Несломленный

Несломленный

Владимир Бондаренко

18 апреля 2013 1

Культура Общество

К 75-летию Леонида Бородина

Жаль, не дожил мой друг, прекрасный русский писатель Леонид Ивановичу Бородин, до своего юбилея. Так бы вместе погуляли, попели бы русские песни, которые он любил. Но жива его верная, с лагерных лет, супруга Лариса Бородина, растут и дочери. Живет под управлением прекрасного поэта Славы Артамонова и журнал "Москва", которому Бородин отдал столько лет.

Может быть, как писатель, он уже при жизни всё сказал, в чем мне и признавался. Писать больше не хотел. Но то, что он написал, томов многих стоит. Его романтическая сказка "Год чуда и печали", пожалуй, не сравнима ни с чем в нашей детской литературе. Его "Третья правда" - наравне с "Привычным делом" Василия Белова и распутинской "Матерой" - определяет все нравственно-христианское направление в русской прозе. Его "Царица Смуты" меняет всё наше отношение к эпохе Марины Мнишек. Веха в исторической литературе.

В лагерях ему удалось написать и даже переслать в письмах свои первые книги. Нашлись люди как из демократического, так и из патриотического лагеря, - перевозившие эти рукописи в заграничные издания. Спасибо скажем и Илье Глазунову, и Борису Мессереру. Оба, между прочим, - художники. Уверяю читателей: по сути, почти все эти книги могли выйти и у нас в советское время. Как выходили деревенщики или книги Аксенова и Владимова. Та же правда жизни, приправленная романтикой. "Повесть странного времени" (1978), "Год чуда и печали" (1981), "Расставание" (1984), "Третья правда" (1984). И все книги - в "Посеве". Ну, чем "Третья правда" политически острее астафьевского "Последнего поклона"? Кого могло напугать "Расставание" - типичная книга тогдашних "сорокалетних", близкая и Маканину, и раннему Кирееву; про сказку и говорить нечего? Ничего особо диссидентского.

Спрашивается, за что сидел - за русские взгляды?

Поразительно, но второй свой страшеннейший срок (десять лет лагерей и пять ссылки) Леонид Бородин получил в 1982 году за самые безобидные повести и рассказы, включая и сказку "Год чуда и печали". Беда в том, что эта сказка была напечатана в "Посеве". За "Ардис" бы слегка пожурили, как Битова, за "Континент" погрозили бы пальцем, я и сам там печатался у Максимова. Но почему вполне безобидный союз умеренных русских националистов-солидаристов НТС так пугал чекистов, я и сейчас не пойму. Я хорошо знал стариков из НТС, выступал у них на съезде; чем они могли напугать наши власти? Своей русскостью? Своей дряхлостью?

Началась перестройка, все эти "Ардисы" и "Континенты" переехали дружно к нам, расплодились во множестве, а НТС осталась еще одной романтической сказкой, которые так любил Леонид Бородин.

Конечно, по характеру он был герой-одиночка, потому и с людьми сближался неохотно, компанией друзей себя не окружал. Как его называли в лагере - "пахан", в самом лучшем смысле этого слова. Лидер: надежный, организовывающий вокруг себя целый мир, но держащийся в стороне. На его личных торжествах я встречал пять-шесть человек, не больше. Владимир Осипов, Михаил Ладо, Илья Глазунов...

При этом, как бы сейчас ни втягивали его в свой круг либералы-диссиденты, им он был абсолютно чужд. Его одинокий мир всё равно находился в ауре русского почвенничества или русской партии.

Вскоре после освобождения Бородина из лагеря я позвал его в поездку в родной ему Иркутск вместе с делегацией журнала "Москва" и его редактором Михаилом Алексеевым. Михаил Алексеев, надо отдать ему должное, согласился взять с собой Бородина. И Леонид, недавний сиделец, абсолютно дружески общался с далеко не последним представителем брежневской элиты. Наша совместная поездка в Иркутск от журнала "Москва" каким-то мистическим образом определила дальнейшую литературную судьбу Леонида Бородина. Михаил Алексеев как бы передал символическую эстафету будущему редактору. Загадочно-романтическим образом связал его с "Москвой". Хотя первый опыт публикации был неудачным. Вскоре после ухода Алексеева, когда главным в "Москве" стал Владимир Крупин, я отнес туда чудесную повесть-сказку "Год чуда и печали", которая очаровала меня не меньше, чем "Маленький принц" Антуана де Сент-Экзюпери. Увы, Крупин вернул мне ее со словами: "Не подходит, пусть принесет что-нибудь лагерное". Тогда это было в моде. Но ничего лагерного многолетний сиделец практически не писал. Лагерь ему был неинтересен.

