Афганец / Общество и наука / Спецпроект

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Афганец / Общество и наука / Спецпроект

 

Политики умеют развязывать войны, а вот заканчивать их обычно приходится военным. И это тоже надо уметь. Возможно, если бы в 1989 году нашим ограниченным контингентом в Афганистане командовал не генерал Борис Громов, а менее выдержанный и менее искушенный в военном деле командарм, цена этой войны была бы еще больше.

— Говорят, будто от настоящего офицера должно пахнуть коньяком и табаком. А у генералов, Борис Всеволодович, какие предпочтения?

— Вообще-то я за здоровый образ жизни, курить бросил еще в Минобороны. Но продегустировал табак рано. Дед был яростным преферансистом, курил как паровоз, и вся наша саратовская хрущевка была уставлена пепельницами с непогашенными сигаретами. Этот вьющийся дымок так завораживающе притягивал, что однажды я не устоял…

— А преферанс?

— Деда не превзойти. У него были две сыгранные команды. Резались с вечера до утра, и к концу игры, как правило, переругивались вусмерть. Тогда дед прогонял одну команду, выжидал недели две — больше не хватало силы воли — и приглашал другую. И все повторялось.

— И вот в такой атмосфере вы росли?

— Чем плохая атмосфера? Бабушка разговаривала по-французски, дед мог, когда надо, и на матерном, и на французском, образование позволяло — до революции он успел окончить юридический факультет Московского университета.

— Так вы, получается, из дворян?

— Может, и из дворян… Вот дед и бабушка, они точно оттуда, а родители уже совсем из другого времени. Хотя про отца мало что знаю, он погиб, когда меня еще не было на свете. В 1943 году под Курском.

— В каком звании?

— Рядовой. Дед же до седых волос ходил в младших лейтенантах. Всю жизнь работал не по специальности и стал старшим бухгалтером на Приволжской железной дороге, а у железнодорожников тогда тоже были звания. Но эта работа, похоже, не очень его грела. Однажды, когда напарники по преферансу разошлись и в квартире уже не оставалось посторонних, он вдруг разоткровенничался: «Дурак же я дурак! Предлагали стать мельником, а я отказался. Сейчас бы хорошо зарабатывал, так нет же, полез…» А я не понимал, чем плохо быть бухгалтером…

— Но стали военным.

— Как и многие дети войны. Кстати, мои сыновья, и старший, и младший, тоже окончили суворовские училища. Я же сначала поступил в Саратовское суворовское училище, а в 1960 году, это когда Хрущев разгонял армию и в массовом порядке сокращал военные вузы, нас перевели в Калинин. Это моя альма-матер номер два. Несколько лет назад я заезжал в Тверь. Совершенно не то, что было в суворовском училище при нас. Правильно говорят, что раньше и воздух был другим, и трава была зеленее… Из прежних преподавателей и офицеров-воспитателей никого уже не осталось.

— Еще в 70-е в суворовских училищах преподавали фронтовики. И слов, помнится, они не подбирали. Могли и матерком наставить на путь истинный.

— Всякое бывало. Как говорит одна моя знакомая, которая владеет русским языком в полном объеме, дети должны с самого рождения слышать разные слова. И что самое главное — понимать их смысл. Точка зрения, возможно, и не бесспорная, но, с другой стороны, и суворовское училище — не институт благородных девиц. Воспитательные цели и задачи совершенно разные, поэтому и нравы соответствующие.

Помню, наша рота располагалась на третьем этаже, столовая на первом, а посредине, на втором, — старшая рота. И у них была такая забава: когда мы проходили через второй этаж, старшекурсники отлавливали самого последнего кадета, затаскивали в свой класс и закрывали в книжном шкафу. Однажды и я попался. Только затолкали меня в шкаф, начинается урок, заходит преподаватель. И что делать? Сидишь в шкафу и тихо переживаешь, что не попал в свой класс. Вылезешь — здесь сорвешь урок, чего, собственно говоря, и ждут старшие товарищи. Так и просидел до звонка.

— Что тут сказать — закрытое учебное заведение, своя специфика…

— Действительно закрытое. Дело было еще в Саратове. Собирались в увольнение и решили растянуть брюки — чтобы стали по моде расклешенными. Вставили в штанины специальные трапеции из фанеры, колдовали ночь напролет и к утру все поголовно были в неимоверных клешах. Выходим в город, а там совсем другая мода — молодежь уже ходит в дудочках... В общем, выпали из моды, пока сидели за забором. Зато образование получали отменное.

