Голубая плитка
Голубая плитка
Проходят, держась за руки, две девочки в халатах; у одной заклеен левый глаз, у другой — правый. «Тот мальчик плакал, потому что его хомяк полысел», — говорит одна из девочек. Больные теснятся на скамейках, из больницы хочется вернуться загорелым. Мусорные ящики хирургического отделения напоминают выставку скульптуры: гипсовые отливки рук, ног, торсов, нагромождение пустых форм; их ненужность — свидетельство скрытых драм тел, у которых позаимствованы формы.
В хирургическом корпусе между второй и четвертой палатами пол выложен коричневой плиткой. Каждая из санитарок: две Дневные и одна Ночная — за время дежурства пересекают это пространство не меньше ста раз. Больной учитель географии подсчитал, что они уже покрыли расстояние от Лиссабона до Владивостока. На этом огромном, бескрайнем пространстве, приблизительно на полпути между второй и четвертой палатами, маячит единственная голубая плитка. Может, в этом месте не хватило одной коричневой? Или рабочим, которые выкладывали пол, захотелось пошутить? А может, у них была более важная цель: оставить некий таинственный знак, который всякий раз, когда там проходишь, бросается в глаза?
Когда больной учитель географии, проснувшись после наркоза, увидел самую красивую в отделении докторшу, склонившуюся над ним, всю в белом, он спросил: «Где я?» Сестра ответила: «Вы в раю». Он закрыл глаза, не сомневаясь, что уже на том свете. За стеной больная № 44 говорила: «Рис от гречки я еще отличаю, а все остальное забыла. Забыла даже себя». У больной № 44 шестеро детей, но она не помнит их имен. Не узнает внуков, когда те приходят ее навестить. «Бабушка, это я, Ядя», — говорит внучка, а она — не желая огорчать эту незнакомую девушку, разрушать ее иллюзии, — деликатно отказывается от знакомства с ней, извиняется, поясняет, что они, должно быть, ищут кого-то другого. После их ухода она просит больную с кровати № 46, двадцатидвухлетнюю Йолю, чтобы та кое-что за нее запоминала. «Запомните, пожалуйста, кто эти люди и что они говорили». Превращает Полю, ее мозг, в подсобную кладовую памяти, куда складывает необходимые факты. Записывает их в памяти Поли, рассчитывая, что в любой момент сможет ими воспользоваться.
Йоля постоянно будила больную № 48, тормошила ее. Сносила гнев, недовольство тем, что ее вырывают из сна, лишают покоя. Та Засыпала за едой, на ходу, сидя, разговаривая. Поля стала живым будильником, неустанно прерывавшим этот сон. Единственным человеком, навещавшим больную № 48, был водитель машины, под которую она попала. Так Йоля помогала обеим Дневным и Ночной, то есть — Ане, Вале и Ночной. И хотя все они — и больные тоже — принимали живое участие в истории Йоли, одна лишь Валя сыграла в ней действительно серьезную роль.
Йоля еще не пришла в себя после наркоза, лежала, осунувшаяся, с не смытой тушью на бровях и ресницах, что производило жуткое впечатление, и еще не было уверенности, что она будет жить, когда в коридоре отделения появился молодой мужчина с букетом из девяти роз. Для непосвященных подобная картина не представляет ничего особенного: кто-то пришел навестить больного. Однако Валя остановила человека с розами: «Сейчас не время посещений».
Чуть погодя розы, поставленные в кастрюлю, стояли на полу кухоньки отделения, а молодой мужчина излагал Вале свое дело: он опасается, что его жена Йоланта может дать неблагоприятные для него показания, утверждая — должно быть, вследствие шока, — что он сильно ударил ее кулаком по голове, а когда она упала, пнул ногой в живот, и это привело к разрыву селезенки и внутреннему кровотечению. А ведь она сама споткнулась и ударилась головой о край дивана. Он хотел бы, чтобы с первого же мгновения, сразу после того, как она очнется, до ее сознания довели истинную версию случившегося, повлияли на нее, помогли ей вспомнить, как все происходило в действительности. «У меня даже была причина поступить так, как, по ее словам, я поступил: к нам пришли знакомые, и она вышла к ним в одной комбинации, а когда они ушли, я сделал ей замечание, и тогда она споткнулась. И теперь мне грозит тюрьма».
У Вали можно купить минеральную воду, апельсиновый сок, консервированный компот, сигареты, показания пострадавших, выгодные для виновных. Последние обращаются к ней, пока еще не арестованы, пока пытаются установить контакт с пострадавшими, лихорадочно ищут посредников, боясь оказаться лицом к лицу со своей жертвой. Дело это сложное, деликатное: необходимо показать, сколь велико раскаяние виновника, и внушить, что приговор ничего уже не исправит, а лишь нанесет вред и жертве, и обидчику.