У Бородина есть лишь одна "лагерная" повесть - "Правила игры", но и там весь сюжет, весь смысл не в лагерных страданиях, а в важнейшем для Леонида Бородина понятии - "правила игры". Всю жизнь Бородин прожил согласно своим правилам, никогда не нарушая их. Того же он требовал и от друзей. А Крупину Бородин остался навсегда благодарен за то, что тот через два года позвал его в "Москву" на работу, а позже и оставил главным редактором. Я помню, после выхода из лагеря, когда мы с Леней сдружились, я вовлек его в литературную кутерьму, познакомил со многими писателями, начал печатать в журнале "Слово", с которым тогда сотрудничал, там же опубликовал и первую статью о нем. Но опекунства он не терпел. Уже позже он сам определился, кто ему ближе, стал печататься одновременно в "Нашем современнике" и в "Юности", опубликовал там все повести и рассказы, написанные в лагерях и вышедшие в эмиграции в издательстве "Посев".

Помню недели, проведенные вместе с ним у него на даче под Загорском, в маленьком домике, где мы писали с ним совместный сценарий, помню наши общие поездки; помню, как лихо он тратил все полученные от эмигрантских изданий немалые деньги, учредил премию имени Шукшина, устроил банкет для актеров театра, поставившего понравившуюся ему лагерную пьесу, поддерживал иркутских земляков... Деньги скоро кончились, и писатель, а позже и главный редактор, уже подрабатывал на машине частным извозом...

Леонид Иванович Бородин - из тех редких людей, кто умел и жить, и выживать достойно. Сквозь все свои лишения и житейские тяготы он пронес гордо, по-гумилевски, по-лермонтовски, свою романтическую мечту и, кажется, осуществил к концу жизни многое из задуманного. Одни могут ужаснуться тем страданиям, которые выпали на его долю, другие могут искренне позавидовать его постоянному везению.

Судьба Бородина - как остросюжетная книга. Этот выдающийся русский писатель и общественный деятель, лауреат премии Александра Солженицына и ряда других отечественных и зарубежных премий добывал свою истину не в кабинетной тиши, а в советских лагерях, где отсидел два долгих срока за свои убеждения.

Родился он в Иркутске 14 апреля 1938 года в семье учителей. Родители: отец - Шеметас Феликс Казимирович, учитель, был арестован в 1939 году, приговорен к 10 годам лишения свободы; мать - Валентина Иосифовна Бородина, учительница. Отчим - Бородин Иван Захарович, директор школы.

"Мой отец, - вспоминал Леонид Иванович, - литовец. Он был командиром партизанской роты во время литовско-польской войны, вступил в конфликт со своим начальством, ему посоветовали скрыться в России на короткое время, иначе его могли и убить. А ему всего 24 года было. Он бежал сначала в Латвию, оттуда в Россию, его на границе и взяли, отправили на Соловки. Отсидел, был сослан в Сибирь, работал в областной иркутской библиотеке и в числе разоблачённой троцкистской группы был вновь арестован, получил десять лет, потом - снова суд и расстрел. Его расстреляли в 1939 году. Ни к каким политическим партиям он не принадлежал"

По сути, о своем детстве он и рассказывает в замечательной сказке "Год чуда и печали", сказке, которая очаровывала таких разных писателей, как Белла Ахмадулина и Александр Солженицын, - сказке, издание которой за рубежом послужило еще одним доказательством "преступности" Леонида Бородина. Лишите эту повесть сказочной основы - и вы увидите жизнь подростка, сына провинциальных учителей, переезжающего вместе с родителями из одного сибирского поселка в другой. Но надо ли? И возможно ли? Именно сказка расскажет читателям о психологии, о мироощущении Бородина больше, чем зримо выписанные реалистические картины быта. Именно такой мечтатель-романтик, верящий в чудо, поступил учиться в Иркутский университет в годы, когда там учился и Валентин Распутин. "Чудо - это то, что вопреки! Чудо - это то, чего, как правило, не бывает! А бывает оно, следовательно, вопреки правилам!"

С этим ощущением - вопреки правилам - организовал Леонид Бородин в университете студенческий кружок, который назывался "Свободное слово", участники которого читали русских философов, мыслителей, осторожно приближались к основам православия. Бородина по доносу немечтательных сокурсников исключили и из комсомола, и из университета. Изгнанный со второго курса мечтатель поехал не куда-нибудь, а на Братскую ГЭС. Там уже вовсю увлекся литературой. Мне рассказывал писатель Борис Василевский, с которым Бородин жил вместе в общежитии, какие страстные дискуссии: о Маяковском, о Есенине, о Петре Великом, - вели они в рабочем общежитии всесоюзной комсомольской стройки. Никуда не деться - была на самом деле эта эпоха энтузиазма, эпоха революционного романтизма и в жизни страны, и в жизни Леонида Бородина. Не случайно ведь он еще до поступления в университет год проучился в спецшколе милиции - собирался бороться с преступниками, освобождать светлое настоящее от уродливых искривлений. Этот максимализм поведения заложен и во всех повестях Бородина: от "Правил игры" до "Третьей правды" и "Божеполья". Возможно, из него получился бы неплохой офицер милиции, требовательный и справедливый, но судьба распорядилась иначе. В любом случае, на писательскую тропу она вывела бы его с неизбежностью...

