18. Юридические факторы и государственные соображения

18. Юридические факторы и государственные соображения

В странах Европы в течение веков сложилась столь прочная традиция предоставления политического убежища, что до 1939 года ни одно государство, скорее всего, не стало бы даже рассматривать возможность возвращения на родину граждан, жизни или свободе которых могло бы угрожать такое решение *1004. Однако в 1939 году был подписан советско-германский договор, получивший название пакта Риббентропа-Молотова *1005. После заключения пакта на вокзале в Бресте состоялась дружеская встреча офицеров гестапо и НКВД, во время которой произошел обмен заключенными. Немцы выдали русских антисоветчиков, а Советы порадовали Гиммлера изрядным числом немецких коммунистов и евреев, которым ранее было предоставлено убежище в СССР *1006.

Не прошло и года, как было заключено еще одно соглашение об экстрадиции. 21 июня 1940 года в Компьене немцы в присутствии самого Гитлера представили делегации французского правительства свои условия заключения перемирия. Положение французов было хуже некуда: их армии были разбиты, союзник отвел свои силы с позиций в Дюнкерке. И все же генерал Виган упорно противился многим немецким требованиям, в том числе — о выдаче рейху беженцев из Германии, находившихся во Франции и её колониях. Виган назвал это требование бесчестным в свете французской традиции предоставления убежища, но Кейтель и слушать не желал о том, чтобы убрать это условие, и французам пришлось покориться. Через некоторое время во Франции появились нацистские близнецы советских репатриационных комиссий, и началась охота за беглыми немцами. Многих гестапо вывезло в неизвестном направлении, некоторые были посланы на строительство железной дороги в Сахаре (где они, между прочим, работали бок о бок с русскими, которых англичане позже выдали Советам). Наконец, многие, не видя другого выхода, вызвались работать в трудовой организации Тодта, где им даже платили зарплату. Данных о массовых расстрелах немецких беженцев у нас нет *1007.

Сомнительно, однако, чтобы западные государственные деятели могли взять эти прецеденты за образец. Положение русских, работавших или служивших у немцев, не имело прецедентов. Тут возникало множество вопросов, прежде всего вопрос о том, могли ли русские пленные ссылаться на Женевскую конвенцию, которую не подписала их страна. И если да, то исключало ли это их выдачу советскому правительству против их желания.

Можно было бы подумать, что тексты конвенций — Гаагской 1899 и 1907 и Женевской 1929 года — разом решат этот вопрос, но, к сожалению, в тексте отсутствовали четкие разъяснения по главному пункту. А главный пункт заключался в следующем. Если русские пленные считались повторно взятыми в плен советскими солдатами или гражданскими лицами, то, конечно, никаких возражений против их возвращения на родину быть не могло, и отношение советского правительства к ним, пусть даже и жестокое, с юридической точки зрения никак не касалось английского или немецкого правительств. Но как быть в тех случаях, когда русские, служившие в немецкой армии, носившие немецкую форму и присягнувшие на верность фюреру, заявляли о том, что являются немецкими солдатами? Можно ли было признать их правоту? А если да — то как это отразилось бы на законности их выдачи СССР?

Заинтересованные стороны — Англия, Германия и США, — подписавшие Конвенцию, придерживались разных точек зрения по этому вопросу. Английскую точку зрения высказал в сентябре 1944 года юрисконсульт МИДа Патрик Дин:

Несмотря на условия Женевской конвенции, солдат, взятый в плен армией своей страны в тот момент, когда он находился на службе во вражеской армии, не может перед лицом своего правительства и закона своей страны претендовать на протекцию Конвенции. Мы наверняка не признали бы такого права за английским гражданином, взятым в плен в момент его службы в немецкой армии. Если такой субъект взят в плен союзной армией, союзное командование имеет право передать его без всяких условий его собственному правительству, не нарушая при этом Конвенции. Избрав иной путь, мы поставили бы себя в затруднительное положение по отношению к союзным правительствам, и они имели бы основания обвинять нас в попытке укрыть возможных предателей от наказания, положенного им по законам их страны *1008.

Через несколько месяцев выяснилось, что США заняли в этом вопросе позицию, коренным образом отличную от английской. МИД узнал об этом из сообщения посла в Америке, лорда Галифакса, от 28 марта *1009. На это указывал и один из служащих английского посольства в письме Бернарду Гафлеру из американского Отдела особых военных проблем. Его комментарии были затребованы ввиду того, что.

по мнению МИДа, условия соглашения между правительством его величества и Советским Союзом обязывают возвращать в СССР даже тех советских граждан, которые требуют, чтобы их оставили в стране как немецких военнопленных *1010.

Патрик Дин, будущий посол в Вашингтоне, следующим образом комментировал заявление американцев: «Позиция США, на мой взгляд, является неверной и несовместимой с Ялтинским соглашением» *1011. Позже он разъяснил свою точку зрения подробнее:

Хотя [в тексте Ялтинского соглашения] не сказано прямо о том, что английское правительство должно репатриировать в СССР советских граждан, не желающих возвращаться, из текста ясно следует, что такие советские граждане подлежат выдаче советским властям независимо от их желания *1012.

