ПУТИ ГОСПОДНИ

ПУТИ ГОСПОДНИ

12 декабря 1996

[Статья была написана по договоренности с «Независимой Газетой» для ее приложения «НГ-Религии» в декабре 1996 г. Редакция, однако, в конце концов решила статью не публиковать, мотивируя это тем, что содержание ее противоречило экуменической направленности приложения.]

Если в Оттаве вы будете ехать по Карлинг Авеню, то довольно скоро, никуда не сворачивая, окажетесь в Нипиэне, пригороде канадской столицы. С большой степенью уверенности можно сказать, что вы вряд ли обратите внимание на небольшое неприметное здание метрах в двадцати от дороги. Разве что заметите надпись на придорожном щите-указателе. Которая по-английски и по-русски сообщает, что скромный дом этот – русская православная церковь св. блаженной Ксении Петербургской.

Сам дом внешне ничем не похож на традиционный православный храм. Да и как ему быть похожим – приход арендует это помещение, и, конечно, пристраивать что-то или перестраивать никто не разрешит. Лишь традиционный крест над дверями позволяет догадаться о том, что внутри. А внутри – действительно, самая настоящая русская церковь. Со всеми ее атрибутами. Тесно? Да, особенно по большим праздникам. Правда, в тесноте этой никто не в обиде. Но так или иначе – квартиранты… Не один год думали люди о строительстве своей, без всяких уже аренд, церкви – да дума-то денег великих не стоит, в отличие от земли, стройматериалов, работы. А все это в Канаде стоит ох как недешево.

Кто знает, сколько бы так и велось, если бы не самое обычное чудо. Точнее, два чуда. Чудо первое: один из прихожан выиграл главный приз в лотерее. Ни много, ни мало – шесть миллионов долларов. Чудом таким Канаду, впрочем, не удивишь – каждую неделю на экранах телевизоров показывают очередного счастливчика, вспотевшего от перенапряжения и не понимающего, что вокруг него происходит. А вот второе чудо было посерьезнее. Прихожанин наш, которого ведущий, вручая гигантский чек, спросил о том, как намерен он распорядиться своим выигрышем, сказал, что поможет детям с выплатой купленного в рассрочку жилья, отложит деньги на образование внукам. И еще – выделит два миллиона на строительство нового храма для русской церкви. Вот тут-то Канада ахнула. Не знаю, как в Ванкувере или Калгари, но в Оттаве об этом поступке говорили всюду. В дни, когда и правительство, и само общество относятся к религии, и к христианству особенно, весьма и весьма прохладно, это выглядело – да ведь и было – деянием «не от века сего».

И закипела работа. Строят здесь споро и хорошо. В прошлом году только был и выигрыш, и пожертвование, а уже каких-то пара недель остается до воздвижения купола – да и до освящения самого храма срок недальний. Так что маленькая церковка на Карлинг Авеню доживает последние свои дни. Такая вот не совсем обычная история.

Трудно отнести к обычным и жизненный путь настоятеля храма о. Германа Чубы. Судите сами: поляк, родившийся и выросший в Соединенных Штатах, ревностный католик – а ныне самый что ни на есть русский православный священник, до йоты, до запятой. Мы беседуем с о. Германом в его квартире, в двух шагах от строящейся церкви. В гостиной – иконы, стеллажи с книгами по богословию. Оно и понятно – как-никак, обитель православного иеромонаха. Тут же – телевизор, компьютер, принтер. Оно тоже понятно – как-никак, на дворе конец двадцатого века.

Беседуем мы по-русски, изредка перескакивая на английский (кое-какие вещи, особенно с «местным» колоритом, легче обсуждать на нем). Русский о. Германа – чистый, интеллигентный язык, с легким акцентом, но зато с абсолютным отсутствием «советского» языкового мусора, свойственного, увы, многим из нас. Могли бы говорить и по-польски… если бы мой собеседник этот язык знал.

– Родители, конечно, говорили по-польски. А я и в школу-то ходил католическую, но общую. Не национальную. Вот такой поляк. Хотя по крови – конечно, да. Но трения исторические между Россией и Польшей на меня отпечатка уже не наложили. И глубоко верующим в детстве я не был. То-есть, жил во мне, что называется, «страх Божий», и в церковь я, конечно, ходил – да и немыслимо было бы не ходить. В те годы в провинциальной Америке это было абсолютно естественно: в субботу евреи в нашем городе шли в синагоги, в воскресенье мы, католики и протестанты, семьями шли в свои церкви… А как же иначе? Но первые мои серьезные намерения и планы на будущее были от церкви далеки. Я хотел стать политиком. Как минимум – сенатором.

