бухты до Керченского пролива, живут даже в наши всс разрушающие годы и дают добрые плоды. Помню, как Дмитрий Степанович говорил о том, что натуральное виноградное вино к столу и в праздник и в будни, доступное по цене, поможет людям отвыкнуть от всяческой губительной сивухи, куда эффективнее нежели всяческого рода запретительные кампании борьбы с алкоголизмом.

Ну а наиболее яркий личный эпизод общения с ним — это прием в Георгиевском зале Кремля в честь делегатов 1–го учредительного съезда Союза писателей РСФСР, созыву которого Дмитрий Полянский как председатель Совета Министров Российской Федерации во многом способствовал. Тогда он пригласил меня к столу Президиума ЦК, представил

А. И. Микояну, Н. С.Хрущеву, К. Е.Ворошилову, Е. А.Фурцевой, другим своим коллегам и вообще проявил внимание к моей скромной особе… Зато, когда на следующий день Владимира Алексеевича Монастырева, Вячеслава Ивановича Пальмана и меня пригласил в свой номер в гостинице «Москва» председатель крайисполкома Борис Фёдорович Петухов, то находящийся там же Дмитрий Михайлович Матюшкин, преемник Полянского, никакого интереса ни к съезду, ни к нам, грешным, не проявил. Собственно и видеть его приходилось лишь в президиумах пленумов и активов. И что он был за человек, я не знаю.

Многие на Кубани не понимали, почему столь острый умом Д. С. Полянский предпочел, выбирая себе преемника, яркому, коммуникабельному и пользующемуся популярностью в крае Б. Ф. Петухову весьма невыразительного Д. М. Матюшкина. С Борисом Федоровичем последний раз я виделся в Кирове, когда наш земляк занимал там пост 1–го секретаря обкома КПСС. Я приехал на вятскую землю в составе группы поэтов и прозаиков, пишущих для молодежи. Наши небольшие, в 5–6 человек, бригады направлял в различные регионы страны ЦК ВЛКСМ. И моих товарищей по той поездке, таких как Владимир Порудоминский, Владимир Костров, Олег Дмитриев, приятно поразило то, что, узнав об участии в бригаде кубанца, он тут же принял нас, вспоминая Кубань, краснодарских литераторов, вообще многих своих земляков…

Судьба не сводила меня ни с В. И. Воротниковым, ни с Г. П. Разумовским, ни с А. В. Масловым, возглавлявшими край в последние перед крушением партии годы.

А вот об отношениях писателей с Георгием Ивановичем Воробьевым можно было бы многое порассказать. Скажу лишь, что в его бытность случилось редчайшее, собственно — единственное в жизни писательской организации России событие — «Дни кубанской литературы в Москве». Не понимаю, как это нам удалось осуществить! Может быть, посчитали сие на будущее излишним, но ни одна область и ни один край не были удостоены такой чести. А ведь прошли мы в Москве даже очень успешно.

Когда же в 1962–1964 годах баламутный М. С. Хрущев раз делил партию на сельскую и промышленную, то с руководством промышленного крайкома КПСС у моих друзей и у меня сложились не просто враждебные, а непримиримо враждебные отношения. Дело дошло до того, что на подошедшем по уставу отчетно — выборном писательском собрании все до одного ставленники крайкома были при тайном голосовании забаллотированы, а бюро организации выбрано в составе всего трех человек, до единого крайком абсолютно не устраивающих: В. Бакалдин, В. Логинов и Г. Садовников. Самое нелепое и непонятное для меня заключалось в том, что 1–м секретарем промышленного крайкома был добрый мой знакомый и уважаемый мною человек, краснодарец и ровесник Александр Иванович Качанов. Может быть, ему я обязан тем, что секретарю крайкома по идеологии Георгию Ивановичу Кинелеву не удалось добиться моего исключения из партии за недостаточную партийность моего руководства писательской организацией, хотя я через три месяца после скандальных выборов вместе со своими товарищами подал в отставку. Это случилось в мае 1963 года. А в октябре 1964 года я из Тамани, с лермонтовского праздника в одной машине с Георгием Ивановичем Кинелевым летел в Краснодар на объединенный пленум двух крайкомов, посвященный уходу с поста М. С. Хрущева. В декабре того же года заведующий отделом уже одного крайкома КПСС Г. И. Кинелев готовил бумаги на бюро утвердить мое новое избрание руководителем писательской организации. Вопросов о выговоре не было, благо «строгач» мне вынесен был без занесения в учетную карточку. Таковы гримасы судьбы, и они неизбежны во все времена, во все эпохи…

Самым же ярким в памяти за этот период явилось пребывание в Краснодаре выдающегося государственного деятеля и обаятельного, удивительной культуры и обширнейших познаний человека — Николая Константиновича Байбакова. Снятый за самостоятельность мышления, за принципиальность с высокого и ответственного поста председателя Госплана РСФСР, будущий председатель Госплана СССР и правая рука Николая Алексеевича Косыгина, он, несмотря на свою опалу, пользовался непререкаемым авторитетом и в крае, и в столице, и по всей стране, особенно у нефтяников и газовиков, коих много лет курировал. Он тесно и дружески общался с такими моими друзьями, как Владимир Алексеевич Монастырев, Григорий Анисимович Федосеев, Вячеслав Иванович Пальман, Анатолий Дмитриевич Знаменский. Наши поездки с ним по краю представляли исключительный интерес.