На Бернарда Гафлера, однако, софистика Дина не произвела ни малейшего впечатления. Вновь изложив причины, обусловившие позицию американцев, и отметив, что США не принуждают к репатриации иностранных граждан, которым форма немецкой армии дает право рассчитывать на защиту Женевской конвенции, он продолжал:

Как я помню по моей службе на страже английских интересов в Германии, наше посольство в Берлине, следуя инструкциям вашего правительства, сообщило немецким властям, что лицо, носящее форму английской армии, является английским военнослужащим и на него распространяется действие Женевской конвенции. Насколько я понимаю, ваше правительство по-прежнему считает, что форма определяет принадлежность её обладателя независимо от его национальности, и именно в таком духе я информировал немецкое правительство в связи с бельгийским инцидентом, по поводу которого немцы заявили протест нашим правительствам. Далее, насколько я понимаю, из всех взятых им в плен лиц ваше правительство вынуждает вернуться под опеку соответствующего правительства лишь советских граждан. К другим национальностям это не относится. Госдепартамент считает нашу политику в этом вопросе вполне последовательной, тогда как в политике вашего правительства мы усматриваем непоследовательность, с которой нам будет трудно согласиться… Поскольку изменение нашей практики в отношении советских граждан, на наш взгляд, могло бы вступить в противоречие с духом и буквой Женевской конвенции о военнопленных, к которой присоединилось также и ваше правительство, Госдепартамент был бы очень признателен, если бы вы могли сообщить нам ваше решение по этому вопросу *1013.

Английское посольство обратилось в МИД за «инструкциями по дальнейшему обсуждению данного вопроса с Госдепартаментом». Прежде чем передать дело юрисконсульту, Джон Голсуорси подытожил свою точку зрения в документе, который можно считать довольно точным отражением позиции МИДа:

Насколько я знаю, мы исходим из принципа целесообразности. У нас было уже довольно хлопот с советскими властями по поводу лиц, которых они считали советскими гражданами и которых мы таковыми не считали (напр., с поляками и прибалтийцами), не говоря уж о всех тех, которые по политическим или личным соображениям не желают называться советскими гражданами (хотя и являются таковыми), но хотят, чтобы их считали немецкими военнопленными. Кроме того, в последней категории есть ряд лиц, которые понимают, что виновны в активном сотрудничестве с немцами, и было бы неразумно ставить англо-советские отношения под угрозу ради людей, активно воевавших против нашего союзника. Конечно, среди них есть и другие: некоторые из тех, кого мы вынуждены передать советским властям, пострадали от советского режима без всякой вины с их стороны, не воевали против СССР и просто не хотят возвращаться на родину *1014.

Голсуорси, вероятно, имел в виду жуткие истории, описанные бригадиром Файербрейсом в рапорте, поданном в МИД за месяц до того *1015. Патрик Дин, которому Голсуорси передал письмо Гафлера для юридического комментария, ограничился вопросом о русских, служивших в вермахте и потому претендующих на то, чтобы их считали немецкими военнослужащими. Он начал с утверждения:

Мы никогда не считали, что человек, по каким-либо причинам надевший военную форму страны, воюющей с его собственной страной, автоматически подпадает под защиту Конвенции о военнопленных от военных властей его страны или союзников последней. Если придерживаться такого взгляда, то все предатели, надев форму вражеской армии и активно воюя против собственной страны, могли бы избежать ответственности и претендовать на то, чтобы с ними обходились как с военнопленными согласно Конвенции.

В заключение Дин признавал, что хотя в подходе англичан к этому вопросу могут быть недостатки, МИДу не грозит критика, поскольку министерство не объявило публично о своих обязательствах перед СССР.

Я согласен с доводом Госдепартамента, что, сравнивая эту точку зрения с нашим высказыванием о первостепенном значении военной формы при решении вопроса о [национальности] военнопленных, можно обнаружить известную непоследовательность. Но, насколько мне известно, нам удалось избежать публичных высказываний на этот счет… И несмотря на такую непоследовательность, наша точка зрения представляется мне правильной.

Правда, Дин тут же поспешил добавить, что передавать этот довод придирчивому Гафлеру не стоит: «Я не считаю абсолютно необходимым отвечать Госдепартаменту до тех пор, пока Департамент этого не пожелает» *1016.

«Непоследовательность», на которую намекал Гафлер и которую признавал Дин, заключалась в противоречии между позицией МИДа в отношении плененных русских и прежней политикой министерства. Когда Иден прибыл на Ялтинскую конференцию, МИД телеграфировал ему:

В отношении военнопленных мы до сих пор, за немногими исключениями, руководствовались принципом, принятым германским правительством и правительством его королевского величества, что здесь первостепенную роль играет носимая военнопленными форма, а не национальность.

Этот принцип использовался, когда он служил к выгоде англичан, например, когда они хотели защитить «чехов, поляков, бельгийцев и других служащих английской армии, освобожденных Красной армией». Соответственно, МИД рекомендовал включить в Ялте в текст предстоящего соглашения такую формулировку: «Все лица, носящие [английскую или американскую военную форму]… будут по данному соглашению, независимо от национальности, рассматриваться как солдаты этих армий» *1017.

Примерно в это же время аналогичную точку зрения высказал представитель МИДа Уолтер Роберте на конференции Управления по делам военнопленных в Лондоне *1018. После конференции Роберте предложил попросить Молотова подтвердить,

что, согласно вышеназванному соглашению, всякое лицо, в момент пленения врагом служившее в армии любой из заинтересованных сторон, будет рассматриваться как гражданин или подданный этой страны *1019.