После Братской ГЭС поехал на норильские рудники, а заодно учился заочно в педагогическом институте в Улан-Удэ. Еще не окончив института, уже стал "по наследству" работать учителем истории в школе одной из железнодорожных станций на Байкале. Завершив учебу, переехал на станцию Гусиное озеро в Бурятию - директором школы. Так бы и пошел по стопам родителей - еще один вариант возможной судьбы, тем более учитель из него получился хороший, но все более увлекала история России, русская философия, увлекало христианское движение. Он связался с российскими христианскими организациями, по их просьбе переехал работать директором школы под Ленинград, принял активное участие в формировании Всероссийского социал-христианского союза освобождения народов - ВСХСОН. Заодно сдал кандидатский минимум по истории философии, задумал писать диссертацию о русском философе Николае Бердяеве. В Ленинградском университете даже утвердили тему "Неокантианские мотивы в творчестве Бердяева". Тогда же в газетах появились первые рассказы директора школы в Луге Леонида Бородина...

1967 год - этим годом в анкете Союза писателей России отмечено начало творческой деятельности Леонида Бородина. И в том же году - начало первого тюремного срока. К участникам русского национального движения брежневская охранка отнеслась пожестче, чем ко многим правоохранительным движениям. Двадцать лет тюрьмы получил Игорь Огурцов, лидер ВСХСОН, от пяти до десяти - многие другие участники этой самой крупной в те годы подпольной организации. Леонид Бородин свои шесть лет отбыл в мордовских и владимирских лагерях. Сидел вместе с такими известными ныне людьми, как Андрей Синявский, Владимир Осипов, Юрий Галансков, украинский поэт Василь Стус... В лагере он начал писать стихи, в лагере окончательно сформировался его взгляд на русскую историю, окрепло патриотическое мироощущение и отношение к литературе, как к поиску своей правды. "Мы ходили по протоптанной дорожке вдоль бараков, - вспоминает он первый лагерь, - и говорили о русской истории, о превратностях ее и парадоксах..."

После освобождения вначале уехал на родной Байкал, работал составителем поездов на станции Очаково, но вскоре перебрался поближе к Москве, серьезно занялся литературой. Бытовая неустроенность, как ни странно, лишь способствовала творческой работе. Подобно автору знаменитой книги "Москва-Петушки" Венедикту Ерофееву, жил в Петушках и тоже постоянно мотался в Москву. Ходил на подпольные вечера журнала "Вече", выпускаемого его односидельцем Владимиром Осиповым, потом начал издавать свой журнал литературы и истории "Московский сборник", успел выпустить два номера. От тех подпольных вечеров у Леонида Бородина и сегодня остается двойственное впечатление. "И ныне, случайно проезжая мимо, светло вспоминаю пылкие споры о судьбах России, стихи и русские романсы, обстановку братства и радостной готовности служить делу России до конца... Но было же и другое ощущение: представители порабощенного нацменьшинства(!) наконец-то собрались где-то на окраине Москвы, врагом захваченной столицы, и, обреченные, ликуют, что они еще слегка живы..."

Об этом и писались первые повести - "Повесть странного времени", "Встреча", "Гологор", "Правила игры".

Через Людмилу Алексееву, известную правозащитницу, повести ушли на Запад, и в 1978 году издательство "Посев" опубликовало первый сборник "Повесть странного времени". Леонид Бородин стал лауреатом французской литературной премии "Свобода", итальянской "Гринзане Кавур", членом европейского Пен-клуба, его книги переводились на многие языки мира, о нем писали крупнейшие литературные критики... за рубежом. А здесь готовили новый срок.

Бородину в КГБ предложили организовать вызов и уехать, если не в Израиль по израильской визе, то в Европу или Америку. Леонид Иванович отказался, ибо все еще верил в свое "чудо" - быть русским писателем у себя на Родине. Ему старались помочь Георгий Владимов, Илья Глазунов... Всё напрасно. Леонид Бородин не был членом Союза писателей, а значит, в глазах властей и "органов" - вообще не был писателем. Всё прощалось Владимиру Солоухину и Булату Окуджаве, чьи произведения также печатались в "Посеве". Многое до поры до времени сходило с рук таким, как Георгий Владимов и Владимир Максимов. А Бородин не мог рассчитывать ни на какое снисхождение. Помимо всего прочего, здесь сыграло роль еще одно, самое главное, обстоятельство. Леонида Бородина "выбрали" как писателя русского национального направления, не имеющего такой защиты, как у Василия Белова, Валентина Распутина, Бориса Можаева и других лидеров деревенской прозы, для того, чтобы припугнуть всю патриотическую литературу - и осудили в мае 1982 года на неслыханно большой срок. На этот раз не за организацию, не за активные подпольные действия, а - за литературу. Сам Леонид Бородин был уверен, что больше трех лет в лагере не протянет - он шел на заклание, на смерть...