— Ваш путь к лейтенантскому званию оказался на семь лет длиннее обычного. А где начали офицерскую службу?

— В Калининграде, бывшем Кенигсберге. Служил в 1-й гвардейской Московско-Минской дивизии, которая располагалась на улице Пролетарской. Прослужил я там четыре года, и впечатления о Калининграде у меня остались самые хорошие. Никакой ностальгии по немецкому прошлому, как сейчас, в городе тогда и близко не было. Может, потому, что Калининград в буквальном смысле был наводнен военными: здесь располагался и штаб 11-й армии, и штаб Балтийского флота. Да и время было какое — 1965 год, всего двадцать лет прошло после победы! И все-таки историческое прошлое этого города иногда давало о себе знать.

Мы тогда жили в немецких казармах, и в каждом гарнизоне была своя котельная, которая отапливала не только помещения, но и дорожки. То есть у них уже тогда был тротуар с подогревом. Ничего подобного я не видел, поэтому очень удивлялся, что не приходится чистить снег. И слава богу, что при мне все это работало, поломать еще не успели. Пока я там служил, мы ничего не строили, пользовались немецким и параллельно искали Янтарную комнату. Все было очень серьезно, расписание работ с указанием, кому где искать, составили для каждой роты и взвода. В общем, лазили, копали, ковыряли, причем не только в фортах, которые были наполовину затоплены, но и в чистом поле. Наверное, насчет Янтарной комнаты у командования имелись какие-то данные. Но ничего особенного мы так и не нашли, в основном попадались снаряды. И хорошо, что без саперов не работали.

— От командира взвода до заместителя министра обороны путь неблизкий, и, наверное, пришлось заполнить множество анкет. Дворянское прошлое карьере не мешало?

— Как видите, нет. Кроме того, по совершенно понятной причине я в подробности не вдавался. Дед и бабушка были людьми мудрыми и в свое время посоветовали: пиши, что из служащих, не ошибешься. И в принципе это было почти правильно. Так что ничего я не скрывал, просто время было такое.

— Вот и война каждому досталась своя… Это правда, что в Афганистан вошла не регулярная армия, а приехавшие на сборы резервисты?

— Когда в декабре 1979 года Политбюро приняло решение о вводе войск в Афганистан, собирать войска по стране времени не оставалось. А под рукой, в Туркестанском военном округе, оказались две дивизии — одна в Кушке, другая в Термезе. На их базе, что в советские времена считалось обязательной программой, регулярно проводились мобилизационные сборы. То есть местных резервистов чему-то обучали. Вот они и пошли в Афганистан первыми. С практической точки зрения это было не так уж плохо. Взрослые мужчины, они несли службу совершенно по-другому, не как пацаны.

— Маршал Язов утверждает, будто в советские времена кадрированную дивизию развертывали чуть ли не за сутки. Сейчас это представляется невероятным.

— Такие существовали нормативы, и по-другому было нельзя. Кстати, я в Афганистан прилетел в конце января 1980 года, и все дивизии, в том числе и 108-я, куда я был назначен начальником штаба, были укомплектованы резервистами.

— Нас там совсем не ждали?

— В принципе местное население войска встретило хорошо, и первые дней десять — пятнадцать было спокойно. Но когда я приехал, это почти через месяц после ввода войск, уже стояла пальба-стрельба. Появились убитые и раненые. Когда же поменяли резервистов на призывников, качество несения службы снизилось, а потери стали еще больше.

— Как военнослужащим ограниченного контингента объяснили необходимость их присутствия в Афганистане?

— Как и всему народу — для выполнения интернационального долга и защиты наших южных рубежей, к которым будто бы устремились американцы. Честно говоря, тогда мы в это свято верили, тем более что на первых порах, как я уже говорил, отношения с афганцами были неплохими. Мы сразу же установили контакты и с местным населением, и с властями, а чуть позже даже с некоторыми главарями бандформирований. Правда, тогда бандитами их еще никто не называл.

— И кто же испортил нам в Афганистане обедню — американцы?