Излишне говорить, что у Молотова были причины отклонить это предложение. Как отметил полковник Филлимор из военного министерства,

мы были вынуждены против своей воли отказаться от пункта насчет граждан стран-союзниц, служащих в английской армии. Советские представители заявили, что вопрос был поднят слишком поздно и им необходимо дополнительное время для его рассмотрения *1020.

Следовательно, если бы англичанам удалось настоять на своем, в самом тексте Ялтинского соглашения оказалось бы условие, существование которого Патрик Дин так упорно теперь отрицал. Правда, Дин как бы молчаливо признавал, что до сих пор англичане всегда придавали первостепенное значение военной форме. Русские же, по его мнению, попадали в особую категорию, так как они «надели форму армии страны, воюющей с их собственным государством», а отсюда следует, что взятые в плен русские являются не немецкими солдатами, но просто-напросто плененными русскими предателями, и англичане имеют полное право выдать их советским властям, которые, в свою очередь, вправе наказать их за измену.

Эти доводы не лишены логики. Действительно, трудно представить, чтобы те, кто надел на себя форму противника и воевал против собственной страны, могли рассчитывать на безнаказанность, объявив себя солдатами вражеской армии. Разве это не равнозначно лицензии на предательство? К тому же такой подход чреват несообразностью. Любой человек, сотрудничавший с государством-противником и служивший ему как лицо гражданское, после взятия в плен подлежит наказанию как предатель. Но стоит ему пойти в своем предательстве еще дальше и выступить против своей страны с оружием в руках в составе армии противника — и Женевская конвенция избавляет его от наказания. Абсурд.

Однако на практике, в случае военного конфликта между государствами с нормальной формой правления, такое случается крайне редко. В условиях, хотя бы отдаленно приближающихся к цивилизованному государственному устройству, возможность побудить огромную массу граждан добровольно выступить с оружием в руках против своего же народа — такая возможность практически исключена. Столь же маловероятно, чтобы воюющая сторона позволила организовать на собственной территории дисциплинированные вооруженные формирования из солдат государства-противника. Но в данном случае имело место то и другое. Возник же этот противоестественный феномен по той простой причине, что Советский Союз не являлся цивилизованным государством ни в одном из принятых смыслов слова.

Исключительность сложившейся ситуации заключалась в том, что Советский Союз отказался присоединиться к Гаагской и Женевской конвенциям, а беспрецедентная тирания советского правительства породила «предателей», из которых немцы набрали в свою армию почти миллион человек. Использовать таким же образом англичан и американцев немцы не смогли, отчасти и потому, что статья 44 Гаагской конвенции 1899 года и статья 23 Конвенции 1907 года запрещали принуждать военнопленных к участию в военных действиях против их собственной страны *1021.

Мы, однако, ведем здесь речь о чисто юридических аспектах. Являлись ли русские «немецкими» военнопленными? По мнению Патрика Дина — нет, и этим мнением его правительство руководствовалось на протяжении всех главных репатриационных операций. Поэтому нам предстоит сейчас заняться этой точкой зрения.

В статье 79 Женевской конвенции записано, что вся информация о военнопленных «в возможно короткие сроки передается в страну военнопленного или в ту страну, на службе у которой он состоял» (выделено нами. — Н. Т.). Отсюда следует, что пленный не обязательно должен быть гражданином страны, в армии которой он служил, равно как и то, что его национальная принадлежность не является основанием для каких-либо различий в обращении с ним. К сожалению, ни в Гаагской, ни в Женевской конвенции не оговорен четко вопрос о том, кто именно определяет гражданство пленного — он сам или пленившая его страна. Но, кроме британского правительства, занявшего особую позицию в отношении русских военнопленных, все страны, подписавшие конвенции, с самого начала руководствовались тем, что гражданство пленного определяется его военной формой. Причина этого ясна. Стоит одной из воюющих сторон присвоить себе право выделить кого-то из солдат вражеской страны, находящихся в плену, как враг не замедлит ответить ударом на удар, и в конце концов дело дойдет до полного пренебрежения Конвенцией. И действительно, британское правительство, как было показано ранее, опасалось, что немцы, узнав о проводимой Англией политике насильственной репатриации, примут ответные меры в отношении английских военнопленных *1022.

Специалисты по международному праву в целом были единодушны в неприятии доводов Дина. При обсуждении случая китайских малайцев, служивших в индонезийских войсках и взятых в плен в Малайе, Сюзан Элман приводит множество прецедентов в доказательство того, что прежнее подданство не влияет на статус солдата в армии, в рядах которой он служит, и, следовательно, на его статус как военнопленного *1023. Другие авторитеты в этой области также утверждают, что насильственная репатриация находится в явном противоречии с международным правом и Женевской конвенцией *1024.

Американский юрист, отстаивая русских военнопленных в 1945 году, провел интересную параллель с делом Чарлза Ли, английского офицера, перебежавшего во время войны США за независимость к американцам и дослужившегося до генерал-майора. В 1776 году англичане взяли его в плен и приговорили к смертной казни как предателя. Но в дело вмешался сам Вашингтон, заявивший, что «Ли находится на положении военнопленного и в качестве такового имеет все соответствующие права». Англичане уступили, и Ли был обменян *1025.