– Членом сената штата?

– Ну, отчего же… Нет, я о Сенате «большом», Соединенных Штатов Америки. И это для меня было абсолютно серьезно. Я был тогда левым, отчаянно левым. Социальная справедливость, социалистические идеи, книги, статьи… Но какой же серьезный социализм без марксизма? А осознав это и уже ближе познакомившись с основами марксизма, я вдруг понял, что марксизм и Бог – несовместны. Что марксизм – это обязательно, да и прежде всего, атеизм. Тогда и произошел мой крутой поворот – вправо.

– Вот так сразу, с одного полюса на другой?

– Конечно. Какая же в юности постепенность? Стал выписывать газеты, журналы, вести переписку с политическими партиями. Довольно скоро понял, насколько опасным было мое недавнее увлечение социализмом – самой мощной антихристианской силой нашего времени. В те же годы стал все чаще и чаще ходить в церковь, уже не по воскресеньям только, но и в будние дни. А потом и каждый день. И тогда… Тут не скажешь, что как-то сразу, в одночасье – но пришла вера. Немыслимой стала жизнь без Бога, вне Бога. А открыв для себя эту потребность, я решил: хочу стать святым.

– То есть как?…

– Да, вот так. Конечно, не канонизированным святым, но с тем, чтобы образ моей жизни был и свят, и чист, и безгрешен.

– Ну, это уж прямо по Достоевскому. Или революционер, или святой, и либо в Верховенские, либо в старцы.

– Да, кто-то может и сказать: «Таинственная славянская душа». Но я не думаю, что это тот самый случай. Скорее, опять-таки, юность.

– Ну так удалась, состоялась та юношеская мечта о «святой жизни»?

– Нет, конечно.

– И почему же? От того ли, что живете вы все-таки, несмотря на постриг, не в монастыре, а в постоянном общении с миром, с жизнью мирской?

– Не думаю, что поэтому. Я живу один, и не так уж трудно отъединиться от мира, укрыться от него – при желании. Просто… чем ближе человек подходит к Богу, тем он себя чувствует дальше. От Бога. Ведь и истинные святые считали себя – и вовсе не из скромности или самоуничижения – великими грешниками. Может быть, дело в том, что на пути к Богу все более обостряется понятие греха…

– Но в те годы желание это было еще велико?

– Конечно. И я не оставлял ни этой мысли, ни планов своих стать священником. Даже в школу ходил со значком Ватиканского флага – показывая соученикам, что я не просто католик, но лоялист, верный и папе, и всем установлениям церкви. А ведь это непросто было – 1969-й год на дворе. В те-то годы и произошли катастрофические для моего мироощущения события. Католической церкви, которую я знал и любил, вдруг… не стало. Она уничтожила самую себя.

– То-есть?

– То-есть, церковь стала отступать от своего прошлого, от своего наследия. Произошло это после Второго Ватиканского Собора, который затевался с целью некоторых ограниченных реформ, а произвел – революцию. Полностью была изменена месса, самая важная часть в жизни церкви и каждого католика. Ведь когда в Православии «обновленцы» вносили изменения в ход литургии – а в сравнении с тем, о чем я говорю, эти изменения были очень и очень незначительными – все истино верующие отвернулись от «обновленчества». Изменения же в католицизме были неизмеримо более радикальными: перекраивался текст самой мессы, вносились различные «альтернативы», переводы с латыни на национальные языки искажали смысл первоисточника – и я мог видеть это сам, латынь я уже знал неплохо… В консервативных католических журналах того времени я читал, что это делалось церковными либералами вполне намеренно.

– Лево-либеральная бомба была заложена изнутри?

– Конечно. Много еще чего было. И самодеятельность при проведении мессы – как тому или иному священнику «творчески» видится, и участие в ней разного рода певцов и рок-групп, все эти фолк-мессы и рок-мессы… Я видел, что на моих глазах упразднялась та тайна, с которой я вырос. И я не мог уже участвовать в мессе. Тогда-то и родился первый позыв искать истинную Церковь – которой не приходится перекраиваться и перестраиваться на потребу времени.