— Напрямую в Афганистане мы с ними не сталкивались, в основном американцы воздействовали на нас через Пакистан. Но кто бы мог подумать, что, натравливая на нас исламистов и помогая им вооружаться, американцы взращивают себе заклятых врагов на будущее! Не так давно у меня была встреча с главкомом ОВС НАТО в Европе адмиралом Джеймсом Ставридисом. Разговорились по душам, и я сказал ему тогда, что обижаться им не на кого, что 11 сентября — следствие их же политики, которую они проводили в Афганистане в 80-х годах прошлого века. Средства в воинствующий ислам они вложили действительно фантастические!

У нас же был совершенно другой принцип. Мы не сидели взаперти и никогда не строили особенных укреплений вокруг наших военных городков — колючая проволока, и все. Еще траншею вокруг отрывали, но это не против афганцев, а чтобы кто-нибудь из наших не поехал под градусом в магазин.

— Несмотря на открытость и радушие, нам все равно пришлось уйти из Афганистана.

— И американцы уйдут, хотя адмирал Ставридис сказал, что спешить они не намерены. Четыре тысячи рейнджеров будут находиться там до тех пор, пока местные воинские формирования не получат необходимую подготовку. Но я, похоже, слегка подпортил настроение натовскому главкому. Я сказал ему: «Не важно, сколько военных вы оставите в Афганистане — сто тысяч или четыре тысячи. Все равно против вас будут воевать, все равно вас будут бить-колотить, и все равно вам придется обороняться. Мы все это там уже проходили».

Он внимательно меня выслушал и пригласил слетать с ним в Афганистан, посмотреть, что там к чему, оценить обстановку, сравнить, как было при нас и что при них… Но я сказал, что меня в Афганистан совершенно не тянет! Дело еще в том, что мы не вели войну на уничтожение, а так называемые плановые боевые действия — в основном для того, чтобы не допустить притока оружия из Пакистана и обезопасить себя. Понятно, что действовать приходилось с упреждением. Мы, естественно, знали, где собираются банды, но их разведка — что неудивительно, потому что это была их территория, — работала тоже хорошо. Поэтому процентов на шестьдесят наши усилия шли впустую. Например, проводим боевую операцию в том же Панджшере, выдавливаем оттуда духов, но через полгода все возвращается на круги своя. Вот так я стал понимать, что все это бесполезно. Ведь мы оказались в совершенно неизвестной нам стране, где нас поддерживали только правительство и местные администрации, то есть люди, назначенные Бабраком Кармалем, против которого было настроено практически все население. Соответствующее отношение сложилось и к Советской армии. И сколько бы мечетей, школ, заводов мы им ни построили, ничего не изменилось бы. Восток!

— Москва интересовалась вашим мнением?

— Кое-кто. Например, руководитель оперативной группы Минобороны в Афганистане маршал Соколов. Сергею Леонидовичу было уже за семьдесят, он, чтобы составить свое мнение, проехал и пролетел весь Афган. Не боялся говорить правду на любом уровне Валентин Иванович Варенников. Умнейший человек. Еще в 1982 году он прямым текстом сказал мне: «Буду докладывать в Москву, что войска из Афганистана надо выводить».

— Почему же политическое руководство страны не сделало выводы?

— Не знаю.

— Вы же в Афганистане стали генералом. Как отметили это событие?

— Болел гепатитом. Но своих, конечно, собрал. Лежал, пил водичку и радовался за друзей, которые могли позволить себе большее.

— Руслан Аушев у вас служил?

— Когда мы встретились, он был помощником начальника штаба медсанбата. Для гордого вайнаха такая должность — огромное унижение. Поинтересовался, как его сюда занесло. Выяснилось: кому-то что-то вякнул невпопад, вот его и сослали практически в обоз. Я в то время был начальником штаба дивизии, вот Аушев и попросил назначить его на любую должность, хоть командиром взвода, только бы в боевое подразделение. И лейтенант стал заместителем начштаба мотострелкового батальона в 180-м полку. Так началась его карьера. Он молодец. В Афганистане был дважды. Уже майором и Героем Советского Союза на перевале Саланг получил тяжелейшее ранение. Врачи тогда склеили его с огромным трудом.

— Но после войны в Чечне он стал другим. Это можно как-то объяснить?

— Наверное, можно. Как-то он попытался завести со мной разговор о Масхадове. Но я ему сказал: «Моя позиция тебе, Руслан, известна. Давай не будем на эту тему…» Мы и сейчас нормально встречаемся, нам ничего не мешает. Но у меня своя позиция, а у него своя, потому что он варился на Северном Кавказе, был президентом Ингушетии. А это уже совсем другая жизнь.

