Что-то стало неконтактно / Общество и наука / Культурно выражаясь
Что-то стало неконтактно / Общество и наука / Культурно выражаясь
Что-то стало неконтактно
/ Общество и наука / Культурно выражаясь
Сегодня стало общим местом грустно повторять «совок возвращается». Некоторые считают, что в стране снова нет свободы слова, другие — что имперским духом веет уж как-то слишком… А вот писатель Александр Кабаков в уходящем году заметил приметы старого среди мелочей нового быта
Меня не слишком волнуют признаки возрождения советской жизни, которые многим слышатся в думском законотворчестве и указах верховной исполнительной власти. Меня не трогают цензура на телевидении и назначение губернаторов: обладая до сих пор приличной памятью, я в любой момент готов обратить внимание желающих на то, что были времена, когда кремлевская цензура вообще не требовалась, ибо председатель Гостелерадио товарищ Лапин сам знал, чего нельзя, а губернаторов не существовало вовсе, хватало самодурства секретарей обкомов… Так что теперь до прошлого все еще далеко. И потому «мы против властей не бунтуем» — как сказано одним второстепенным литературным персонажем.
Я лицо частное, и волнуют меня вещи простые, житейские, все, что когда-то называлось мелочами быта или более резко — мещанством.
Вот, к примеру, все ко всем обращаются теперь на ты или еще отвратительнее — полным именем без отчества. Изнасилованный русский язык уже не сопротивляется. Ему чего только не пришлось вытерпеть. Вот была партийная манера, наоборот, обращаться на ты, но при этом по имени-отчеству — тоже та еще красота. «Ты» всем, даже без поправки на возраст. Последний генеральный секретарь вообще, кажется, другого обращения не знал. Так что я все понимаю и терплю девичий голосок, произносящий с повышающейся англосаксонской интонацией и рязанским неизжитым выговором: «Аляксандр?..» И уж знаю, что это какое-нибудь дитя пиара звонИт. То есть звОнит, как скоро разрешат говорить даже словари. Словари начали подгоняться под возможности победившего неграмотного класса еще до войны. Теперь дело полного и окончательного уничтожения родной речи лишь продолжается.
Ну да Бог с ним. Чего ждать, когда «господа» не привились? По уставу «товарищи», в повседневной практике пресс-конференций «коллеги» (хотя там, кроме него самого, ни единого разведчика нет), в лучшем и каком-нибудь расслабленном случае типа встречи с ближним кругом «друзья». А «господа» не идут с языка, протестует натура. Да и то сказать — давайте посмотрим в зеркало… Ну где там господа? Тьфу.
Однако ж не в одних словах дело, дело и во многих делах. Хамство, которое было родовой приметой прежнего строя, оказалось более живучим, чем общественная собственность на средства производства.
Вот обитаю я в подмосковной деревне Павловская Слобода. Деревня современная: посредине бывшая центральная усадьба совхоза, недавно восстановленный храм и рядом одновременно возведенный супермаркет, вокруг — коттеджные поселки «Грин Хилл» и «Маленькая Италия», кирпичные дворцы и виллы… И падает на эти италии и зеленые холмы непобедимый русский снег, и засыпает все вокруг. И администрация сельского поселения проявляет заботу о людях: выводит на снегоборьбу могучую технику в виде бульдозера на малолитражном тракторе. И проклятый этот бульдозер сгребает снег с проезжей части центральной деревенской улицы. И сваливает на без того узкий и уже засыпанный по колено тротуар… Тракторист, остановленный моим вопросом — что ж ты, урод, делаешь? — сформулировал внушенный ему начальниками принцип: «Так тут же машины, а там бабки в церкву идут!» Чисто советское неравенство — неравенство не в богатстве, а в нищете, в унижении и свинстве. Которые пацаны на машинах — они важнее, а бабки в церкву и так доползут…
Во всех магазинах персонал опять беседует о своем между собой — новое: на непонятном южном языке. Полицейский мент хватает за рукав вместо того, чтобы обратиться словами, — новое: полицейский. И, как всегда, увеличивая ход, проносятся мимо остановки, выплескивая всю лужу на ожидающих, машина за машиной — а во всем мире ход сбавляют…
Теперь о том незначительном, с чего хотел начать.
Имея естественную склонность, время от времени захожу в какое-нибудь заведение. На заре демократии, в привольные постперестроечные годы, был там полный ремарк-хемингуэй: стоечка, сидят перед ней джентльмены в шляпах, с которых капает грустный дождь в бокалы какого-нибудь мартини… Бармен здоровается и поддерживает беседу… Как во всем мире, короче.
А тут я заметил, что невинное это удовольствие стало невозможным. Куда ни зайдешь — везде услышишь… Внимание, об этом весь разговор — итак:
— Мужчина! Стойка неконтактная, снимите верхнюю одежду, присядьте за столик, вас обслужат!
В переводе на человеческий: простите, сэр, выпить у стойки нельзя, будьте любезны отдать пальто отставному полковнику в гардероб и заказать свой двойной — «вам сто грамм?» — через официанта. Раздосадованный очередным крушением романтического идеала, я спросил одного бармена: мол, почему? И услышал прекрасный, честный ответ: «Так воруют же много». «Кто?»— спросил я. «Мы, бармены…»
Вот тут я и понял — все, это случилось.
Конечно, ни стоек, ни выпивки не было при совке вообще. Но было это вечное презрение к нормальным потребностям и обычным людям. Подозревались все, гигиену насаждали вопреки здравому смыслу.
Мужчина, стойка неконтактная!
Back To The USSR, ребята.