– Но вряд ли вы были единственным католиком, который увидел смертельную опасность для католицизма во всем происходившем…

– Конечно, нет. Но католицизм – это и жесткая иерархия, и жесткое подчинение. Особенно касается это рядовых верующих, которые, в отличие от Православия, права голоса и права иметь свои суждения по делам церковным практически лишены, и могут лишь принимать «распоряжения свыше». Тут возникал неразрешимый для человека в моем положении вопрос: коль эта «революция» шла и направлялась сверху, как же сопротивляться? Но я искал выход – выход одновременно и радикальный, как мне думалось, и лояльный, с тем, чтобы не порывать с католицизмом. Так я и стал униатом. Начал посещать богослужения в униатской церкви, и остался вполне доволен – еще бы, они ничего не изменили. Теперь-то я знаю, что изменили, да еще и как, но тогда… Тогда я, мне думалось, нашел то, что искал. Это было тем летом, когда я закончил школу. И надо было искать свое место в жизни, что-то делать, определяться как-то с собой. А в церкви униатской я уже начал и петь в хоре, и язык церковно-славянский учить.

– Почему церковно-славянский? Разве литургия велась лишь на нем?

– Нет, по воскресеньям у них было три литургии: две на английском и одна на славянском. Но меня тянуло именно к церковно-славянскому языку. Может быть, это была своеобразная психологическая замена для исчезавшей из католицизма латыни – язык, «мертвый» для человеков и сохраненный для общения с Богом. Хотя я не люблю это выражение: «мертвый язык». Я предпочитаю: фиксированный. Значения слов в котором не меняются по прихоти очередной моды. И на котором уже хотя бы поэтому можно и говорить – по Божьей благодати – с Богом, и говорить о Боге с людьми. А возвращаясь к теме, дальше было так, что униатский священник, как-то заметивший и отметивший меня, сам подошел ко мне расспросить о планах на будущее. И – не хочу ли я поступить в их униатскую семинарию в Питтсбурге. Так я и стал учиться в университете, живя одновременно в семинарии.

– А какой курс вы избрали себе в университете?

– Общегуманитарный. Философия, психология, языки, и так далее. Так вот и учился, и жил. Это теперь-то я вижу во всех происшедших событиях и логику поиска, и, конечно же, руку Божественного Промысла. А тогда… Постепенно стал все более и более интересоваться, скажем так, «предображениями» Православной веры, с которыми сталкивался в униатстве. Сначала пришел интерес к иконам, затем к Восточной литургике. Причем ко всему я подходил как законопослушный католик – оттого и недоумевал много. Униатская церковь по положению своему, разделяя во всем догматы католицизма, должна была в то же время сохранять свой обряд – обряд Восточной церкви по существу. Но я видел иное. И обряд претерпел – и претерпевал – изменения, и такие вещи, как, скажем, иконопочитание, не слишком приветствовались. В первой моей униатской церкви, куда я еще школьником ходил, даже иконостаса не было. И так же точно, как желалось мне – безуспешно – видеть латинский обряд неизмененным, хотелось мне видеть теперь в церкви ненарушенный восточный обряд во всей его полноте. То-есть, до мелочей – если в таком-то месте полагалось по обряду каждение – должно быть каждение. А иначе что ж?

– Но почему для вас, тогда совершенно еще молодого человека, так важен был обряд, деталь, буква?

– Может быть, своего рода «легализм»… То-есть, если так написано в книгах – так оно и должно быть.

– У вас такая же вера была, скажем, и в Конституцию Соединенных Штатов?

– Почему «была»? До сих пор есть. Если писан закон – надо выполнять. И надо выполнять в соответствии и с духом, и с буквой.

– Значит, и в униатстве снова вы оказывались в «бунтарях», «протестантах», «диссидентах»?

– Да, но я был не один. В семинарии нас вообще была целая группа – «восточников». Я, поскольку старинный латинский обряд был уничтожен, считал, что единственный путь для верующего католика – восточный обряд. Всерьез и по-настоящему. Обряд, освященный историей и поколениями верующих людей. И еще в последнее свое предуниверситетское лето побывал я в Нью-Йорке в русской иезуитской миссии. При ней и церковь была, католическая, но служили там по традиционному русскому обряду – и я был очарован. Это было настолько непохоже на наш униатский храм, на наше богослужение, на семинарию нашу… Там и священники как-то равнодушно – в лучшем случае – относились к восточному обряду. Уж очень там много для них было «не нашего», «русского». А тут, повторяю, я был очарован – все, как должно быть. Но один молодой послушник при миссии, ирландец по происхождению, заметив это, сказал мне: «Если хочешь видеть настоящую литургию, езжай в собор на 93-й улице».