— Грачева вы тоже встречали в Афганистане?

— Когда я командовал 40-й армией, Павел Сергеевич был у меня в подчинении, он командовал 103-й воздушно-десантной дивизией. Я и ему, и Руцкому подписывал наградные документы на героев. Надо отметить, Грачев воевал хорошо, дело свое знал, был неплохим комдивом. И дивизия его хорошо воевала. Так что героя он получил по делу... Десантники — это вообще особое племя.

Однажды мне позвонили от начальства и сказали, что собирают журналистов, в том числе и иностранных, чтобы показать трофейное оружие. Звоню Грачеву: «У тебя есть трофейное оружие?» — «Так точно!» — «Сколько тебе надо времени, чтобы все это разложить?» — «Час, полтора». И действительно, через час привезли прессу, а у Грачева целый вернисаж трофеев. Как потом мне рассказали, у Грачева под рукой всегда были два или три «КАМАЗа», загруженных трофейным оружием, и он постоянно таскал их с собой, в том числе и на боевые действия.

— Зачем?

— Чтобы было чем подтвердить, когда докладываешь, что разгромлен склад или еще что-нибудь вроде вражеского каравана. Не думаю, что этот трюк придумал сам Грачев, скорее всего, ребята рангом пониже подсуетились, но как бы там ни было, выставка трофейного оружия впечатлила. Там было все, начиная с буров позапрошлого века выпуска — с такими винтовками душманы начинали воевать, пока у них не появились калашниковы и стингеры, которые доставляли нам массу неприятностей. Чтобы заполучить стингер (Москва требовала), была специально спланирована операция. И проведена она была блестяще. Отправил наверх представления на награды ребятам, которые в ней участвовали. Но ответа мы так и не получили. Такое случалось нередко.

Кстати, первый раз меня представили к герою еще в 1982 году, когда я командовал дивизией в Шинданде. Представлял командующий армией Виктор Федорович Ермаков. Представление ушло наверх, и тоже с концами. И до сих пор никто не знает, куда все делось. Так, видимо, случилось и с наградными документами за стингер.

— Оружие любите?

— Нет. Никогда не охотился и не коллекционировал, хотя возможности такие, естественно, были. В одно время у меня дома скопилось сразу несколько наградных пистолетов. И тут я узнаю, что сынишка моего товарища баловался отцовским оружием и сам себя застрелил… С тех пор оружие в доме вообще не держу. Не люблю оружие, не люблю агрессию. Охоту вообще не воспринимаю.

— А свой первый бой помните?

— Конечно, кто же забудет! Это было почти в самом начале афганской кампании. В общем, я — начальник штаба дивизии, и в Кабул прилетает командующий войсками Туркестанского военного округа Юрий Павлович Максимов, которому тогда подчинялась 40-я армия. Вызывает меня в штаб армии и приказывает зачистить юго-западный район, откуда постоянно обстреливали аэропорт. Но чтобы информация не просочилась, операцию предлагает провести быстро, практически без подготовки. Что и было сделано. Два батальона собрались и — вперед!

Я тогда был молодым полковником, по сути дела еще совсем неопытным. И когда начался обстрел, я просто обалдел, не знал, что делать. Только слышу свист пуль и понимаю: все, что у духов стреляет, нацелено сейчас на мой БТР, над которым, как ориентир, торчит десятиметровая антенна. А лучшей цели, чем штабная машина, не придумать!..

Слава богу, никто не заметил, что я в растерянности. А вот если бы все сделал по науке, неприятных воспоминаний не было бы. Прежде надо было как следует обработать этот район артиллерией и авиацией, а потом постоянно держать в воздухе вертолеты. Но я решил: если тишина, значит, никого там нет… Вот и нарвался.

  — С Бабраком Кармалем приходилось встречаться?