— Все бедные, всем плохо, — говорит Валя Йоле, — ну отберут у вас мужа, отца ребенка, из-за вас его отец станет уголовником, арестантом. Вы страдаете из-за того, что случилось, но ведь и он страдает. Уж так отчаивается! Давно уже ждет тут с цветами. Девять роз! Он даже согласится на развод, хоть и любит вас безумно, оставит вам квартиру. На ребенка будет давать. Вы же только упали на диван, правда? А у него есть причины вас ревновать. Думаете, мы все — персонал и больные — не видели, как к вам приходил еще один молодой человек, в кожаной куртке, и тоже принес цветы? Все спрашивал, достаточно ли вы окрепли, чтобы выйти с ним в больничный сад. Ну, так как?
Всю неделю Валя обхаживает Йолю, но в субботу приходят родители. Они убеждают Йолю, что она должна рассказать и про удар, и про пинок ногой. Тогда Валя посвящает в дело больных: только под их нажимом удастся спасти бедного парня. От них требуется постоянно разговаривать с Йолей, советовать, убеждать. Так себя с ней вести, чтобы она поняла: если даст не те показания, всех против себя восстановит. Есть еще один аргумент: Ночная, если захочет поддержать в этом деле Валю, может не услышать звонков с Йолиной кровати. И еще будет трудно доказать, что это она вылила под Йолю мочу, вынимая судно, а не сама больная по неловкости.
Когда молодой следователь, выселив больных с ближайших кроватей, допрашивал Йолю, двадцать пар глаз с дальних кроватей впились в ее спину. Со следователя пот лился в три ручья, так как в тот день победу одержали сторонники закрытых окон. Услышаны были три отрывочных слова: «нога…», «в ботинке…», «умоляю»; из них реконструируется весь двух- или трехчасовой допрос. Валя близко к Йоле не подходит. Даже в сторону ее кровати не смотрит. Общественное мнение тоже обращается против Йоли. Палата обсуждает ее вызывающий образ жизни, привычку расхаживать в одном белье. Все ждут парня в кожаной куртке. «А что если запереть дверь на ключ, задержать его, вызвать милицию, пусть проверят, кто он такой?» Только Аня — вторая Дневная — защищает Йолю. Ночная — как утверждают — в этой истории держит нейтралитет. Не было еще случая, чтобы Валя с Ночной объединились.
Только Ночная обладает абсолютной властью. Ночью отделение закрыто, отрезано от мира. Из рук виртуозов хирургической техники, поражающих спасенных тем, что их спасли, власть над их жизнью переходит в руки Ночной. Никто не захотел пойти на эту, нечеловечески тяжелую работу, но никто и не обрел в своей жизни такой полноты власти. Эту власть можно раздуть до невероятных, ошеломляющих масштабов. Подвластные знают, что балансируют на грани жизни и смерти: необходимо снискать благосклонность владычицы, умилостивить божество. Каждый жест Ночной — олицетворение власти, символом которой, орудием, эмблемой является ночной горшок. Достаточно впасть к ней в немилость, и в коридоре под зуммер звонка, на котором значится номер опальной кровати, подкладывается трамвайный билет. Приговор вынесен, звонок обреченного номера не прозвонит. И нельзя уволить Ночную. На ее место никто не придет.
Ночную нельзя уволить, если знать ее жизнь. Про нее говорят, что последние десять лет она не смыкает глаз. «Жизнь совы» начинается в девять вечера. Она готовит первый и второй завтрак детям, которые уже спят: какао, хлеб — и все это выставляет за окно, завернув в полиэтиленовый пакет. В половине десятого вечера отправляется на работу. С десяти до шести утра — дежурство. По дороге домой она делает покупки, приходит, когда дети уже в школе, чистит картошку к обеду, заливает водой; за этим следует первый сеанс сна — до часу дня. Затем — пробуждение, приход детей, обед, уборка, шитье, дети садятся за уроки, около семи — второй, двухчасовой сеанс сна, приготовление завтрака — и все сначала. Единственное светлое пятно — прекрасная квартира, которую оставил муж, бросив ее. Как утверждают некоторые, свои беды она вымещает на больных. Главная ее беда — одиночество. Из-за этого она часто бывает неумолимой. Кое-кто подумывает о мщении. Больная № 33 попросила знакомую актрису сыграть роль цыганки. Актриса должна была пойти к Ночной и погадать ей. С помощью профессиональной гадалки составили предсказание, страшное, угрожающее, где число тридцать три должно было намекнуть, откуда придет несчастье, предвещаемое пиками и трефами — черными картами: никаких красных, никакой надежды. Трудно сказать, что было Ночной предсказано, так как больная № 33, узнав историю ее жизни, отменила визит цыганки. Испугалась, что придуманная ею ворожба может сбыться.