Тем не менее, наверное, многим трудно понять, как в 1944–45 годах русские, воевавшие в немецкой армии против своей страны или её союзников, могли рассчитывать на то, чтобы соответствующие стороны, пленив их, обращались с ними, как с обычными военнопленными. Однако МИД с самого начала войны настаивал на том, что такая протекция распространяется на иностранных подданных, находящихся на службе в английской армии. Например, в английской армии было немало французов, которые воевали против правительства их собственной страны. На это можно, правда, возразить, что правительство Виши действовало вопреки интересам народа, однако это лишь сделает наше сравнение с СССР еще убедительнее. Немцы же рассматривали таких военнослужащих наравне с другими английскими военнопленными.

Слабость аргументации Патрика Дина лучше всего проиллюстрировать на следующем примере. В 1944 году Кабинет военного времени Англии утвердил создание чисто еврейского военного соединения — Еврейской бригады. Бригада эта участвовала в итальянской кампании в марте-мае 1945 года *1026. Представим, что солдаты-евреи, родившиеся в Германии и бывшие ранее гражданами этой страны, попали бы в это время в руки врага и подверглись жестокому обращению. До тех пор британский МИД с успехом добивался того, что в немецком плену с евреями обращались так же, как с другими военнопленными Британского содружества *1027. И если бы немецкое правительство заявило, что на евреев немецкого происхождения Конвенция не распространяется, Патрик Дин вряд ли согласился бы с этим, хотя немцы и могли утверждать, что англичане «защищают возможных предателей от наказания, полагающегося им по законам их страны».

Отказ распространить на взятых в плен русских условия Женевской конвенции противоречил прежней и последующей английской интерпретации и был неприемлем для немецкого *1028 и американского *1029 правительств. Дело в том, что, как признал Джон Голвуорси, законники МИДа исходили из соображений целесообразности. Довод Дина, что русские — предатели и потому не подпадают под защиту Конвенции, предназначался, судя по всему, лишь для внутреннего пользования. Ни американское, ни немецкое правительства не были поставлены о нем в известность. Более того, МИД предпринял самые решительные меры, чтобы ни одна из заинтересованных сторон не узнала об этой новой интерпретации Женевской конвенции. Видимо, в самом министерстве с крайним недоверием относились к собственным доводам.

На полях сражений ничего не подозревавшие английские солдаты продолжали принимать сдачу в плен частей власовской армии по условиям Конвенции. Когда немецкий командующий Юго-Западной группой армий генерал фон Фиттингоф 2 мая 1945 года сдался фельдмаршалу Александеру, в тексте условий сдачи в плен говорилось о «власовских и других военных и полувоенных формированиях и организациях». Под этими формированиями разумелись казаки Доманова, кавказцы Гирея и Тюркская дивизия. Сама сдача в плен обозначалась как «капитуляция» согласно «положениям Гаагской конвенции» *1030. Правда, через несколько дней после капитуляции Германии союзники

пришли к соглашению, что, если за вражескими силами, плененными до капитуляции, сохраняется статус военнопленных, силы, которые еще находятся на поле боя, попадают в особую категорию «сдавшегося вражеского персонала» и как таковые не имеют права на протекцию Женевской конвенции *1031.

Поэтому 15-му казачьему кавалерийскому корпусу, находившемуся в Юго-Восточной группе немецких армий, было отказано — по инструкциям генерала Мак Крири — в сдаче в плен на условиях Женевской конвенции. Впрочем, сам по себе этот факт ничего не значил. Как объясняет полковник Джеральд Дрейпер, специалист по вопросам, связанным с юридическим положением военнопленного,

причина была проста. У нас не хватало ресурсов, чтобы содержать и кормить такое огромное число капитулировавших войск, и мы не хотели быть скованы обязательствами, которые налагала на нас Женевская конвенция… *1032.

Строго говоря, законность этой акции весьма сомнительна, так как статья 96 конвенции гласит, что государство, желающее отказаться от конвенции, обязано предупредить об этом за год. Но, как указывает профессор Дрейпер, это было сделано с целью снять с себя невыносимый груз ответственности за размещение и обеспечение на относительно щедрых условиях всей сдавшейся в плен немецкой армии. При этом наверняка не имелся в виду отказ от гуманных установок Конвенции, которые по-прежнему оставались для солдат руководством к действию. Для них вопроса о переоценке стандартов гуманности не возникало. Фельдмаршал лорд Хардлинг, часто обсуждавший эту проблему с Александером, прямо сказал мне, что считает Женевскую конвенцию «руководством к обращению с военнопленными». В момент сдачи в плен казачьих частей в Австрии офицеры, как и прежде, применяли условия Конвенции к капитулирующим вражеским войскам. Так, полковник Джеффри Шейкерли, тогда майор Стрелкового корпуса, в начале мая получил приказ следовать на север от Графенштейна и убедить часть СС сдаться в плен. Он рассказывает:

Я был уверен, что приказ предписывает мне вести переговоры о сдаче в плен на условиях Женевской конвенции и подчеркивать то обстоятельство, что СС сдается английской армии. Адъютант немецкой части по меньшей мере дважды на протяжении нашей беседы уточнил эти условия сдачи в плен.

Проконсультировавшись со своим командиром, адъютант «вернулся ко мне и спросил, могут ли вместе с ними на тех же условиях сдаться казаки — их было около сотни. Я ответил утвердительно. Мы обговорили детали, и наутро они сдались нам». Этих казаков поместили вместе с их собратьями из 1-й кавалерийской дивизии в лагерь в Вейтенсфельде и затем передали Советам. Майор Шейкерли, получив сообщение об этом, был глубоко расстроен тем, что «невольно обманул их» *1033.