— Раза два. Первый, когда мы приехали в его резиденцию по какому-то торжественному случаю. Мне сразу показалось, что Кармаль не совсем трезвый, но коллеги успокоили: это его разморило. День был действительно очень жаркий. Но церемония продолжалась, и все убедились, что я прав: Кармаль был пьян в стельку. И вообще пил он очень много и даже споил командира нашего парашютно-десантного батальона, который его охранял. Дело в том, что Бабрак Кармаль всех боялся и никому не доверял, кроме вот этого комбата. Поэтому приглашал его каждый вечер к столу. Комбат, конечно, мужик был здоровый, но каждый божий день… А Кармаль потом в форме, не терпящей возражений, потребовал присвоить этому комбату звание Героя Советского Союза. Как утверждают знающие люди, даже звонил по этому поводу самому Брежневу. Тот пообещал. Но когда разобрались, за какие именно заслуги, героя решили не давать, ограничились, по-моему, орденом Ленина. И потом, сколько еще Кармаль оставался при власти, приставленных к нему комбатов старались менять как можно чаще.

— Что за человек был Бабрак Кармаль?

— По виду — ни рыба ни мясо. За то, чтобы его сменить, были абсолютно все, в том числе и руководство СССР. В конце концов его вывезли в Союз, в Москву, где он жил, кажется, на даче в Серебряном Бору.

— А Наджибулла?

— Это не Бабрак Кармаль, это был очень умный и решительный человек. Он хотел победы и все время втягивал нас в активные боевые действия, при том что свои войска берег и держал в стороне. Нужно откровенно сказать: практически все боевые операции мы проводили исключительно «по просьбе афганского руководства». Наджибулла не делал секрета, что он регулярно выходил на министра обороны СССР или на генсека и, как говорится, намеренно драматизировал ситуацию. Вот мы и воевали по сути дела за них. Генерал Варенников постоянно Наджибу на эту хитрость указывал и под конец нашего пребывания все-таки добился, чтобы афганцы воевали сами, а мы их только поддерживали — авиацией и артиллерией. Впрочем, к тому моменту воевать в афганской армии было некому, почти все разбежались.

Как мне рассказал адмирал Ставридис, сейчас в Афганистане происходит то же самое.

— Наджибулла понимал, что обречен?

— Наверное, понимал. Но он был стойким товарищем и после нашего ухода продержался еще почти три года. До тех пор, пока мы ему помогали — поставляли оружие и боеприпасы. Но потом Борис Николаевич сказал «Все!» — и тогда наступил конец.

— Надо думать, и с командующим 40-й армией было немало желающих расправиться?

— Такая информация проходила постоянно. Но разведка у нас работала хорошо, а охранение было на уровне. К тому же мы научились вводить неприятеля в заблуждение. Если я вызывал подчиненных и говорил, что, например, завтра еду на бронетранспортерах через Саланг из Кабула в Кундуз, то на самом деле выезжал не завтра, а в этот же день и не на бронетранспортерах, а на специальном уазике. Были и такие — бронированные, которые умельцы увешивали бронещитами. Правда, они закипали уже на третьем километре от избыточного веса. На войне вообще много курьезов.

…А как я летел на войну! Прежде к новому месту службы положено было прибывать в парадной форме, вот я и стою на аэродроме в папахе и с чемоданом в руке. А рядом мужики в бушлатах без погон — с начала войны минул почти месяц, и народ уже перешел на другие рельсы, понял, что блистать эполетами в боевой обстановке ни к чему. Чтобы не выглядеть по-дурацки, пришлось и мне расстаться с папахой. Летели на санитарном Ил-18, скамеек не было, лежали на носилках. Кабул не принимал, поэтому приземлились в Баграме. Только командир выключил двигатель, началась сумасшедшая пальба. Хочется вдавить голову в плечи. Но потом все само собой прошло. У всех проходит. Почти у всех…

— С Ахмад Шахом Масудом встречались?

— Уже в самом конце, перед выводом войск. У нас полк стоял в предгорье на перепутье, одна дорога шла на Саланг, а другая — в его владения, в Панджшер. Надо было договариваться. Особенно с ним. Колоритнейшая фигура! Учился на инженерном факультете Кабульского политеха, где сошелся с «Братьями-мусульманами», по некоторым сведениям, воевал в Палестине. Ну а в Панджшере он был абсолютно всем, его даже объявили посланником пророка Мухаммеда, якобы обладающим сверхъестественной силой.

Кстати, я встречался с братом Масуда, который одно время был послом Республики Афганистан в России, и он сказал, что Ахмад Шах был очень высокого мнения о нас. В отличие от американцев. И понятно почему. Мы же к афганцам относились по-человечески. Не громили кишлаки и не занимались разбоем, а строили им дороги, восстанавливали школы и мечети. Но самое главное — медицинская помощь. Даже во время проведения боевых операций к нашим медсанбатам выстраивались очереди — дети, старики, женщины, и никто не боялся, все знали, что их не тронут. Американцы же утюжат всех без разбора.

