ЭСТЕТ
ЭСТЕТ
Откроем очередное дело, познакомимся с очередной супружеской четой. Фамилия — Синяковы. Ее зовут Марина Васильевна, его — Яков Николаевич.
Это дело при беглом с ним ознакомлении члену городского суда Павловой показалось самым обыденным. Сначала столкновения между супругами, как правило, из-за пустяков. Потом уязвленное самолюбие приводит к столкновениям посерьезнее. К подобного рода конфликтам Павлова уже привыкла. Небольшое усилие опытного в житейских вопросах человека, разговор по душам, и ощетинившиеся люди успокоятся, уйдут домой, благодарные советскому суду за внимательное отношение. Однако, когда она, подготовляя дело, вызвала к себе супругов, то обнаружила неожиданные трудности. Павлова не знала, кому из супругов симпатизировать, кто из них прав. Видимо, придется пригласить в суд прокурора.
К этому намерению Павловой Синяковы отнеслись безразлично. У каждого из них была своя позиция, каждый из них решил стоять на своем до конца, невзирая на любое вмешательство прокурора: она решила настаивать на разводе, он — категорически протестовать против этого.
Долго и напряженно, с утра до позднего вечера шло заседание суда. Когда же судьи, наконец, закрыли за собой дверь совещательной комнаты, какая-то пожилая женщина сказала:
— Да, сложна жизнь!..
* * *
Они знали друг друга с детства, дружили долго, дружба перешла в любовь, которая, как им казалось, связала их навеки. Однако Марина боялась замужества. Почему? Ответить на этот вопрос она не могла. В душе таились смутные сомнения, но они были настолько неопределенными, что Марина шутя называла их «потусторонними». В конце концов, она согласилась стать женой Якова. Отпраздновали свадьбу. Яков постарался на славу: вечер прошел великолепно. Гости много говорили о тонком вкусе молодого хозяина. Марине тоже понравился вечер: да, у Якова много энергии, инициативы, чувствуется большое стремление к изящному. Они будут жить содержательно и счастливо, как подобает жить в наше время, они имеют для этого всё, что нужно. Он, несмотря на свои двадцать шесть лет, — главный бухгалтер треста республиканского значения; она в двадцать четыре года успела окончить Планово-экономический институт, работает старшим экономистом машиностроительного завода. У Якова Николаевича была хорошая комната, родители Марины обставили ее приличной мебелью. Яков Николаевич имел уравновешенный характер, со всеми был вежлив, учтив. Окружающим нравилась и его внешность: он был высокого роста, лицо приятное, добродушное, голос напевный. Марина во всем была под стать мужу: длинные русые косы, ласковые серые глаза, правильные черты лица. Яков Николаевич горячо взялся за устройство своего быта; он решил строить его на новых началах.
В нашей советской жизни господствует план. В семье, в быту также не должно быть анархии!
Эти соображения он высказал жене.
— Что ж, делай, как знаешь, — выслушав мужа, сказала Марина. — Если нам уж так необходимо планировать свой быт, возьми это на себя.
— А я думаю, удобнее тебе, как экономистке…
— Сознаюсь, не чувствую к этому никакого влечения… По правде сказать, жить по точному плану в семейной жизни… как-то странно. И что мы от этого выиграем?
— Давай попробуем; попытка не пытка. Я убежден, что в строгом домашнем режиме ты скоро найдешь смысл и так привыкнешь к нему, что другого распорядка и не захочешь.
— Ну, скажем, питаться еще можно в определенные часы.
— А что кушать, — разве это не важно?
— Важно-то, важно, но…
— Минуточку!.. Покупка одежды, обуви, посещение театров, концертов, кино, выезды на курорты. Словом, личный бюджет надо держать в руках, да еще как!
— Мне ясно одно, — возразила Марина: — если денег нет или их мало, не помогут никакие расчеты.
— Ты ошибаешься… — Яков заметно стал горячиться. Марина решила его успокоить:
— Я же сказала: делай, как знаешь. Я хочу, чтобы ты во всех наших делах был настоящим главой семьи.
— Благодарю, дорогая, благодарю, но я не хочу насиловать твою волю. Кроме того, не скрою, мне неприятно, что у нас с первых шагов наметились чуть ли не разногласия по такому, с моей точки зрения, серьезному вопросу…
— Яша, преувеличиваешь, уверяю тебя!..
— Нисколько!
— Пре-уве-ли-чи-ваешь, Яша! Да, да! — Марина взлохматила волосы мужа и, улыбаясь, добавила: — А я и не подозревала, что ты такой хозяйственный и… такой беспокойный.
— Это что — упрек или похвала?
— Время ответит на твой вопрос. А сейчас я повторяю: никаких разногласий, во всем полная договоренность!
— От чистого сердца?
— Иначе не может и быть…
— Ура, браво, ура! — восторженно прокричал Яков Николаевич, подхватил Марину на руки и закружился по комнате. Через минуту, бережно усадив жену на диван, стал перед ней на колено и задушевно произнес:
— Вот что, Мара! Запомни, что я тебе сейчас скажу… Я сделаю всё, чтобы наша совместная жизнь была великолепной: ни одного дня без ярких красок, без богатых мыслей, без благородных чувств.
— Спасибо, милый, — растроганно ответила Марина, — благодарю тебя за такую чудесную программу, только излагаешь ты ее несколько странно, и я сказала бы — абстрактно. Я хотела бы услышать от тебя более простые и ясные слова. Ни одного дня, дорогой Яша, чтобы мы с тобой не сделали чего-нибудь полезного и нужного для Родины, ни одного дня без того, чтобы мы с тобой не внесли хотя бы маленького вклада в великое дело построения коммунизма… Не так ли?.. Ты это хотел сказать?