Мы рассказали эту историю с несчастливым концом, чтобы показать, что решение о сдавшемся вражеском персонале не меняло того, что фельдмаршал Хардлинг называет «этикетом войны», и было введено исключительно в административных целях.

Утверждая, будто русские, плененные английской армией, не подпадают под Женевскую конвенцию, Патрик Дин, очевидно, не учитывал того факта, что англичане с момента высадки фактически согласились считать плененных в немецкой форме русских военнопленными, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Через три дня после высадки в Нормандии полковник Филлимор из военного министерства писал: «Несмотря на то, что эти люди — русские, с ними в настоящее время будут обращаться, как с немецкими военнопленными. МИД на это согласен…» *1034 А 9 августа 1944 года Объединенный комитет начальников штабов информировал Эйзенхауэра:

Граждане союзных стран, служившие в немецких полувоенных формированиях, в настоящее время будут рассматриваться как военнопленные, и обращение с ними будет соответствовать Конвенции о военнопленных *1035.

Вскоре, однако, выяснилось, что такое решение чревато серьезными трудностями: «Если мы считаем их военнопленными, их следует в соответствии с международным правом зарегистрировать в этом качестве и сообщить их имена государству-протектору» *1036 (т. е. Швейцарии). А это, как указывал заместитель генерала-адъютанта лорд Бриджмен, могло иметь неприятные последствия *1037. Государство-протектор, как сказано в Конвенции, обязано охранять интересы пленных, и нетрудно предвидеть, куда это могло завести союзников. При сложившемся положении дел права военнопленных тщательно скрывались от них самих и от государства-протектора. Например, нет никаких свидетельств применения Статьи 84 Женевской конвенции, согласно которой «текст… Конвенции… по возможности, на родном языке военнопленных, вывешивается в местах, доступных для военнопленных». А если бы союзники применили Статью 26, они не смогли бы провести обманные операции против казаков и других пленных, так как, согласно этой статье, в случае транспортировки «пленных следует официально уведомить заранее о том, куда их перевозят…» Наконец, если бы, как того требовала Статья 84, текст Конвенции был вывешен в лагерях, пленные узнали бы, что имеют право обращаться с жалобами к государству-протектору (Статья 42). Таким образом, можно легко понять опасения Бриджмена и его коллег: военнопленный, с умом воспользовавшийся Женевской конвенцией, сумел бы добиться многого.

Впрочем, русские военнопленные выросли в стране, где о Женевской конвенции никто и слыхом не слыхивал, и понятия не имели ни о правах жителей Восточной Европы, ни о правах своих соотечественников до Октябрьской революции 1917 года *1038. Правда, информацию об обращении с военнопленными могли потребовать немецкое правительство, на службе у которого находились русские, или Швейцария — в качестве государства-протектора. Пленившей стороной была Великобритания, она и несла за пленных ответственность. Поэтому было решено скрыть происходящее и от Германии, и от Швейцарии. Когда в декабре 1944 года немецкое правительство осведомилось через посредство Швейцарии об условиях содержания русских военнопленных, служивших в немецкой армии, майор У.Л. Джеймс из военного министерства написал Патрику Дину:

Мы согласны с вашей точкой зрения, что при ответе на этот запрос важно избегать всяческих заявлений, которые дали бы немцам возможность сказать, что мы нарушили правило, согласно которому гражданство пленного определяется формой, носимой им в момент пленения, независимо от его национальности.

И через день после подписания Ялтинского соглашения в Швейцарию был послан уклончивый ответ *1039.

Не успели справиться с этой опасностью, как возникла новая. На Международный комитет Красного Креста была возложена задача предложить одной из воюющих сторон создать Центральное агентство для передачи этой стране информации о военнопленных (в соответствии со Статьей 79 Конвенции). 2 января 1945 года член лондонской делегации Красного Креста М. Хаккиус в письме в МИД сообщил, что получил из женевской штаб-квартиры этой организации вырезку из газеты, в которой упоминается о присутствии русских военнопленных в Англии.

В сопроводительном письме Женева просит нас сообщить, какой статус придан русским военнопленным и находятся ли они под защитой Конвенции. Я был бы благодарен вам за разъяснения по этому вопросу.

Заметив, что «при ответе следует соблюдать крайнюю осторожность», Патрик Дин предложил вариант, состоящий из совершенно невразумительных формулировок. Но тут пришла записка от полковника Филлимора из военного министерства:

По поводу записки… датированной 4 декабря… полученной нами от швейцарской миссии… относительно не немецких граждан, взятых нами в плен. Мы считаем это расследование опасным и предлагаем в настоящее время на запрос Международного комитета Красного Креста не отвечать.

В таком состоянии дело оставалось до последней недели воины, когда Джон Голсуорси, по поручению Джеффри Вильсона, вновь принялся обсуждать этот вопрос с Филлимором. Вильсон писал:

Письмо от Хаккиуса лежит без ответа вот уже почти четыре месяца, и мы хотим знать, возражаете ли вы по-прежнему против отправки ответа в духе прилагаемого проекта. Как вы увидите, он весьма расплывчат и не содержит ответов на вопросы, поднятые Международным комитетом Красного Креста, но, мы надеемся, вы поймете, что это не случайно.