— Можно ли было полностью и окончательно выкурить Масуда из Панджшера?

— Если бы увеличили численность наших войск в Афганистане раз в пять-шесть и не обращали внимания на море крови.

Масуд самородок. Да они там все, что узбеки, что таджики, что пуштуны, воины от рождения. Веками воюют. Трижды приходили в Афганистан англичане, и трижды они их вышибали. Но я еще раз отмечу: мы не ставили целью решить проблемы в Афганистане военным путем, даже разговора об этом никогда не шло. Да и сил таких у нас в Афганистане никогда не было.

— Масуд существовал за счет лазурита?

— Копи у него были огромные. Но, я думаю, не только лазурит. Он получал очень осязаемую помощь через Пакистан. В спонсорах недостатка не было. Масуд умел договариваться. Еще раз повторю: по опыту и уму это была мощная фигура, в Афганистане равных ему не было, да и сейчас не видать.

— Существовала ли проблема перебежчиков?

— Как таковой не было, тем не менее на момент вывода войск на той стороне по неопытности, а больше по глупости оказалось 333 человека. Как это случалось... Кто-то решил грабануть лавку, а его в это время взяли. Кто-то на дороге зазевался или машина отстала… Были и перебежчики по убеждениям. Немного, но все-таки были и такие.

— Как ограниченный контингент воспринял решение Горбачева о выводе войск?

— Мы были только за. Мы же и планировали выход, мы же настояли на тех сроках, которые потом были определены в Женевских соглашениях: начало вывода — 15 мая 1988 года, завершение — 15 февраля 1989 года. Бежать-спешить смысла не было. Все было просчитано. И вывод войск, особенно на первом этапе, проходил нормально. А потом появился товарищ Шеварднадзе, который под влиянием Наджибуллы стал уговаривать Горбачева не выводить все войска, а, как сейчас поступают американцы, оставить тысяч тридцать, чтобы взять под охрану Кабул и дорогу до советской границы. Наджибулла был неглупый мужик, он понимал: если войска выйдут, ему хана. По-человечески Наджибуллу понять, конечно, можно было, но если бы вывод войск не состоялся в оговоренные сроки, СССР уже и де-факто и де-юре считался бы нарушителем международных соглашений. Кроме того, надо было учитывать, что наше пребывание в Афганистане держалось на совместном договоре, к которому мировое сообщество относилось весьма скептически. И если бы мы не успели выйти до 15 февраля 1989 года, 40-я армия лишилась бы правовой основы пребывания на территории этой страны, а война разгорелась бы с новой силой.

— Какое у вас осталось впечатление от Шеварднадзе?

— От него исходило что-то неприятное. Несмотря на директивы Горбачева, он, безусловно, играл в свою политическую игру. Только позиция маршала Ахромеева и генерала армии Варенникова оказалась сильнее, вывод войск, как я уже говорил, хоть и с некоторой задержкой, все-таки состоялся, а я после вывода 40-й армии стал командующим войсками Киевского военного округа.

Назначением был очень доволен, потому что с армии обычно идешь в заместители командующего войсками округа, а тут — сразу в командующие. В советское время таких примеров, пожалуй, и не было. Если, как утверждает маршал Язов, не считать Тухачевского, который перепрыгнул сразу в командармы.

— Как вас встретил Владимир Васильевич Щербицкий?

— Очень хорошо. У меня о Щербицком самые лучшие воспоминания. Виктор Васильевич был замечательный человек, но скоро умер, в то время его уже начали потихоньку гнобить…

— Кравчук тоже гнобил?

— Я не знаю, но, видимо, у Кравчука была особая позиция. Помню, когда Щербицкий уже серьезно болел и на его место избрали другого, я приехал к нему на работу. Виктор Васильевич собирал личные вещи уже в бывшем своем кабинете. Мы посидели, по чуть-чуть выпили, и он вдруг говорит: «Да, много ошибок я сделал в последнее время…» Леонид Кравчук был вторым лицом в Компартии Украины. Но у нас с Кравчуком отношений никогда не было.

— Как вы оказались в Министерстве внутренних дел? Неожиданный выбор для боевого генерала.