Он не позировал, не рисовался, он просто работал: вникал в дела, делал замечания, советовал, не повышая голоса, разносил, если кто?то этого заслуживал. На таких руководителях и во время войны, и после нее держалась наша держава. Я в этом глубоко убежден.

Знаменательной личностью явил себя и Григорий Сергеевич Золотухин. Впервые я увидел его 12 января 1966 года. Почему такая точность? Просто в этот день торжественно и многолюдно отмечалось восьмидесятилетие Василия Степановича Пустовойта. А незадолго до этого уже стало известно, что Г. И. Воробьев уезжает из края и что на место первого секретаря крайкома претендуют Иван Ефимович Рязанов, тогдашний председатель крайисполкома, и Александр Иванович Качанов, после изгнания М. С. Хрущева и слияния парторганизаций в одно целое ставший вторым секретарем крайкома. И вдруг, как гром среди ясного неба, в торжественном президиуме рядом с Г. И. Воробьевым — новый глава края, «переброшенный» к нам из Тамбова, суровый человек с изуродованной шрамом челюстью, Григорий Сергеевич Золотухин.

На банкете в большом зале ресторана, что на углу улиц Красной и Гоголя, я сидел за столом близко от всех четверых названных мной партийных лидеров и невольно наблюдал за ними. Георгий Иванович Воробьев чувствовал себя уверенно и вел себя соответственно как гостеприимный хозяин и тамада на великом праздничном застолье, всячески чествуя действительного члена Академии наук СССР и дважды Героя Социалистического Труда Василия Степановича Пустовойта. Видимо, Г. И.Воробьев уже знал, что через какое?то время он получит пост министра СССР — председателя Госкомитета лесного хозяйства, а вот оба претендента на первую должность в крае показались мне в какой?то мере смущенными. Во всяком случае, Иван Ефимович Рязанов, относившийся ко мне всегда очень дружески, явно переналег на выпивку. Он, знакомя меня с новым первым и нахваливая, наговорил явно лишнего, что, на мой взгляд, побудило Г. С. Золотухина долгое время настороженно присматриваться ко мне. На банкете с большим успехом прозвучала песня «Подсолкушек», написанная на мои стихи Евгением Алабиным и душевно спетая Любой Алабиной, женой композитора, солисткой краевого театра оперетты. Крайкомовские идеологи ни в какую не хотели, чтобы в юбилей академику была подарена не «производственная», а сугубо лирическая песня.

В чистом поле шорохи Не слышны почти.

Шепчутся подсолнухи В голубой ночи.

Только мне все кажется:

Нет хороших слов.

Запросто не скажется,

Что пришла любовь.

К нашему с Женей Алабиным счастью песенка очень понравилась юбиляру и, как потом оказалось, запомнилась и Г. С. Золотухину. Ибо однажды во время своей концертной поездки с филармонической бригадой я был срочно вызван в Краснодар с Черноморского побережья и получил почетное партийное задание встретиться с приглашенным на Кубань композитором Григорием Федоровичем Пономаренко, показать ему наши края, наладить человеческие и творческие контакты с ним и склонить его к решению переехать из Волгограда в Краснодар. Григорий приехал к нам как личный гость Г. С. Золотухина, а мне было доверено представлять лично первого секретаря и гостеприимно, «по — кубански» встретить композитора, пользуясь помощью энергичного молодого работника Михаила Николаевича Михайлова, нынешнего директора госцирка. Миссия наша оказалась и лично, и творчески плодотворной, и не один я сегодня благодарен Григорию Сергеевичу Золотухину за эту его инициативу: за то, что любимейший композитор стал нашим земляком, чем теперь мы так гордимся.

Повторяю, что мое отношение к героям книги В. Н. Салошенко сугубо личностное, и я стараюсь не выходить за рамки собственных впечатлений. Скажу лишь, что наиболее горькая участь выпала на долю Ивана Кузьмича Полозкова и Сергея Федоровича Медунова, ибо и тот, и другой пережили величайшую для себя катастрофу — крушение партии и страны.