К тому времени опасность благополучно миновала, что было проницательно отмечено Филлимором: «В связи с безоговорочной капитуляцией немецкой армии мы можем более не опасаться ответных мер со стороны немцев». После столь успокоительной фразы Джеффри Вильсон послал, наконец, короткий ответ М. Хаккиусу. Извинившись за задержку, он писал:

Советские граждане, попавшие к нам в руки, хотя и носили немецкую форму, но утверждали, что были мобилизованы в немецкую армию насильно, а потому их следует считать освобожденными советскими гражданами… *1040.

Похоже, что под конец даже МИД начал сомневаться в законности собственной политики. Ведь всегда считалось, за исключением случая с русскими в вермахте, что «с точки зрения международного права статус таких лиц определяется не их национальностью, но принадлежностью к… армии» *1041. В частном порядке МИД признавал, что «этот аспект Ялтинского соглашения… конечно, противоречит нашему традиционному отношению к политическим беженцам…» *1042 Наконец, как преспокойно отметил Джон Голсуорси 23 июля 1945 года, некоторые

русские, захваченные в немецкой форме (в отличие от советских перемещенных лиц и военнопленных)… требуют, чтобы с ними обращались как с немецкими военнопленными в соответствии с Женевской конвенцией. Английские власти сейчас разрешили проводить это различие *1043.

Для нас эти чисто юридические аспекты насильственной репатриации представляют большой интерес. Англичан ужасала мысль о том, что предатели уйдут от возмездия, укрывшись под защитой Женевской конвенции. Американцам же это представлялось наименьшим из зол по сравнению с риском нарушения международных соглашений, сыгравших столь важную роль в смягчении некоторых самых страшных жестокостей современной войны. Немцы в общем тоже придерживались этого аспекта Конвенции — к счастью для многих чехов, поляков, норвежцев и других представителей континентальной Европы, служивших в английской армии.

Дело в том, что английский МИД поставил во главу угла важные соображения внутренней политики, на фоне которых вопрос о Женевской конвенции отошел на задний план. Уместно задаться вопросом, какие соображения заставили Англию нарушить свои обязательства по международному праву. Вероятно, самым убедительным доводом был тот, что касался английских военнопленных и военнопленных Британского содружества, освобожденных в Восточной Европе Красной армией. Иден в Ялте сказал, что число их достигает 50 983 человек *1044, хотя в действительности цифра оказалась вдвое меньше: по сообщению генерала Голикова, к 1 сентября 1945 года советские репатриационные органы отправили на родину 23 744 освобожденных английских военнопленных *1045. Но тут важны не цифры, а принцип. Сэр Антони Иден, ныне лорд Эйвон, объяснял: «Более всего меня волновало возвращение наших военнопленных из Восточной Пруссии и Польши, и я не собирался предпринимать какие бы то ни было акции, которые могли бы повредить им». Действительно, безопасное и скорейшее возвращение этих людей домой было делом первостепенной важности. Но чего именно боялся Иден? Сам он неизменно отказывался хоть как-то разъяснить этот вопрос.

В последнее время было высказано предположение, будто Сталин угрожал Идену, что пока англичане не отошлют в СССР всех русских, находящихся у них в руках, Сталин «будет держать английских и американских пленных в качестве заложников» *1046. На первый взгляд, выглядит убедительно, однако рассмотрим это предположение подробней. По утверждению историка Джона Гая, в английских архивах военного времени нет никаких свидетельств того, что Советы намеревались это сделать и что англичане боялись акций такого рода *1047. Но, может быть, если не в архивах МИДа, то где-то еще имеются материалы, дающие основания считать иначе? В самом деле, союзных военнопленных, освобожденных в Польше и Пруссии, не сразу отправляли домой, а держали их в лагерях все то время, пока Советы громогласно требовали возвращения собственных граждан, якобы задерживаемых на Западе.

6 апреля 1945 года части Красной армии освободили в местечке Люкенвальде, к югу от Берлина, лагерь для военнопленных Сталаг Ша. Хотя западнее, в Магдебурге, находилась американская 9-я армия, союзным военнопленным, несмотря на все старания американцев, запретили двигаться на запад. В один прекрасный день в лагерь за союзными военнопленными прибыла колонна из двадцати американских грузовиков. Но советские охранники не пустили их и даже дали несколько залпов в воздух. Пленные постепенно теряли присутствие духа, особенно когда советский командир говорил, что им придется возвращаться на родину через Одессу. А услышав по лагерному радио передачу о том, что союзники пытаются незаконно задержать 800 русских, захваченных в Нормандии, многие заключили, что их держат в качестве заложников. И процедура их передачи американцам, на первый взгляд, подтверждала этот вывод: через месяц после прихода Красной армии пленных отвезли на мост через Эльбу и «обменяли там один к одному на русских пленных, освобожденных союзными силами из немецкого плена» *1048.

Казалось бы, перед нами — яркий пример того самого шантажа, которого, как теперь выясняется, опасались английские государственные деятели. Но это не совсем так. Незадолго до освобождения пленных в документах ВКЭСС отмечалось их присутствие в Люкенвальде и упоминались меры, предпринятые Красной армией в отношении английских пленных. При этом ВКЭСС ни словом не обмолвилось о самой возможности их задержки *1049. Причина задержки носила чисто административный характер: союзники в это время вели переговоры о передаче пленных по суше *1050. Что же до 800 русских, упомянутых в советской радиопередаче, то эта группа, как считалось, была перевезена американцами из Англии в США *1051. Предположение оказалось ошибочным; к тому же среди русских, обмененных на Эльбе, этих 800 быть не могло: они вернулись в СССР морем, из Ливерпуля *1052.