— На исходе второго года пребывания в Киеве, как-то в воскресенье, когда мы были на даче в Пуще-Водице, вдруг бежит женщина, которая нам помогала по хозяйству, и кричит: «ВЧ работает, ВЧ звонит!» Поднимаю трубку — Москва: «С вами хочет переговорить Михаил Сергеевич». И действительно, звучит его привычная фраза: «Мы тут поговорили, посовещались, и я принял решение предложить тебе (он со всеми говорил на ты) должность первого заместителя министра внутренних дел — к Пуго». Как обухом по голове! Я говорю: «Михаил Сергеевич, во-первых, я из другого ведомства, во-вторых, я категорически не хочу идти в МВД. Прошу не направлять!» «В общем, ты как хочешь, — продолжает Горбачев,— а решение уже принято, смотри сегодня программу «Время». Подписываю указ». И точно: слышу скрип пера. Одним указом он назначил Пуго министром внутренних дел, а меня — его первым замом. Но работалось с Борисом Карловичем хорошо. Это был очень мудрый, деликатный человек.

— Вы считаете, он сам застрелился?

— Видимо, сам. Обстановка тогда была такая, для этого вполне подходящая… В общем, как я думаю, не захотел, чтобы о его имя вытирали ноги. Похожий мотив был и у Сергея Федоровича Ахромеева.

— Почему Грачев оказался вдруг по другую сторону баррикад?

— Сам Павел Сергеевич молчит, но известно, что еще до ГКЧП у него было несколько встреч с Ельциным. Борис Николаевич ему что-то пообещал. И когда в августе началась вся эта заваруха, Павел Сергеевич, а вместе с ним и генерал Лебедь работали на два фронта — и нашим и вашим. С моей точки зрения, хуже не бывает: определись в конце концов, кто ты есть… В первую очередь это касалось Лебедя, которого я с той поры категорически не воспринимал. Особенно после его альянса с Березовским.

Сам я в августе 1991-го отдыхал в Крыму. Там же был и Пуго. Накануне мы встретились, а 18 августа его резко вызвали в Москву. На следующий день — «Лебединое озеро». Утром звонит мне Борис Карлович и говорит: «Срочно возвращайся в Москву, присылаю свой самолет». Из Симферополя вылетели с семьей где-то часов в шестнадцать и по дороге, конечно, не молчали. И потом, уже во время допросов, мне зачитали показания прапорщика, который в самолете выполнял обязанности бортпроводника. В частности, он доложил, будто я вдоль и поперек поносил Горбачева. И о других исторических персонажах той поры тоже сказано было немало, что прапорщик и зафиксировал старательно. Потом, уже в ходе следствия, мне сделали с ним очную ставку, и я сказал этому прапору все, что о нем думаю. На Старой площади по схеме «вопрос — ответ» меня допрашивали три раза по шесть часов, жену поменьше — часа по четыре. А завершилось все тем, что пригласил генеральный прокурор Степанков, извинился и сказал, что против меня ничего нет.

— Вам приходилось разговаривать с Грачевым о его роли в событиях августа 1991-го? Все-таки ваш бывший подчиненный.

— На эту тему мы ни разу не разговаривали, хотя потом я был у Грачева заместителем и такая возможность теоретически существовала. Возможно, все дело в том, что отношения у нас всегда были немножко напряженные.

— Как принималось решение о расстреле Белого дома?

— Коллегия Министерства обороны была созвана в ночь с третьего на четвертое октября 1993 года. Всех вызвали на службу, но я на коллегию не пошел, остался на своем рабочем месте — в бывшем кабинете маршала Жукова. Это в старом здании Генштаба. А коллегия собиралась в новом здании, где работал Грачев. Он и меня приглашал, но я решительно отказался. «Тогда, — говорит Грачев, — я поручаю вам охрану и оборону старого здания Генштаба». — «Хорошо, буду охранять…»

А они заседали всю ночь — решали, вводить войска или нет, открывать огонь или нет… Дурь невероятная! Прошло два года, и войска опять в столице… Хотя какие войска — несколько танков с офицерскими экипажами. Вот их и вывели на прямую наводку. Ну а финал известен.

— Это правда, что пресс-секретарь Грачева Елена Агапова тогда имела сильное влияние на руководство Министерства обороны?

— Вряд ли. Может быть, она как-то влияла на Павла Сергеевича, не знаю, но далеко не на всех членов коллегии Минобороны. Во всяком случае, не на тех, кого я знал и с кем был близок. Да я ее и не знал. Только иногда в коридоре встречались.