— Да, да, роднулька, именно это… прости меня за пристрастие к так называемой красоте слога… недаром меня еще в детстве мама называла эстетом. — Яков Николаевич поцеловал жену и добавил: — А тебе большое, большое спасибо за поправку.
В течение дальнейших пяти лет семейной жизни Синяковым не раз приходилось вспоминать об этом разговоре: ему — с раскаянием: зря дал повод жене обвинять его в обмане; ей — с горечью. Их отношения сильно осложнились, дело дошло до суда.
«Только что вернулись из народного суда, — писала в дневнике Марина. — Судья Курский убедил меня помириться. Нет, не то слово: мы ведь с Яшей не ссоримся. Со стороны, наверно, кажется, что я пришла в суд без серьезного повода или, что развод нужен мне для каких-то других целей… Один из народных заседателей именно в таком духе и сделал намек. Спасибо судье, поправил его. Этот Курский — тонкий человек. Убеждена, что понимает меня, понимает, что я не преувеличиваю драму. Понимает и сочувствует. Но мне от этого не легче. Не верю я в длительную нормальную жизнь с Яшей. Из пяти лет четыре года я билась с ним, убеждала, просила, умоляла одуматься. Сколько раз он обещал уступить… «уступить» — в этом ужасном для меня слове вся его душа, расчетливая, холодная, а может быть, и жестокая. Вот тебе и эстет!.. Эх, эстет эстет! Вот и сегодня, когда мы возвращались из суда, он сказал: «Уж теперь-то я сдержу свое слово, уступлю тебе. Я хочу, чтобы ты на живом примере убедилась в своей неправоте». Поистине, горбатого могила исправит!..»
В дневнике Марины немало интересных записей. Однако взгляды и переживания только одного супруга могут ввести в заблуждение. Здесь нужны бесстрастные наблюдения, объективное изложение фактов.
Первый год семейной жизни Синяковых прошел, можно сказать, хорошо. Ни одного недоразумения, если не считать размолвки из-за «планирования» быта. Яков Николаевич ведал домашним бюджетом, вся их зарплата поступала в его руки. С согласия жены он часть денег выделял в так называемый НЗ — неприкосновенный запас. НЗ нисколько не стеснял Синяковых: они зарабатывали хорошо, им хватало на всё.
Примерно спустя год Марина обратила внимание на некоторые странности в поведении мужа: он слишком часто стал посещать комиссионные магазины, подолгу любовался антикварными предметами, особенно хрусталем, заводил об этих вещах пространные скучные разговоры. На второй день после снижения цен на продовольственные и промышленные товары Яков Николаевич не только соответственно снизил сумму расходов на питание, но и стал выдавать столовые деньги не на месяц, как прежде, а на каждый день. Это нововведение он объяснил желанием проверить, сумеют ли они уложиться в сокращенный бюджет. Марина была не только оскорблена, но и встревожена: не слишком ли он увлекся «планированием»? Не сузил ли он этим свой духовный мир? Кажется, Яков совершенно не читает, не интересуется ни наукой, ни литературой. И с театрами у них не так уж хорошо: кроме Музыкальной комедии, никаких других театров они не посещают. Марина скоро заметила, что Якова подлинно интересовало только то, что имело непосредственное отношение к нему, как к хозяину комнаты в 26 метров, обставленной красивыми, создающими уют вещами. Открытие это было настолько тяжело, что Марина почувствовала себя несчастной.
— Ты, кажется, перестал читать, — как-то мягко напомнила она мужу.
— Разве? — виновато улыбаясь, Синяков развел руками. — Замотался, окончательно замотался. Сама знаешь, объекты всё растут, продукция в ассортименте беспрерывно увеличивается. Нелегко нам, счетным работникам крупных трестов.
— Дела у тебя, Яша, много, но ведь и у меня не меньше… да и у всех нас, советских людей, не меньше… Я хочу предложить тебе прочесть одну интересную книгу… она о трудовых подвигах наших людей… Читаешь, и так тепло делается на сердце… Так прочтешь? Я положу ее к тебе на стол.
— Прочту, конечно, прочту. Превозмогу усталость и прочту. Я не такой уж сухой человек, как ты думаешь.
— Я не думаю, но я боюсь, что ты… как-то обособился от всего… одни твои гроссбухи…
— Права! Сто крат права! — воскликнул Яков Николаевич. — Учтем все твои справедливые замечания, учтем и подтянемся.
— Можно сделать тебе еще одно маленькое критическое замечание?
— О да, рад буду выслушать!
— Боюсь, обидишься… Я почему-то стала тебя опасаться.
— Это что еще за новость?! Говори всё, что думаешь, откровенно, чистосердечно. В быту это особенно полезно.
— Ты, Яша, так красиво говоришь, что мне даже неудобно продолжать разговор.
— Да что с тобой?! Хочешь поссориться, так и скажи!
— Кто же об этом заранее предупреждает? — рассмеялась Марина. — Если мы с тобой когда-нибудь и поссоримся, то это произойдет мгновенно и, как мне кажется, бурно.
— А если я не хочу или не умею ссориться — что тогда?
— Достаточно будет, если этого захочу я.
— Это как сказать… Не слишком ли ты самоуверенна?
— Нет, не слишком, и даже просто не самоуверенна. Если женщина захочет ссоры, она вынудит на это самого кроткого человека.
— Убедила. Сдаюсь. Учтем, Мара, учтем… А теперь выкладывай камень из-за пазухи… Нет, серьезно, что ты хотела сказать?