– Русский православный собор?

– И не просто, но синодальный собор нашей Русской Зарубежной Церкви. Седьмого июля 1970 года я впервые переступил порог православного храма – в праздник Рождества св. Иоанна Крестителя. Шла архиерейская литургия – епископ, священники, дьяконы. И я пережил то, что пережили послы св. Владимира, когда они приехали в Константинополь в поисках религии, которую должен был великий князь выбрать для Руси. Как и они, я не знал, «на небе ли я или на земле». Я понял одно: это настоящее богослужение. Так надо Богу служить.

– Тогда решение и пришло?

– Не так сразу. Я старался познакомиться с различными христианскими изданиями, всегда откликался на предложение выслать мне «пробный номер». Так и получил в то же лето первый для себя номер православного журнала на английском языке – «Православное слово». Было это как раз в год прославления св. Германа Аляскинского, и номер был посвящен ему. Я был просто поражен – его жизнью, его святостью. И тем, что я впервые познакомился со святым – не-католиком. И все эти шаги складывались, складывались… Еще один шаг того же лета – я прочитал впервые «Братьев Карамазовых».

– Нешуточный шаг.

– Да уж. Впечатление было огромное. И все-таки… я еще оставался католиком. Позднее в семинарии познакомился с такими же, как я, «восточниками», только гораздо более продвинутыми. Они уже не были столь лояльными католиками, и мало-помалу склонялись на сторону Православия. Со временем и для меня наступил переломный момент, когда я убедился, что Православная Церковь есть единственно истинная христианская Церковь. И обратного пути уже не могло быть. То, что началось, как поиск красоты богослужения, кончилось убеждением в истинности православной веры. Стало понятно и то, что все беды католицизма начались не во второй половине ХХ века, а на тысячу лет раньше, когда он отделился от живого источника христианской традиции. Все остальное – и вторично, и не принципиально. И неизбежно, пожалуй.

– К такому же выводу пришли и ваши семинарские друзья-"восточники"?

– Да. Они все стали православными. Как, впрочем, и большинство моего семинарского класса. Причем идеал православия мы видели в Русской церкви, в русском обряде. А сравнивать нам было с чем: мы посещали и греческие, и сирийские, и сербские храмы. Но в русской церкви как-то все было… лучше. Оно и понятно. Большинство национальных православных церквей исторически жило в окружении неблагоприятном, враждебном даже. Речь шла для них часто просто о выживании, а уж думать о развитии… Не то в православии русском. Поэтому принимая его, ты как бы принимаешь Православие на его пике, в его расцвете. Что я и сделал. Я принял Православие и в следующем учебном году уже учился в православной Свято-Владимирской семинарии в Нью-Йорке.

– Но ведь и русская церковь за рубежом не есть нечто единое. Русские православные храмы как в Америке, так и в Европе, пребывают в юрисдикции различных церковных властей, до Московской патриархии включительно.

– Это верно, и для меня, человека тогда еще нового, это составляло немалую проблему. Но меня как-то всегда влекло к Русской Зарубежной Церкви, как к наиболее традиционной, в церковном плане консервативной и не-экуменической, а в политическом плане, что очень важно, антикоммунистической. Потому что коммунизм и церковь – несовместны.

– Но экуменизм, то-есть, движение за устранение разногласий в различных христианских течениях и за постепенное объединение их – почему он-то вызывал ваш протест?

– И вызывал, и вызывает. Предмет не минутный, но коротко: зачем тогда был весь мой и многих моих друзей непростой путь к Православию – если можно было, не покидая католицизма, объединиться всем за общим экуменическим столом? Но не все так просто… Компромиссы в межчеловеческом общении – дело одно. Но компромиссы в делах веры – вещь крайне опасная. В общем, из Свято-Владимирской семинарии, находившейся в ведении Американской Православной Церкви, я ушел. Как ушел потом и из греческой православной семинарии. Именно потому, что видел и послабления, и попытки компромиссов.

– Снова, в который уже раз, «бунтарь»?

– Снова… Покойный о. Иоанн Мейендорф, прекрасный богослов, профессор Свято-Владимирской семинарии, даже упрекнул меня: «Ты идешь не в поисках Православия, а в поисках русской романтики».

– Была ли правда в его словах?