Вторая Дневная, Аня, иногда заключает союз с Валей против Ночной. Валя может быть недоброй, когда дело касается денег, однако часто выступает против Ночной, считая, что ее суровость бесцельна, беспричинна.
Валя уже сорок три года работает и живет в больнице. Бывает, она год-два не выходит на улицу, не видит Варшавы. Двадцать часов проводит в отделении. Без нее уже трудно обойтись, она постоянно под рукой — властная, пытающаяся управлять чужими судьбами. Один из врачей говорит: «Она хочет только, чтобы ценили ее жертвенность. Когда мы попробовали выселить ее с территории больницы, у нее не оказалось денег даже на первый взнос за квартиру. Только смерть разрешит эту проблему, освободит нас от Вали. Но что мы станем без нее делать?» Валя не меняет больным постельное белье, скупится в интересах больницы, собирает несъеденные бутерброды в холодильник и потом их продает. У нее водится спирт и апельсиновый сок из «валютного».
Сын неизлечимо больной пациентки, забирая мать домой, чтобы не умерла здесь, между Валей и Ночной, рассказал Ане по секрету, что Валя предложила ему наркотики. «Ваша мама умрет такой счастливой, какой никогда не была, отправится прямиком в рай». Аня замечает, что из города приходят какие-то люди, берут у Вали маленькие пакетики. Одну из сестер она уличила в том, что вместо болеутоляющих та иногда делает больным инъекции витаминов, а наркотики продает Вале. В образе Вали вернулось то, от чего Аня бежала сюда.
Здешние истории делятся на те, что происходят у всех на глазах, и те, что без конца рассказывают больные: эти истории заменяют книги, которых они не читают. Одна из больных рассказывает: чтобы быть в курсе дел своей дочери, она подкупает ее подружку, с которой дочка делится своими секретами. Подружка получает за информацию чулки, кофточки. Доходит до того, что дочь завидует подружкиным нарядам. Соседка больной говорит: «Как выйду из больницы, сообщу матери этой девочки, что вы ее подкупаете и развращаете, заставляя шпионить за подругой». Разражается скандал. Валя вступается за методы матери, Аня — против; начинается перебранка.
Привозят женщину со страшными ожогами. Ноги у нее облиты кислотой. Она утверждает, что ничего не помнит. Была в гостях и заснула, проснулась в больнице. Санитарки разузнали, как обстояло дело: среди участников вечеринки была ее соперница или соучастник соперницы. Женщине подсыпали в вино люминал, она уснула, появилась соперница и облила ее кислотой. Но жертва ничего говорить не хочет. «Не знаю, не знаю», — твердит. Ссылается на то, что спала. Покрывает преступницу. В коридоре появляются какие-то люди, пытаются пройти к обожженной. Валя их останавливает. Начинаются переговоры.
Аня всегда одета в черное. Родственники больных просят ее признаться, что она законспирированная монахиня из ордена с очень строгим уставом, требующим жертвовать собой ради ближних. Их интуиция ее удивляет, потому что они близки к истине, однако она все отрицает. Ее тоже нельзя уволить. Она добра к больным; это вызывает ненависть Вали и Ночной. Почему она вступает с ними в борьбу? Три года назад она была директором магазина бытовой техники. Один из руководителей управления брал в кредит у нее в магазине стиральные машины, холодильники, телевизоры, электрополотеры. Когда она продавала что-нибудь за наличные, он забирал деньги, а потом привозил документы каких-то людей. Удостоверения, справки. Кажется, ему это обходилось в 100–200 злотых. Изъятые суммы — иной раз до 50000 злотых в день — он передавал шайке ростовщиков. Начальник аккуратно выплачивал взносы по кредитам, оформленным на мертвые души, Аня же не спала по ночам. Перепробовала все виды снотворных. Ей снились клиенты — лица, знакомые только по документам; она даже прочитала книгу Гоголя.
Между тем начальник не унимался. Потребовал денег из кассы только под его личную расписку. Она отказала. Он пригрозил ей увольнением. Она ответила: «Пожалуйста». — «Я не стану вас увольнять, но жизнь испорчу». Она подала заявление об уходе, начальник отказался его подписать, так как боялся ревизии. Она закрыла магазин и повесила табличку: «Магазин закрыт из-за отсутствия персонала». Начальник сначала пригрозил, что повесит на нее убытки, потом, что сообщит в прокуратуру о самовольном уходе с работы. Ей прислали официальный приказ приступить к работе. Она не явилась. Начальник предостерег, что путь в торговлю будет закрыт для нее навсегда. Она не уступила. Тогда он ее уволил. Она осталась без работы.