— Билеты в театр ты берешь исключительно в Театр эстрады да в Музкомедию.
— Что ж в этом плохого? Хочешь на балет или в оперу — сделай одолжение, всё к твоим услугам…
— Мне хотелось бы в драматический.
— Вот чего не люблю, того не люблю. Ни тебе ярких красок, ни музыки. А без этого и зрелище — не зрелище… Нет, Мара, у тебя в самом деле начинает портиться характер. Но я еще раз, предупреждаю тебя: на ссору со мной не рассчитывай. У меня, видимо, соответствующие участки нервной системы — увы! — от рождения отсутствуют. Впрочем, уж если тебе так хочется в драмтеатр — ради бога, сделай милость, хоть завтра, хоть каждый день…
Время, впрочем, не оправдало этих обещаний.
Книга, положенная мужу на стол, осталась непрочитанной, билеты в драматический театр — не купленными… Однако Яков Николаевич успевал неоднократно посещать комиссионные магазины, одни вещички сдавал на комиссию, другие приобретал… Он мог бесконечно радоваться купленному креслу, обивка которого по цвету подходила к обоям, или лампе с бронзовыми завитушками…
— Устал, уф! — восклицал он. — Только и отдыхаешь у себя в комнате. Хорошо у нас, роднулька, но подожди, будет еще лучше.
И он садился проверять расходы по дому за последние дни.
Отношения с женой осложнялись, хотя он этого не понимал. Прошло немало времени с тех пор, как Яков Николаевич под предлогом эксперимента сковал Марину ежедневными выдачами денег. Вначале она ждала, что эксперимент кончится, но он всё продолжался. Как заводная машина, перед уходом на работу отпускал Яков Николаевич жене установленную сумму, причем делал это молча, с какой-то унижающей важностью. Марина всё больше и больше не понимала мужа, вернее, боялась признаться себе, что слишком хорошо понимает его. Заметив исчезновение со своего стола книги, которую Марина предложила ему прочесть и которую, как он понял, она же и унесла, Яков Николаевич аккуратно раз в неделю стал приносить из библиотеки новинки художественной и научно-популярной литературы. Однако книг этих не читал.
— Книги не любят, когда их чтут, — сказала, наконец, Марина, — они любят, когда их читают.
— Совершенно верно, — невозмутимо отозвался Яков Николаевич, — очень хорошо сказано. Среди нас, роднулька, еще немало таких деятелей-деляг, которые охотно тратят деньги на книги, с гордостью украшают ими квартиру, а спросить кого-нибудь из них, что к чему, содержание той или другой книги, он тебе такое завернет, что сам Жюль Верн ахнет.
Марина решила не углублять неприятного разговора.
Как-то она вернулась домой с семинара по изучению истории партии в двенадцатом часу ночи. Яков Николаевич, как всегда, в это время был уже дома. Он стоял у шкафа, спиной к двери, не замечая вошедшей Марины. Что он делает? Зачем ему понадобились платья Марины? Он доставал их одно за другим, внимательно рассматривал и снова вешал на место. Такой же участи подверглось и белье. Марина не выдержала. Она спросила, над чем он так «вдохновенно» трудится?
Яков Николаевич вздрогнул, круто повернулся, держа в руках розовую, с бледноголубой вышивкой, рубашку жены. Лицо его было красным, глаза горели недобрым огнем.
— Ну, куда это годится?! — спросил Яков Николаевич. — Разве это художественная вышивка? Обрати внимание на эти цветы… Где тут симметрия? и потом, что это за цветы — васильки или ромашки? По-моему, ни то, ни другое. Какой-то неслыханный гибрид, честное слово!..
Марина молча взяла из рук мужа рубашку и положила в шкаф.
— Кстати, я хочу спросить тебя, Мара, когда ты это купила?..
— Кстати, я тоже хочу тебя спросить, — в тон мужу отозвалась Марина, — почему тебя заинтересовали мои тряпки?
— Извини, пожалуйста, у тебя всё в отличном состоянии. Вот только эта рубашка. Где ты ее купила?
— Зачем тебе знать?
— Я написал бы претензию…
Яков Николаевич замялся, еще больше нахмурился, беспокойно погладил свои волосы. Ему очень хотелось спросить, откуда жена взяла на рубашку деньги. Утаила от него какую-нибудь премию или сэкономила на столе, за счет питания? И то и другое плохо, очень плохо, нечестно.
— Перестань, — взволнованно сказала Марина. — Ни слова больше!
— У тебя опять шалят нервы.
— Да, да… шалят… Очень шалят… Мне не по себе…
— Хорошо, хорошо, не буду.
— Ты ужинал?
— Я ждал тебя… Ты же отлично знаешь, что без тебя я не сажусь за стол. Сколько раз я просил не забывать, что дома тебя ждет муж. Это, как-никак, не менее важно, чем выступления какого-нибудь сотоварища по семинару.
— Ты говоришь так потому, что сам не учишься…
— Дорогая моя, я состоял в свое время в кружке… Но время, время горит!.. И потом надо же немного отдохнуть…
— Перебирая в шкафу мои тряпки?.. Эх, Яша!..
Марина страдала сейчас, как никогда: «Муж — тряпичник! Что может быть ничтожнее, омерзительнее?!» А муж как ни в чем не бывало, замяв разговор об учебе, балагурил по поводу доморощенных художниц, которые не могут отличить в своем высоком творчестве ромашку от василька.
— Я еще раз прошу тебя, Яша, прекратить этот никчемный разговор.
— О чем же нам тогда говорить?
— Вот это верно… Нам, кажется, в самом деле, не о чем больше говорить. Давай ложиться спать.