– Нет, не думаю. Хотя… доля истины есть в любой критике. Но, как бы то ни было, я пришел к Русской Зарубежной Церкви. Стал просто прихожанином – в храме у нас, в Ньюарке, штат Нью-Джерси. Университет уже окончил, планов грандиозных не строил. Решил: будет как будет. Надо жить. Священником-то я по-прежнему хотел быть – но никак не мог себя увидеть в общей этой картине… И тут настоятель храма… Это был чудесный священник, умный, добрый, проницательный – о. Владимир Шишков. Потомок адмирала Шишкова. Матушка, жена его – из семьи Граббе. Среди других ее предков – Хомяков.

– Алексей Степанович Хомяков?

– Да, великий русский философ-славянофил. Так что лучшие российские корни в их семье сошлись. И вот как-то исподволь о. Владимир ввел меня в жизнь прихода, я начал петь в хоре, затем стал чтецом… Стало понятно, что, если хочу я стать священником в церкви русской, то должен овладеть и русским языком. Взялся за язык. Брал курсы, учился сам. Шло неплохо, тем более, что церковно-славянский я уже знал хорошо. А дальше все довольно просто было. Хотя и удивительно быстро все произошло. Я искал пока работу, а священничество, если и не перестало быть достижимой реальностью, виделось все-таки неблизко… Тем более, семинарии я так и не закончил. То-есть, я собирался, найдя близкую мне «мирскую» профессию, продолжать постепенно изучение богословия. Потому и просил встречи с о. Георгием Граббе, тестем о. Владимира и известным богословом, с тем, чтобы он подсказал мне какие-то важные для меня вещи в последующей моей теологической учебе. Встреча состоялась. Но вместо разговора о книгах и богословии, он внезапно спросил меня: «Хочешь ли стать священником и принять приход в Ричмонде?» Я потерял дар речи. Я лишь посмотрел на о. Владимира, бывшего тут же, и он сказал за меня: «Да.» После чего и я повторил: «Да.» Разговор этот состоялся в феврале 1978 года, а уже в мае я был приходским священником. Вот так – просто.

– Да не очень чтобы «просто»…

– Да нет, не просто, конечно. Это сейчас, оглядываясь назад, все как-то спрессовывается. А так-то путь и не близким был, и не прямым… Ну, потом уже и другие приходы были. А несколько лет назад, получив приглашение принять приход в Канаде, я приехал, посмотрел, поговорил с людьми – и согласился. Вот, теперь здесь.

– Отец Герман, в приходе вашем значительное количество людей не просто нерусских, но порой с Россией ничем и не связанных. Это что, канадская или оттавская особенность?

– В русских приходах всегда, естественным даже образом, было значительное количество нерусских. Наверное, потому, что для самой Русской церкви это было естественно – высший пик ее расцвета пришелся на годы империи.

– Так «империя» – это, выходит, хорошо?

– А что ж плохого? Это все игра в слова, в лозунги. Я же не говорю об империи Советской, я имею в виду Российскую империю, скажем, конца прошлого века.

– Здесь у вас явное расхождение с российскими «демократами», которые, при всей показной нелюбви к Владимиру Ильичу, со страстным упоением повторяют его мысль о «царской России – тюрьме народов».

– Снова лозунг, и снова неправда. Да, одна страна, да, один государственный язык, но жили – и жили свободно в рамках своих народов и общин. И народы, издавна жившие на территории империи, и выходцы из Европы, поселившиеся в России. Россия – страна широкая. Страна великая. И она, как и церковь ее, и не должна, и не может быть узкой, узко-национальной. Как это, к сожалению, случается, во многих национальных православных церквях. И поэтому русская церковь привлекает наибольшее количество инославных, обратившихся в Православие. Знаете, когда цвет русской религиозной и философской мысли после революции оказался в вынужденном изгнании, эти люди, видевшие, как и должно, во всем Божий Промысл, говорили: «Для того Господь рассеял нас, как семена, по всему миру, чтобы нести этому миру свет Православия». То-есть, и это историческое несчастье воспринималось ими как миссия. Греки же, скажем, или румыны, живущие вне своих стран, часто видят в своих церквях лишь способ сохранения этнического единства, языка, культуры, и так далее.

– Вернемся к людям, окружающим вас, к людям, с которыми сводит пастырский долг, да и сама жизнь. Хотелось бы знать ваше мнение о россиянах последней волны, уж какая она там по счету. Четвертая, наверное. Если считать первой волну послереволюционную, второй – послевоенную. Третья волна, будучи в огромном большинстве еврейской, к церквям – ну, за редчайшими исключениями – не прибивалась. Стало быть, четвертая. Сложилось мнение какое-то?