Иван Кузьмич Полозков вызывал и сейчас вызывает самое глубокое мое уважение. Вокруг его имени много всего наносного, столь характерного для «перестроечной» пропаганды, тем более, что волею событий он на какое?то короткое время оказался лидером всех российских коммунистов. И не в его силах, и не в силах кого?либо другого было переломить ход тщательно спланированного, щедро финансируемого, подготовленного с хрущевских времен идейного и морального разложения и вражеского наступления на партию, на социалистический строй и советскую власть. Но я убеж-

ден, что и сегодня, живя в Москве и, как мне известно, прибаливая, Иван Кузьмич Полозков, безукоризненно честный и принципиальный человек (все «демократические» копания в его жизни не дали порочащих фактов), имеет право не терзаться своей совестью столь мучительно, как, вероятно, терзался ею Сергей Федорович Медунов. Человек крупномасштабный, великолепный организатор, добившийся высших достижений в хозяйственной жизни края, Сергей Федорович оказался еще большей жертвой обстоятельств, нежели кто другой. Коррупция, карьеризм, очковтирательство, все то, что потом враждебные силы окрестят отнюдь не гладким, а горьким словцом «медуновщина», имели место, и от этого никуда не деться. Я не раз общался с Сергеем Федоровичем, но отношения наши были сугубо деловые, и взаимное непонимание и отчуждение существовали между нами еще с той поры, когда он был первым секретарем Сочинского горкома. Трудно объяснить, почему так получилось. И не об этом речь. Я помню главное.

…Лесополоса. Проселок. С одной стороны поля Краснодарского края. С другой — Ставрополья, в бытность хозяйствования там «самого» М. С.Горбачева. Как будто это поля разных континентов. Ухоженность, какая?то особая кубанская выхоленность краснодарских полей «высокой культуры земледелия» и, увы, нечто совсем противоположное у наших соседей. Я жил с С. Ф. Медуновым в течение ряда лет по соседству, мой старший сын был в добрых отношениях с его сыном, я знаю, что никто и никогда из живущих рядом не мог упрекнуть Сергея Федоровича в том, что именовалось у нас «личной нескромностью»: ни хором, ни оглушительных, на всю округу, приемов… И я рад тому, что в последние годы жизни осиротевшего, опального, гонимого, преданного и оклеветанного бывшими его подхалимами человека, у нас с ним установилась связь, что по телефону изредка общался с ним, и этому во многом способствовала газета «Вольная Кубань», сохранившая в лице своего редактора Виктора Александровича Ламейкина да и всего коллектива, уважительное и внимательное отношение, не в пример другим краевым СМИ, к этому поверженному очень большому и сильному человеку…

В книге звучат трагические ноты, когда автор обращается к светлым и незабвенным именам Юлии Владимировны Друниной и Зои Ивановны Боровиковой. Казалось бы, известный советский поэт и первый секретарь кубанского райкома партии, вроде не вписываются в основное содержание книги, но это именно «йроде бы»… Ибо трагический уход из жизни этих женщин — патриоток в годину величайшей трагедии в истории нашей Родины и показателен и закономерен. Юлия Друнина оставила небольшой, но добрый след в моей жизни. Я бережно храню ее выступление на обсуждении в Москве моего творчества. Особо отметила она вынесенную на суд московских коллег среди других моих вещей поэму «Царевна — Недотрога». Согласитесь, приятно было слышать, а потом и читать о себе сказанное Юлией Владимировной: «Мне нравится прежде всего лирический герой В. Бакалдина… Я говорю это с радостью, гак как познакомилась с очень хорошим поэтом».

Добрые отношения с Юлией Друниной были и у моего друга поэта Кронида Обойщикова, тоже очень личностно пережившего гибель поэтессы. В былые времена бывали писатели Кубани частыми гостями нашего замечательного Курганинского района. С ним в довоенные годы связано творчество Валентина Овечкина, в его прекрасной станице Родниковской, в колхозе «Маяк Революции» я общался дружески с его выдающимися председателями: Кузьмой Филипповичем Еремышко и Борисом Васильевичем Филатовым… По- этому?то, что делала в районе, как им руководила, как общалась с людьми уже в самые предперестроечные годы Зоя Ивановна Боровикова было мне очень интересно. Это был человек кристально — чистой, хрустально — звонкой, светящейся идейной красоты и ясности. И последнее, что довелось мне услышать от нее в кабинете художественного руководителя филармонии — нашего певца Владимира Сергеевича Бурылева, был упрек за то, что я «позабыл их район», что «надо обязательно осенью этого года провести творческие встречи и в Родниковской, и в самом Курганинске…» Осенью этого, то есть 1991 года, Зои Ивановны уже не было в живых, и я ничегошеньки не знаю, как жил и как теперь живет после нее Курганинский район, вспоминают ли там свою великую и неутомимую заботницу…

Уходит поколение —

то времени веление…

И никуда не деться

от жгучей боли сердца.

И вовсе не от страха

остаться горстью праха.

Страшит неправда в слове,

оброненном во след,

о выстраданной нови

невыдуманных лет.

Ведь свой порыв и муки,

похоже по всему,

передаем мы в руки

неведомо кому.

Пусть нас осудят строго

за многие дела,

осталась бы дорога,

что к разуму вела.

Виталий Бакалдин

Март 2000 г.

г. Краснодар