— И это неплохо, — добродушно согласился Яков Николаевич.
Через несколько минут Яков Николаевич спал крепким, спокойным сном. Марина заснуть не могла.
* * *
Она решила еще раз попытаться поговорить с мужем по-хорошему. Напрасные усилия: Яков Николаевич продолжал идти своим путем. Он был доволен собой, своей службой, своим домашним очагом, женой. Не беда, что Марина иногда капризничает. На то она и женщина. Все женщины в той или иной мере капризничают. Самое важное — материально они живут отлично. У них радиоприемник с радиолой, усовершенствованный телевизор, карельской березы полубуфет, зеркальный шкаф. При разумном отношении к ежедневным расходам по дому можно приобрести постепенно еще множество прекрасных вещей. Яков Николаевич стал скупать хрусталь, редкие бокалы, графины, вазы и другие антикварные предметы.
Марина с затаенной неприязнью наблюдала за новой страстью супруга. Яков Николаевич, заметив, что жена не разделяет его любви к хрусталю, принялся добродушно иронизировать над ней: жене нельзя не любить того, что любит муж. Его увлечения должны стать ее увлечениями.
Яков Николаевич долго не решался купить оригинальную вещицу: графин-семирадугу, — смущала слишком высокая цена, и, наконец, решился. Пусть дорого, зато у него будет редчайший графин — семь радуг одновременно; семью семь — сорок девять красивейших линий…
— Поди сюда, Мара, скорей, скорей!..
Марина подбежала к мужу, полагая, что с ним что-то случилось.
— Что за чудо!.. Смотри, считай… раз, два, три…
— Всякому терпению приходит конец! — взволнованно сказала Марина. — Мое терпение, Яша, иссякло… Я больше так жить не могу и не хочу.
Яков Николаевич смотрел на нее с величайшим изумлением.
— Не могу и не хочу! — решительно повторила Марина. — Выслушай меня, выслушай тяжелую для нас обоих истину.
— Что ты затеваешь? Хочешь испортить выходной день?
— Ты портишь всю нашу жизнь!
— Ну, ну, ну! Вот это уж ни к чему!.. Давай-ка лучше отдохнем. Взгляни сюда! — Яков Николаевич раскрыл окно. — Взгляни, какое голубое небо!..
Марина закрыла окно, взяла за руку мужа, усадила на диван. Сама села против него на стул.
— Я подсудимый? — смеясь, спросил Яков Николаевич. Он всё еще не верил, что Марина намерена вести серьезный разговор.
— Подсудимой будет наша личная жизнь, Яша. Мы с тобой должны решительно осудить нашу нелепую личную жизнь.
— Вот те раз!.. Почему нелепую?
— Нелепая она потому, что мелкая, постылая, никому не нужная!.. Мне, Яша, не нравится весь уклад нашей жизни. Мало сказать: не нравится… Он мне противен, я ненавижу его, а нередко и тебя…
— Что с тобой, Мара, опомнись?.. Что ты говоришь, какие страшные слова!..
— Не мешай, Яша. Всё, что я скажу тебе сегодня, накапливалось во мне долго.
Марина встала, прошлась по комнате и снова села на стул. Яков Николаевич напряженно следил за каждым ее движением… Пожалуй, впервые за всю их совместную жизнь Марина заметила тревогу на его лице.
— Нет у нас счастья, Яша. Мне часто говорят о твоей красоте. Верно, ты красив, у тебя этого никто не отнимет. Ты хорошо работаешь, тебя часто премируют. И это верно. У тебя как будто неплохая жена, обладает даже приданым в виде зарплаты и систематических премий за перевыполнение производственного плана. Спорить и против этого нельзя. Питаемся хорошо. Одеваемся хорошо. Комната обставлена прилично: сверкает хрусталем, играет всеми цветами радуги. Казалось бы, за что такую жизнь проклинать? Именно такую жизнь я и ненавижу, она не наша, она — чужая мне жизнь.
— Убей меня, не понимаю ничего. Хотя нет, понимаю одно: в тебе зародились какие-то дикие, чудовищные мысли!
— Не говори глупостей. Ничего дикого, да еще чудовищного, в моих словах нет. Подумай хорошенько сам, и скажи — нормально или нет, когда дома ты занят только своим «планированием», подсчетами, расчетами, когда в них все твои мысли, всё твое сердце. И оно еще вот там, в этих столиках, шкафиках, в прозрачных холодных стекляшках… Подумай, где мы живем, и в какое время живем! Какие дела творятся вокруг нас! А ты равнодушен, ты мертв ко всему, что за пределами балансов твоего треста и этой комнаты. Нас все чураются. Скажи, почему, кроме родных, у нас никто не бывает? Почему нас перестали приглашать твои и мои друзья? Кому нужно такое затворничество, кому нужна эта одичалость? Сколько раз я пыталась изменить наш образ жизни?! Сколько раз ты обещал пойти мне навстречу?! Сколько ты перетаскал из библиотеки домой книг, возвращая их непрочитанными?! Кого ты обманываешь, зачем обманываешь?
— Можно мне теперь сказать? — хмуро спросил Яков Николаевич.
— Я еще не всё сказала… Яша, если ты не послушаешь меня, тогда конец: нам вместе не жить…
— Нельзя ли конкретнее! Чего ты хочешь?
— Я всё сказала. Больше не услышишь ни единого слова…
— Но зато у меня есть к тебе, вопросы!.. Что, по-твоему, я должен сделать с нашими сбережениями — выбросить их, подарить?
— Если у тебя и остальные вопросы в таком же духе, можешь не утруждать себя.