– Пожалуй… Иное дело – что не хочется никого обидеть. А и приятного много не сказать. Я ведь с этой «последней волной» столкнулся уже только здесь, в Оттаве. Представители волн предыдущих, сами они, или их потомки, мне были знакомы хорошо, еще с первого моего прихода. Есть разница, есть. К сожалению…

– Почему «к сожалению»?

– Видите ли, иное отношение к вере, к церкви. То, что в большинстве это люди, как мы говорим, не «воцерковленные», это понятно. И исправимо, конечно. Это все вещи и невеликие, и нестрашные – ну, не то и не тогда сделал, не в тот момент со свечей к образам пошел. Наука нехитрая и постижимая. Но вот другая сторона… Как-то не спешат они помочь церкви, пусть даже тем малым, чем пока могут. Ведь та же первая волна – большинство выехало ни с чем, работали за гроши и где попало – и ведь храмы строили, миром, кто чем богат. Не от великих денег. А нынешние – в первую очередь свою жизнь обустроить, на ноги встать, да покрепче – а уж потом если сил и желания останется…

– Не знаю, но мне кажется, что понять их в чем-то можно. И желание вполне естественное, и ни родных, ни близких в эмиграции. Строить свою и детей своих жизнь с нуля, без надежды на дедушку с бабушкой. К тому же, спайки нет той, что у «первой волны» – та-то общей бедой крепко была сцементирована. Есть, однако, и другая сторона медали. Прежние «волны» кроме памяти драгоценной, в России никого и ничего не имели. Если же и имели, то ни тени надежды не было на то, что восстановится хотя бы ниточка из оборвавшихся враз связей. А нынешние… Многие оставили там самых близких людей, живущих в крайне стесненном, а то и просто отчаянном положении. Естественное желание помочь – при возможностях пока ограниченных. Так что порой этот доллар и на две, и на три семьи делить приходится.

– Это так… Но есть и другое. Потребительское отношение. И не мне одному так показалось. То-есть, иду в церковь в расчете на то, что получу что-то. Что-то дадут. С работой ли помогут, с деньгами ли, с делами иммиграционными, еще с чем… А не помогут – да и чем церковь с этим может помочь, как? – так и зачем мне она. Сколько уж народа из «последних» появилось так вот, да исчезло – «не дали». А ведь дает церковь, и как же много дает – да не того, за чем эти люди приходили. Только не подумайте, что я это обо всех «новых». Люди – они и есть люди, все разные.

– Подытоживая разговор о вас, о. Герман. Вы – поляк по крови, урожденный американец, живущий в Канаде, служащий настоятелем русской церкви. Суммируя до наипростейшего: сами-то вы кем себя считаете? Русским?

– Русским?… В определенной степени – да. Во всяком случае, когда меня спрашивают о том, кто я такой, я отвечаю: «Русский православный священник». Или еще проще: русский православный человек. Скажем, беда – она ведь всюду беда. Но когда беда происходит в Росии, я ощущаю ее как-то ближе, острее… Просто потому, что и полюбил Россию, и глубже почувствовал ее. А русская культура… Для меня это в первую очередь было и Православие, и Достоевский, и традиция красоты, которая спасет мир… Да вы русский, что же мне вам-то объяснять…

… Последние дни доживает маленькая церковка на Карлинг Авеню. Переезд в новый храм, которого ждут с нетерпением, окрашен и грустными тонами. Оставляют здесь люди кусочек души, кусочек сердца – и немалый. Глава Русской Зарубежной Церкви митрополит Виталий, присутствовавший при закладке нового храма, посетил и этот, оставляемый. И, пройдя по нему, заметил: "А ведь жаль будет уходить, а? Тепло душе здесь – намолено."

… Стоят, молятся, поют в маленьком храме – рядом, плечом к плечу – потомки дворян и крестьян, покрытых славой российских генералов и простых русских солдат, стоят бывшие советские летчики и инженеры, моряки и художники, люди родом из Европы, Африки, Северной и Южной Америки. Стоят англосаксы и украинцы, евреи и осетины, профессора и студенты, бизнесмены и рабочие.

– Еще молимся за многострадальную страну Российскую и православных людех ея, во Отечестве и рассеянии сущих…

Господи, помилуй.