— Почему Грачев, учитывая ваш афганский опыт, не предложил вам возглавить операцию в Чечне?

— Потому что знал: я категорически против этой войны. Свою позицию я высказал еще во время авантюры с Русланом Лабазановым. Помните: офицерские экипажи и неудачный танковый поход на Грозный?.. Чем руководствовался Грачев, когда собирался взять Грозный двумя полками? Не знаю. Там же оружия осталось на две дивизии! Половину Дудаев получил по директиве Генштаба, другую взял сам, своей властью. И все это оружие потом стреляло по нам.

Я трижды встречался с Дудаевым, когда он стал президентом Чечни. Сначала меня Грачев направлял разобраться в ситуации, потом Ельцин. Во время первой встречи Дудаев был со мной вполне любезен, а на третий раз впал в форменную истерику. Кричал, что он сам все знает, что его не надо учить… Я ему посоветовал не трогать оружие, не устраивать гонения на русских, не охаивать российскую власть — то есть не нагнетать обстановку, не доводить дело до конфликта. Но это было бесполезно: к тому моменту крыша у него уже окончательно съехала, а в Грозном все уже были поголовно вооружены.

— Когда у военных сформировалось негативное отношение к Горбачеву?

— Мне кажется, когда он стал генеральным секретарем, а случилось это 11 марта 1985 года. Буквально через месяц Горбачев вдруг выдал распоряжение о том, что с этого момента военных на трибуне Мавзолея во время парада в честь Дня Победы быть не должно. А раньше трибуна Мавзолея была поделена как бы пополам: на одной половине стояли маршалы, на другой — члены Политбюро. Вот именно после этого горбачевского решения и появилось не очень хорошее ощущение. Даже Сталин ничего подобного не позволял себе в отношении военных...

Отношение к армии портилось на глазах, и летом 1991 года, чтобы обратить внимание Горбачева на состояние Вооруженных сил, на примерах показать ему, что все разваливается, что техника устаревает, специально для него провели учение в Одесском военном округе. Там мы долго беседовали с Сергеем Федоровичем Ахромеевым, который был у Горбачева советником, и он, имея в виду Михаила Сергеевича, напрямую говорил, что «этот человек приведет страну к большому позору».

Иногда Горбачев все-таки прислушивался к его советам. Но поступал, правда, всегда по-другому.

— Как вы относитесь к «9 роте» Федора Бондарчука?

— Я такие фильмы не понимаю и никогда не пойму. Одного большого начальника, который хлопотал за Бондарчука, я попросил, чтобы тот ему растолковал: война — это такая тема, где историческая правда важнее художественного вымысла. А у Бондарчука получается, будто Громов всю 40-ю армию вывел, а одну роту забыл, и ее там начали героически громить. Что за глупость!

— Легендарная встреча с сыном на мосту — тоже кино, инсценировка?

— Нет. Но я заранее о ней знал. Разведка еще накануне сообщила, что меня будет встречать Максим. Я удивился: как это пятнадцатилетний парень смог попасть из Саратова в Термез? Оказалось, инициативу проявила одна дама — сотрудница саратовского телевидения. Уговорила бабушку и дедушку и на свой страх и риск привезла ребенка.

Кстати, указ о присвоении мне звания Героя Советского Союза был закрытый. Вместе со мной награждали генерала Варенникова и еще какого-то министра, который стал Героем Соцтруда. Вручал Громыко. А после мне дали три дня отпуска. Я приехал в Саратов и пришел к Максиму в школу. Там все были в шоке! Шел 1988 год, я был еще достаточно молод, ну а все привыкли, что герои обычно в возрасте. В общем, была немая сцена. Максим потом ворчал: «Ты чего пришел, кто тебя просил?»

— Как обмывали Звезду?

— Заранее обзвонил ребят, с которыми учился еще в Академии имени Фрунзе. Собрались в общежитии на улице Радио, в комнате моего однокашника Виктора Николаевича Самсонова, который потом дважды становился начальником Генерального штаба, а тогда учился на курсах. Чуть-чуть выпили, развеселились, и ребята, будто экспонат, прибили мой китель ножом к стенке.

…Я же говорю: тогда все мы еще были очень молоды, хоть и успели повоевать.

Олег Одноколенко