— А я вполне серьезно спрашиваю. Может быть, ты прикажешь выбросить и хрусталь?..
— Не выбросить, а продать, оставив в доме самое необходимое.
— По-твоему, мне лучше коллекционировать почтовые марки, как это делают школьники?
— Лучше марки!.. Расширишь хоть свои знания по географии.
— Может быть, лучше обойтись без оскорблений?
— Если тебя это обижает, прошу извинить. Я сказала без злого намерения.
— Я жду ответа по существу заданных тебе вопросов!
— Нет, ничего ты не понимаешь, — сказала Марина, — ничего.
Яков Николаевич всмотрелся в лицо жены и вдруг улыбнулся:
— Стой! Я понял, всё понял. Я подумаю, роднулька, всё продумаю, всё взвешу, и, мне кажется, мы обо всем договоримся. Ты прости меня: я очень взволнован… ты так ошарашила меня, так много наговорила неприятного, страшного, что голова кругом идет.
* * *
Марина зашла к матери. Раньше ее отношения с матерью строились на началах полного доверия и дружбы. Этому принципу Марина изменила только в последние годы и только в одном вопросе: она скрывала от матери правду о своих взаимоотношениях с мужем. Она не хотела волновать мать. Но на этот раз рассказала всё.
Вера Александровна выслушала дочь спокойно.
— Вот что, Марина, — сказала мать, — постарайся понять меня. Твой Яков — хороший муж. Он не пьяница. Супружеского долга, сама говоришь, не нарушает. Честный человек. Вежливый, почтительный. Здоров. Отличный работник. Что еще нужно для мужа? По-моему, больше ничего. Расчетлив? Ну и что? Это еще не значит, что скуп. И потом, когда муж тянет не из дому, а в дом… В этом, Маряша, ничего дурного нет. Всё принадлежит вам, всё ваше общее. Узок кругозор, мелкие желания?.. Ну, знаешь, тебе же с него не книгу писать. Честный, хороший, уравновешенный работник… На твоем месте таким мужем гордиться надо, а не страдать.
Марина задумалась. Мать удивила и обидела ее своим отношением к ее горю.
— Я понимаю тебя, мама, — сказала она грустно.
— Вот и хорошо, Марина. Я рада за тебя…
* * *
Марина решила поговорить с секретарем партбюро треста, где работал муж. Ничего, что она и Яков — беспартийные. Партии близки и дороги интересы всех советских людей. Муж отзывался о секретаре, как о человеке чутком и умном. Она расскажет ему всё.
Марина предупредила о своем намерении мужа. Яков Николаевич одобрил ее. Может быть, секретарь в самом деле поможет им выйти из тупика! Пусть Марина пойдет к нему одна. Он не боится одностороннего освещения фактов, он верит в ее честность и порядочность.
И вот Марина лицом к лицу с незнакомым ей человеком, секретарем партбюро товарищем Столетовым.
Выслушав Марину Васильевну, жену уважаемого в их тресте сотрудника, Столетов был крайне удивлен. Яков Николаевич считался в тресте образцовым семьянином. Столетов почувствовал себя в роли человека, которому предстоит выдержать серьезный экзамен. Эта молодая женщина поставила перед ним сложные принципиальные вопросы.
Она права, она хочет, чтоб муж ее был безупречным человеком не только на службе, но и дома. Она не против того, чтобы готовить вкусные обеды и исполнять в доме любую, нередко нудную, утомительную работу. Она против затхлого мелкого духа, пронизывающего в их доме всё. Скучно, противно. Можно ли так жить дальше?
Столетов задумался. Действительно, как быть с такими людьми, как Яков Николаевич? На работе к нему нет претензий. Больше того, во многих отношениях он пример для других. Да и в его быту…
— Если кем-нибудь нарушаются лучшие идеалы нашего общества, разве это не заслуживает самого решительного осуждения? — спросила Марина.
— Да, вы правы. В поведении вашего мужа, на первый взгляд, нет ничего плохого. Как работник, он у нас на отличном счету… Сложно всё, очень сложно. Так просто к вашему мужу не подойдешь…
— Я понимаю вас… Но при разговоре с ним имейте в виду: он во всем с вами согласится. Между прочим, эта его подкупающая сговорчивость и меня не раз сбивала с толку…
— Меня он еще никогда не подводил: скажет — сделает. Завтра же поговорю с ним.
— Только не обижайте его, пожалуйста!
— Вот что значит сердце любящей жены!..
Марина, вернувшись домой, рассказала мужу о своем посещении Столетова в самых общих чертах…
— Ничего нового я ему не сказала, Яша… всё то, что тебе известно.
Как же реагировал на это Столетов? Яков Николаевич сгорал от любопытства, но не расспрашивал жену, — не хотел ронять своего достоинства. «Хорошо, — решил он, — если хочешь всё держать в секрете, обойдусь без тебя».
На следующий день Яков Николаевич зашел к Столетову.
— Жена была у вас, теперь моя очередь, — сказал он, грустно улыбаясь.
— Прошу, прошу, Яков Николаевич. Я был рад познакомиться с вашей женой… Так, оказывается, на вашем семейном горизонте есть тучки?
— Представьте себе, есть, но искренне рад, что именно вы будете нашим арбитром.
Долго и взволнованно рассказывал Синяков о своей семейной жизни, о своей любви к Марине, о своем благородном стремлении сделать любимую женщину предельно счастливой. К великому огорчению, то ли она его не понимает, то ли он ее…
— Вся надежда на вас, товарищ Столетов… Случайным мелочам, чудовищным пустякам моя Марина придает потрясающее значение.