Правда, нам известны два случая, когда угроза шантажа исходила от крупного советского должностного лица. Генерал Ратов, глава советской репатриационной миссии в Англии, потребовал от бригадира Файербрейса выдать пленных, которых англичане не считали советскими гражданами и которые находились в списке лиц со спорным гражданством.

После ленча в лагере он попытался вернуться к этому вопросу и сказал, что, если мы будем так себя вести, им придется задержать в Одессе 50 англичан, бывших военнопленных, и добавил: «Как вам это понравится?» Я сказал, что передам его слова начальству, чем, похоже, приструнил его, и больше он к этой теме не возвращался *1053.

В августе Ратов был переведен в Норвегию руководить репатриацией находящихся там русских. Однажды он весьма резко потребовал выдать большое число лиц со спорным гражданством, которых англичане считали поляками. На конференции в Тронхейме он сердито сообщил бригадиру Г. Дж. Смиту, что.

у русских в руках было полмиллиона английских солдат (бывших военнопленных), и никого из них не задерживали под выдуманными предлогами. По его мнению, их следовало задержать как объект товарообмена, и тогда, быть может, английские власти иначе отнеслись бы к советским гражданам *1054.

Оба эти высказывания советского генерала весьма показательны. Из рассказа бригадира Файербрейса ясно, что Ратова очень беспокоило, как бы о таком превышении полномочий не узнали в советском посольстве или в самой Москве. Резкого предупреждения Файербрейса оказалось достаточно, чтобы заткнуть советскому генералу рот — а такое случалось не часто. Высказывание на совещании с бригадиром Смитом тоже было импровизацией Ратова; при этом он преувеличил количество английских пленных чуть ли не в двадцать раз.

Как результат угрозы генерала Ратова, появились уникальные документы, единственные, где зафиксирована реакция МИДа на возможность задержки Сталиным освобожденных английских военнопленных в СССР. Эти документы находятся в досье, рассекреченном лишь в 1978 году, и в свете постоянных заявлений МИДа об опасности ответных мер со стороны Сталина представляют собой любопытное чтение. «Вряд ли советское правительство всерьез отнесется к рекомендациям генерала Ратова, даже если он их и выдвинет», — замечает Джон Голсуорси. Ему вторит Джеффри Вильсон: «Я очень сомневаюсь, что Советы попытаются задержать кого-либо из наших». А заведующий Северным отделом МИДа Кристофер Уорнер решительно подтверждает: «Согласен» *1055.

Можно с полным основанием предположить, что, даже если вопрос о задержке английских пленных всплывал в переговорах между Ратовым и его начальством, всерьез эту идею никто не принимал. Да и вообще сомнительно, чтобы Сталин думал о столкновении с англичанами. Одной из главных причин, заставлявших его требовать возвращения всех беглых подданных, был страх перед тем, что подумают на Западе, если многие русские откажутся вернуться. Вряд ли Сталин решился бы ради насильственного возвращения сотен тысяч простых советских граждан, предпочитавших репатриации самоубийство, оскорбить западное общественное мнение задержкой освобожденных солдат союзников. В конце концов, смирился же он с тем, что примерно миллион лиц со спорным гражданством и советских граждан остались на Западе. И никаких ответных акций советским правительством в связи с этим предпринято не было.

Стоит отметить также, что советские представители, в силу очевидных причин, всячески избегали публичных либо письменных упоминаний о своих требованиях к англичанам и американцам насильно вернуть своих граждан. Однажды, когда советский генерал в Италии потребовал применения силы, английский коллега предложил ему письменно изложить это требование — и «генерал-майор Суслапаров отказался» *1056. Советские представители всеми силами старались скрыть от западной общественности существование договоренности о насильственной репатриации, не говоря уж о случаях применения силы к русским пленным. Советские офицеры, сопровождавшие пленных, страшно нервничали, когда их подопечные оказывались на виду у простых англичан *1057. А один француз, имевший несчастье увидеть то, чего ему видеть не полагалось, был похищен и оказался в Сибири *1058. МИД прекрасно знал о том, что Советы боятся огласки *1059, хотя и не воспользовался этим.

Однако стоит поговорить о более реальной опасности, вытекающей из политики насильственной репатриации. Воспользовавшись тем предлогом, что в СССР плохо обращаются с пленными вермахта, Гитлер мог устроить массовый расстрел английских пленных, в 1945 году находившихся во власти прославившегося своей жестокостью генерала СС Бергера, усиленно искавшего повода для расстрелов *1060. И именно в этом случае МИД ставил на карту жизнь своих соотечественников.