— И тут я поняла: то, что случилось, было необходимо, — говорит Аня, — без этого я, наверное, никогда не исполнила бы свой обет. И на два года, оставшиеся до пенсии, решила пойти санитаркой в больницу. Для пенсии можно будет выбрать три месяца из тех лет, когда я хорошо зарабатывала.
Не думала, что испытание будет столь тяжким. Иногда я остаюсь в отделении одна. Эти «малыши» по восемьдесят килограммов — чудовищные младенцы, которых надо перепеленывать, злобные, требовательные. Бывают дни, когда в беспрестанной беготне по отделению единственное утешение — голубая плитка. Ниже нас нельзя опуститься. Он — выше всех, мы — ниже всех. Именно здесь, в особенности ночью, замечаешь абсолютное отсутствие Бога. Ведь не мы, санитарки, все это придумали. Не мы отвечаем за неизлечимость опухолей, за потерю памяти, за непрерывный сон.
Иногда просто руки опускаются, взять хотя бы больную, о которой в отделении говорят: «Это та, что не сумела покончить с собой». Когда ее привезли, она вырывалась из рук врача и кричала: «Не хочу, не хочу, не хочу жить… Не смейте меня заставлять!» Разве я не обязана быть к ней по-особому добра, иначе, чем ко всем остальным? Или фельдшер, который всем больным говорит «ты». Должно быть, услышал от кого-то из профессоров. Родственники одной больной дали ему взятку 20 злотых, чтобы он обращался к ней на «вы».
Один больной составил молитву: «Боже, если Ты не существуешь, пусть мне кажется, что Ты возник ради меня…» Ничего подобного в молитвенниках нет, потому что нет больше единого Бога, есть только такой, которого каждый создал для себя сам. И если я хоть раз сделала что-то для людей, то, наверное, это было в тот раз, когда я записала на обороте температурного листка (под рукой не оказалось другого клочка бумаги), что говорила одна больная сквозь сон. Ей казалось, что она уже умерла и разговаривает с Богом. Рассказывала Ему о своем сыне, описывала его так, чтобы Бог к нему расположился. Я все записала. Больная умерла, и ее сын понял, какое огромное событие произошло в его жизни. Никогда я так остро не ощущала, что пригодилась другим. Мне кажется, что трое самых близких мне людей, которых уже нет в живых, встречаются, их соединяет то, что происходит здесь. В одном я уверена: они к нам не придут, разве что мы пойдем к ним. А что будет там, во что нас оденут? Наверняка, в какие-нибудь лохмотья. Я становлюсь злой. Обругала больную, у меня вырываются грубые слова. Смогу ли выдержать до конца, как поклялась? Я потеряла троих: мать, дочь и брата. Мать не захотела идти в больницу, в молодости там с ней случилось что-то ужасное. Брат, поручик Армии Крайовой, участвовал в Варшавском восстании, был тяжело ранен. Его вытащила из-под развалин и на носилках доволокла до госпиталя девятнадцатилетняя санитарка, я знаю только, что подпольный псевдоним у нее был Аня: меня так зовут. Случилось это 23 августа. Он был ранен в грудь. Целую неделю она спасала ему жизнь. 29 августа бомба попала в госпиталь и убила обоих. Они лежат рядом на восьмом участке военного кладбища на Повонзках[3], где лежат повстанцы. Я тогда поклялась, что и я когда-нибудь буду делать добро, что придет время, и я сделаю для кого-нибудь то, что сделала Аня. За двадцать лет ничего не сделала. Уход из торговли стал толчком, чтобы в последние минуты деятельной жизни отдать людям хоть частичку того, что совершила та Аня.
Все силы, потраченные на единоборство с каменными глыбами, из-под которых девушка с псевдонимом Аня вытащила раненого, неимоверные усилия, затраченные на то, чтобы дотащить носилки, спустя четверть века воплощаются в точные размеренные движения рук Ани на каждом этапе смены постельного белья. Оттащить больного на грязной простыне к краю кровати. Расстелить на освободившемся месте чистую простыню. Перевернуть и перекатить больного на место, застеленное чистой простыней. Снять с другой половины кровати грязную простыню и расправить свежую. Потом — в обратный путь по коридору, от Владивостока до Лиссабона, с кучей грязного белья.
— Скажите — говорит Аня, — эта голубая плитка что-нибудь означает?