— Надеюсь, мы с вами разберемся во всем, — сказал Столетов. — У меня есть к вам вопрос, если разрешите…
— Сделайте одолжение! — поспешно отозвался Синяков.
— Я хотел бы, прежде всего, спросить: себя вы считаете в чем-нибудь виновным, или нет? Какие у вас лично претензии к жене? Что вы намерены предпринять для того, чтобы согнать тучки, как я сказал, с вашего семейного небосклона?
— С удовольствием отвечу на все ваши вопросы. Позвольте лишь несколько нарушить их последовательность. Я хотел бы ответить раньше на второй вопрос.
— Пожалуйста, Яков Николаевич!
— Жена недовольна мной, жалуется на меня; я же доволен женой и не жалуюсь на нее, несмотря на то, что в последнее время она часто раздражается, как вы сами только что изволили видеть, из-за сущих пустяков. Я не упрекаю ее за это. Пусть! У каждого человека есть свои индивидуальные особенности. — Яков Николаевич скорбно посмотрел на Столетова и шумно вздохнул. — У меня тоже есть свои индивидуальные особенности. Почему бы жене не считаться с ними? Марина же требует, чтобы я немедленно стал совершенно другим человеком. Позвольте в связи с этим искренне заявить: как вы решите, так и будет. Я всё сделаю, что вы найдете нужным, что будет в интересах нашей советской жизни, в интересах нашего советского дела.
— Позвольте! — удивился Столетов. — Мы ведь говорим сейчас о ваших интересах, об интересах вашей семьи…
— Интересы моей Родины и мои — неотделимы друг от друга.
— Это вы хорошо сказали, Яков Николаевич… Но лично мне кажется, что более права ваша жена… — И Столетов стал излагать точку зрения Марины на семью.
Сначала Синяков сидел в мучительно-каменной позе, с каменным лицом, но потом вдруг спохватился, улыбка осветила его черты, он стал кивать головой и поддакивать.
— Да, да, конечно, это так! Разве может быть иначе? Ведь я тоже думаю так… искренне рад вашим выводам. Плохого мне вы уж, конечно, не пожелаете… С завтрашнего же дня начну делать всё, чтобы наша жизнь с Мариной засветилась новыми огнями, стала еще лучше, еще краше…
Столетов пристально посмотрел на Синякова и протянул ему руку.
— Даете слово?
Синяков схватил руку секретаря своими обеими руками и стал энергично трясти ее:
— Мое слово — закон, особенно если я даю его человеку, которого ценю, считаю первым среди нас. — Взглянув в глаза Столетову, Яков Николаевич продолжал: — Разрешите мне, пользуясь этой задушевной беседой, спросить — нет ли у вас ко мне вообще каких-либо претензий по работе?
Столетов успокоил Синякова: других претензий нет.
Когда Синяков ушел, Столетов задумался и долго смотрел в окно. В его ушах звучали последние слова Якова Николаевича: «В самое ближайшее время, дорогой товарищ Столетов, мы с Мариной будем рады доложить вам, что между нами полный порядок, полная гармония, полное благополучие…»
Столетов сейчас точно другими глазами увидел этого почтенного трестовского работника. Выйдет ли у них что-либо?
* * *
Через несколько дней Синяков, не дожидаясь получки, выдал жене столовые деньги до конца месяца (на две недели с лишком!), положил перед ней билеты в драматический театр, а на свой письменный стол — стопку книг Ленина и Сталина. Марина внимательно посмотрела на мужа. Весь вид его говорил: ну, что — довольна? Видишь, я исправляюсь. Марина вздохнула и покачала головой. Не слишком ли быстро, так вдруг? Но она ничем не выдала своих сомнений. Дальнейшее как будто опровергло ее сомнения: Яков Николаевич действительно читал книги, действительно работал над ними. Особенно порадовало Марину то, что Яков читает Ленина и Сталина.
— В кружок по изучению истории партии я не записался, Маринушка, — как-то вечером сказал Яков Николаевич, — а индивидуальный план… вот, пожалуйста, — Яков Николаевич показал жене листок, отпечатанный на машинке. — Сам Столетов одобрил.
Яков Николаевич говорил так торжественно и с таким удовлетворением, что она, при всем своем скептицизме, поверила его искренности.
— От всего сердца, Яша, дорогой, желаю тебе успехов. — Марина обняла мужа.
Казалось, семейная жизнь Синяковых стала быстро налаживаться. Перестали по вечерам щелкать синяковские счеты, смолкли разговоры о расходах и комиссионных магазинах… Правда, на вопросы, которые Марина подчас задавала мужу, интересуясь его успехами в индивидуальной работе, он не отвечал толком, отделываясь восклицаниями: «Работаем, Маринушка, работаем! Скоро встречусь со своим руководителем…»
Ну что ж, не хочет до поры до времени хвастаться… пусть уж, пусть!
Однажды Марина проводила теоретическую конференцию. Среди участников конференции разгорелись страсти, была много выступлений и споров. Марина возвращалась домой хотя и усталая, но довольная: представитель районного комитета партии похвалил ее, как организатора конференции, кроме того, отметил ее содержательное заключительное слово. Жаль, что не пришел на конференцию Яша. Обещал, а не пришел.
Якова застала дома. Он сосредоточенно писал и настолько увлекся работой, что не заметил жену.
Не пришел на конференцию, но работает. Хорошо, очень хорошо, дорогой мой!
Марина на цыпочках подошла к мужу и заглянула через его плечо. Яша прорабатывал газетную статью «В помощь пропагандисту».
Почувствовав за своей спиной дыхание, Синяков повернул голову.
— А, это ты, Мара, — добродушно протянул Яков Николаевич. Встал, поцеловал жену в щеку.