Итак, мог ли МИД отказаться выдать всех или часть советских пленных, не желавших возвращаться? Поскольку МИД не только не пытался это сделать, но даже и не рассматривал такую возможность, нам остается лишь гадать об этом. Правда, у нас есть достаточно свидетельств, чтобы представить себе возможное развитие альтернативной политики. Мы показали в этой книге, что американцы вели себя иначе. После того, как МИД в октябре 1944 года принял все советские требования, США долгое время отвергали идею насильственной репатриации. Еще дольше придерживались они Женевской конвенции. После кровавой репатриации из Кемптена они временно отказались от применения силы, А, возобновив эту политику в 1946 году, применяли её лишь по отношению к определенным категориям. Они не рассматривали официально возможности применения силы к гражданским лицам, не говоря уж о женщинах и детях. Их приводила в ужас одна только мысль о выдаче белоэмигрантов обманом или силой. Однако у нас нет никаких документальных свидетельств о том, что Советы пытались дискриминировать освобожденных американцев, оказавшихся у них в руках, и ни один солдат при отправке из Одессы или Торгау не был задержан вследствие недовольства советских руководителей американской политикой.

Таким образом, данные говорят за то, что более твердая линия в переговорах 1944–45 годов имела все шансы на успех. Конечно, можно спорить о том, какой именно альтернативный курс следовало избрать. Например, можно было бы настаивать, чтобы двустороннее Ялтинское соглашение касалось только освобожденных военнопленных, и тем самым исключить из него массу гражданских лиц, обнаруженных союзными армиями *1061. Можно было бы приостановить репатриацию после первых донесений о жестокой расправе с репатриантами в Одессе. Можно было бы с самого начала настоять на применении силы лишь к определенным категориям пленных, как это в конце концов и было сделано (без всяких дурных последствий) в директиве Мак Нарни-Кларка. Несомненно, МИД мог смело отказаться отдавать приказы об операциях с применением силы против женщин и детей. Короче говоря, имелось множество вариантов, помимо полного принятия всех советских требований.

Кстати, примерно в то же время похожая ситуация возникла в Венгрии. Выяснилось, что профашистски настроенные министры Баки и Эндре организовали депортацию венгерских евреев в немецкие концлагеря. Это сообщение и вести о трагической судьбе депортированных дошли до регента, адмирала Хорти. Он пришел в ярость, приказал немедленно прекратить эти операции и уволил обоих министров, обозвав их «грязными садистами». Отказавшись принести в жертву своих подданных, Хорти шел на большой риск. Армии Германии, могущественного союзника Венгрии, стояли на границах страны и вполне могли опрокинуть правительство либо своими силами, либо поддержав путч венгерской фашистской партии *1062.

На доводы такого рода чиновники МИД несомненно ответили бы, что всякое проявление твердости со стороны англичан могло поставить под угрозу заключение чрезвычайно важного Ялтинского соглашения. Но было ли это соглашение действительно таким важным? Советы с самого начала считали его «еще одной бумажкой» и нарушали буквально все главные пункты договора. В июле 1945 года МИД собрал толстую папку документов о невыполнении Советами едва ли не всех соглашений, подписанных ими с англичанами. В заключение рапорта констатировалось: «Советские власти показали свою полную неспособность выполнить некоторые главнейшие условия Ялтинского соглашения» *1063. Американцы тоже подробно перечислили советские нарушения, а генерал Дин подытожил: «Все соглашения относительно американских военнопленных, освобожденных Красной армией, были нарушены…» *1064.

Возможно, более твердая позиция МИДа и повлекла бы за собой какие-то неудобства для освобожденных английских военнопленных, но с тем же успехом можно сказать, что английские пленные, еще находившиеся в руках у немцев, подвергались в результате проводимой политики гораздо большему риску репрессий со стороны СС. И мы не знаем другого случая, когда государственное учреждение пошло на подобный риск *1065.

Довод о скорейшем возвращении английских военнопленных был главным оправданием политики, неуклонно проводимой МИДом на протяжении почти трех лет. Но это соображение существовало лишь в первые месяцы насильственной репатриации. 20 июня 1945 года сотрудник МИДа Уорнер Роберте сообщал об отсутствии случаев репрессий в отношении английских военнопленных или их жен и добавлял, что вообще подавляющее большинство пленных уже вернулось домой *1066, так что и это обстоятельство отпало. В августе, после вступления СССР в войну с Японией, ненадолго возникла новая проблема. Красная армия освободила в Маньчжурии небольшое количество английских и американских военнопленных, и западные союзники добились распространения Ялтинского соглашения на пленных, освобожденных на Дальнем Востоке *1067. Однако уже к началу сентября ситуация изменилась, и военное министерство констатировало:

Мы значительно меньше, чем прежде, заинтересованы в выполнении советских требований. Эти обсуждения начались, когда мы были озабочены тем, чтобы вернуть большое число наших военнопленных, оказавшихся у Советов, тогда как сейчас их осталось совсем немного. Тем самым устраняется одна очень серьезная причина, по которой мы не могли отказаться от выдачи этих несчастных советским властям *1068.

Таким образом, английские и американские военные возражали против продолжения политики, которая всегда была негуманной, а теперь к тому же перестала быть необходимой. Но именно в это время чиновники МИДа удвоили — если не удесятерили — свое рвение в деле выдачи всех до единого русских советским властям. Правда, основная масса репатриантов уже была отправлена в СССР, но зато началась охота за небольшими группами запуганных мужчин, женщин и детей — иногда даже за отдельными людьми, — так что репатриационные операции превратились чуть ли не в акты личной мести. Англичанам понадобилось приложить грандиозные усилия, чтобы убедить американцев отказаться от их гуманной позиции. Весьма вероятно, что переход американцев к жесткому курсу вопреки их собственному желанию в основном объяснялся давлением со стороны англичан.