— Ну, как на конференции? Всё отлично? Я так и думал. Приготовь поужинать… я скоро закончу.
После ужина Яков Николаевич усадил Марину на диван, сел рядом и раскрыл пухлую тетрадь, одна треть которой была заполнена его крупным каллиграфическим почерком.
— Ты всё любопытствуешь, как идет моя работа… Вот послушай.
Читал Яков густым, напевным баритоном, читал с подъемом, с явно выраженной задушевностью. Иногда он отрывался от текста, делая вид, что записанное хорошо известно ему, что он владеет материалом в совершенстве. Чтение длилось уже минут двадцать.
— Постой-ка, — сказала Марина. То, что читал Яков Николаевич, напомнило ей вчерашнюю статью в газете. — Постой-ка, Яша… — взяла из рук мужа тетрадь, подошла к столу, взглянула на газетный лист. Совпадение дословное!
— Яша! Разве так работают над первоисточниками?! Вместо того чтобы конспектировать труд Ленина, ты без изменений переписал газетную статью. Почему же ты не читаешь самого Ленина?
— Хоть убей меня, не понимаю, что ты хочешь от меня! — У Якова Николаевича задрожал голос, на глазах выступили слёзы. — Уж я ли не хочу идти в ногу с тобой?! Я думал, что обрадую тебя, а ты опять недовольна. Чем плоха статья? Статья правильная. Ведь это же невозможно, Мара. Я, в конце концов, не школьник и не в школе. Я взрослый человек, и у себя дома. Другие мужья чорт знает, что делают, а жёны перед ними в лист расстилаются. Я не пьяница, не картежник, не кляузник, от работы не увиливаю, тружусь без у?стали, а уважения, простого уважения, от собственной жены не имею ни на грош. Ну, переписал статью, что в этом плохого?
Марина задумалась. Яков, нахохлившись, тоже молчал. Молчание прервала Марина.
— Жаль мне тебя, Яша, — с грустью сказала она, — но только жалостью тебе не поможешь. И вообще я не знаю, в силах ли тебе кто-нибудь помочь. Я ходила к Столетову, просила совета у него, но, дорогой мой, если ты сам не захочешь стать другим — никто тебе не поможет. Ведь всё то, что ты стал делать за последнее время, ты делаешь только для того, чтобы успокоить меня, в душе же попрежнему этого не хочешь и от всего совершенно далек. Механически переписал статью «В помощь пропагандисту» и читаешь ее мне! Зачем? Я ведь сама прочла ее в газете еще вчера…
Яков Николаевич схватился за голову.
— Нет, это ужасно! Прошу, умоляю, хочешь, на коленях буду перед тобой ползать. Опомнись, перестань набрасываться на меня, я начинаю подозревать, что ты меня ненавидишь. — Яков Николаевич запустил руки в волосы, отчаянно взъерошил их и стал метаться по комнате. Марина испугалась: истерика у мужчины!
— Яша, успокойся! — Она взяла его за руки. — Идем, дорогой, сядем на диван.
Сели. Яков Николаевич сказал:
— Я буду откровенен. Да, всё это я делал ради тебя, ради того, чтобы в нашем доме был мир. Мир и любовь в семье — что может быть выше этого счастья?! И оно достижимо, это счастье, Мара… Я готов на всё ради него, ты это видишь… Но ты, ты… ты ничем не хочешь поступиться. Мара, будем откровенны… Ты столько сил отдаешь общественной работе и политзанятиям, что я просто брошен, я несчастлив… Я не жалуюсь, я никогда и никому не жаловался на тебя… и Столетову не жаловался, — но я несчастлив. Разве женское дело устраивать конференции? — Яков Николаевич испуганно, но с надеждой смотрел на жену.
— Я устраиваю конференции, а ты тут один? — раздумчиво переспросила Марина. — Но ведь ты мог бы быть со мной, я ведь тебя приглашала…
Яков Николаевич увидел глаза Марины, пытливые, внимательные, и спохватился:
— Да, да, ты права, я мог быть с тобой… И должен быть с тобой… а переписать статью можно было и потом… Да, да… Нужен в нашей жизни радикальный перелом… И он будет, не беспокойся, роднулька.
Через несколько дней, в течение которых супруги Синяковы не возвращались к теме последнего разговора, Яков Николаевич вдруг принес домой ящики и древесную стружку. Разместив принесенное посреди комнаты, он стал снимать с полок буфета и шкафчиков хрусталь, перетирать его и осторожно укладывать в ящики.
— Ты что, переезжать собираешься? — спросила Марина.
Синяков выпрямился:
— С завтрашнего дня я приступаю к распродаже хрусталя. — Лицо его было торжественно, но он точно чего-то ждал…
— Ну что ж, — сказала Марина, — не возражаю. Больше воздуха будет в комнате.
Яков Николаевич засуетился вокруг ящиков.
— Именно, больше воздуха будет в комнате, именно…
Три вечера подряд укладывал Яков Николаевич свой хрусталь и никак не мог упаковать. Сотни раз вынимал он и вновь укладывал вазочки, фигурки, что-то бормотал над ними, что-то приговаривал…
Прошла неделя. Ящики как стояли в комнате, так и продолжали стоять. Марине всё стало ясно. Яков Николаевич сыграл в мелкую игру. Он полагал, что Марина, увидев его упаковывающим драгоценные вещицы, будет тронута силой его характера и закричит: «Что ты, Яша, дорогой! Покупали, теперь продавать? Зачем же?!». Но Марина спутала все его карты. Теперь ему не оставалось ничего другого, как в самом деле продать хрусталь. Однако на это у него нехватало духу. Марина сказала мужу:
— Поставь хрусталь на место, а ящики вынеси… Я не требую от тебя такого самопожертвования. В последнее время, после разговора со Столетовым, ты вообще насилуешь себя… Я не хочу этого. Я думаю, лучше тебе остаться самим собой, делать то, к чему искренне влечет сердце.
Яков Николаевич словно ждал этих слов жены.
— А верно, роднулька, давай-ка жить так, как жили мы семь месяцев назад. У каждого свои слабости, свои страстишки… У тебя свои, у меня свои, и у Столетова, наверное, есть свои… А раньше мы, ей-богу, неплохо жили…
— Очень хорошо, — едва владея собой, сказала Марина, — я согласна, будем жить, но… ты сам по себе, я сама по себе.
— Что-то не совсем понимаю?
— Иначе говоря, мы должны немедленно прекратить нашу нелепую семейную жизнь.
* * *
Спустя полтора месяца супруги Синяковы стояли перед судейским столом. Яков Николаевич и на этот раз был верен себе: он во всем охотно соглашался с народным судьей Курским, и с народными заседателями, и с женой. Он был преисполнен кротости. Его самокритическое отношение к себе, полное признание своих ошибок вызвали всеобщее одобрение. Одна лишь Марина не щадила мужа, она обвиняла его в ханжестве, она не верила ни одному его слову.
Курскому пришлось долго уговаривать Марину Васильевну. В конце концов он добился своего: Марина согласилась на мировую, согласилась без веры не только в мужа, но и в себя. Она пришла домой, раскрыла дневник и сделала в нем очередную запись.
К этой записи, с которой мы познакомились в начале рассказа, остается добавить немногое: Синяковы так и не наладили своей семейной жизни. Правда, Яков Николаевич провел за это время еще одно «радикальное мероприятие», но оно только ухудшило отношения супругов. Синяков купил дачу, обнес ее высоким забором и посадил во дворе на цепь немецкую овчарку. На это были затрачены все сбережения, и пришлось продать половину хрусталя. Яков Николаевич сделал это тайно от жены, рассчитывая доставить ей радость и этим раз навсегда покончить со всеми недоразумениями. Марина была окончательно убита. Зачем им двоим, бездетным, дача?
Они фактически перестали быть мужем и женой: по настоянию Марины, каждый из них стал жить на свои средства.
Теперь Яков Николаевич избрал новую тактику: он мрачно молчал или грустно повторял одну и ту же фразу, сказанную ему в свое время женой: «Делай, как знаешь».
Когда супруги Синяковы снова появились в народном суде, Курский уделил их делу всего лишь несколько минут. В решении суда была записана короткая фраза:
«Примирение сторон не достигнуто»…
Эта фраза открыла Синяковым дверь в Городской суд. Марина вошла первой, вошла с болью в сердце и, как известно, с непоколебимой решимостью вернуть себе независимость и свободу действий. Яков Николаевич и в Городском суде на все вопросы тихо отвечал: «Я решительно не согласен на развод, а там дело ваше: решайте, как хотите, как будет лучше…»
Здесь, в Городском суде, при рассмотрении дела Марина повторила уже известные нам доводы.
— Скажите, гражданка Синякова, — спросила в конце судебного заседания судья Павлова, — вы убеждены, что исчерпали всё… что вам не удастся помириться с мужем?
— Да, убеждена.
— А не считаете ли вы и себя виноватой в чем-либо… возможно, в меньшей степени?
— Единственно, в чем я виновата — в собственном бессилии. Привычки мужа, его взгляды, его желания оказались сильнее меня…
— Может быть, вы всё же измените свое намерение?.. Мне кажется, что целесообразнее и справедливее с разводом повременить.
— Сколько же еще можно страдать? Позвольте мне, граждане судьи, отказаться от мнимого счастья, от узко-корыстных интересов, которые так старательно и так безуспешно пытался привить мне мой супруг.
Прокурор был немногословен. Он решительно высказался за удовлетворение иска. Семью Синяковых нельзя восстановить и укрепить. Таких людей, как Синяков, трудно, а может быть, и вовсе невозможно поставить на правильный путь. Во всяком случае, для этого потребовалось бы много терпения, времени, труда и каких-то особых педагогических навыков. Истица, видимо, выбилась из сил. Могут ли суд и он, прокурор, подсказать ей новые меры, чтобы сохранить семью? Нет, не могут. А поскольку не могут, надо согласиться с истицей и освободить ее от брачных уз, которые превратились в цепи.
Звонок. Публика стихла. Вошли судьи. Павлова огласила решение: иск удовлетворен. Брак расторгнут. Госпошлина по делу отнесена на счет ответчика Якова Николаевича Синякова.
Люди, споря между собой, покидали зал.
Из совещательной комнаты вышли народные заседатели. Яков Николаевич проводил их глазами и направился к судье.
— Можно? — спросил он.
— Зайдите! — отозвалась Павлова.
— Я на одну минуту, — вкрадчивым напевным голосом начал Яков Николаевич. — У меня к вам лишь один вопросик.
— Ах, да, я забыла объяснить порядок и срок обжалования решения.
— Нет, нет, меня это не интересует. Как вы решили, пусть так и будет!.. Вам видней. Мне одно непонятно: почему госпошлину за предстоящую регистрацию развода в загсе отнесли на меня. Ведь дело возбудил не я…
Павлова рванулась к двери, резко открыла ее:
— Уходите, гражданин!.. — И подошла к Марине:
— Вы хорошо сделали, что избавились от него. Желаю вам встретить на своем пути настоящего человека!