Он оказался последним писателем среди политзаключенных, освобожденным лишь в 1987 году. В том же, 1987 году, мы познакомились. Что меня поразило - не ощущалось ни ожесточения на мир, ни политизации, баррикадности мышления. Не было даже почти никакого желания писать о лагерях, что было тогда самым популярным занятием среди бывших лауреатов Сталинских и Ленинских премий

Когда он вышел из лагеря, и западные его поклонники поняли, что Бородин - русский патриот, все дружно от него отвернулись. Еще в 1985 году рецензент "Нью-Йорк таймс" Бетти Фалькенберг написала, что инакомыслие Леонида Бородина - не то, которое угодно Западу. Американцы "предпочитают диссидентов с целеустремленностью к западным идеям. Но у Бородина другие взгляды..." "За рубежом меня враз перестали печатать, - говорил Леонид Бородин в интервью "Литературной газете", - наконец-то раскусили, что я отнюдь не либерал, а государственник. Западу же, как известно, подобные писатели не нужны".

Я уже писал, что проза его даже как бы воинственно антидиссидентская. Прежде всего потому, что он сам был воинственным государственником. Помню, всех поразила его повесть "Ушёл отряд". О партизанах. По мнению Бородина, лишь сталинский жесткий подход и принес нам великую победу. Сам русский народ сдался бы, не выдержал. Проза Леонида Бородина всегда неожиданна. Он умеет удивлять прежде всего своим нетривиальным подходом к любой теме. Диссидентствуя, он пишет антидиссидентский роман "Искупление". Утверждая в журнале своём и в публицистике своей православную тематику, патриотическую концепцию истории, он пишет очаровательный портрет Марины Мнишек. Не понимаю, почему поляки не поставили по повести "Царица Смуты" кинофильм. А разве его старшина Нефёдов не являет собой героический характер сталинского времени - того времени, которое вроде бы не приемлет политик Леонид Бородин?.. То ли силен дух противоречия в мятежном романтике? То ли герои повестей и романов, едва появившись на страницах книги, сразу же оживают и далее уже существуют по законам собственного существования, не подлаживаясь под автора?

Без сомнения, Леонид Бородин - один из лучших мастеров сюжета в современной прозе. А надо сказать, что крепко выстроенный сюжет, увы, редкость в русской литературе наших дней. Часто писатели берут наблюдательностью, языком, замысловатой стилистикой, почти не задумываясь о развитии сюжета. Против такой вяловатой несюжетной прозы в начале XX века восставали "Серапионовы братья". Новым Серапионом конца века стал Леонид Бородин. Любая повесть, любой роман Леонида Бородина - готовый сценарий для фильма. Его ружья всегда стреляют в нужное время и в нужном месте.

У нас вновь идёт бой за Победу. Ту самую, великую Победу 1945 года. Конечно, среди всех народов главную нагрузку на всех фронтах нёс на себе великий русский народ. Сломался бы он, утратил бы наступательный порыв - никто бы не помог. Конечно, главная, и как показало время, гибельная нагрузка легла на крестьян. Они составляли большинство и среди пехотинцев во всех наступлениях, и среди командармов, включая маршала Жукова. Крестьяне и гибли больше всех. Немцев победили, но деревня так уже и не поднялась, остальные катаклизмы ХХ века лишь добивали её. Никто не смотрит на русскую деревню и сегодня. Нынешние менеджеры не понимают, что без деревни нет народа, а без народа и страна обречена на уничтожение, кем её ни заселяй.

Конечно, Победа была бы невозможна без великого Главнокомандующего. Все эти пустые слова о том, что победил народ вопреки сталинскому руководству, ничего не стоят. Покажите мне армию любого времени и любого государства, где победы одерживались бы без командования, простой толпой солдат. Даже отступать планомерно и без больших потерь армия может только под командованием. Без этого - хаос, бегство, паника. Я бы посоветовал всем либеральным "вопрекистам" прочитать повесть Леонида Бородина "Ушёл отряд" и рассказ Александра Солженицына "На изломах". Казалось бы, ни тот, ни другой к сталинистам никак не принадлежат. Но, обращаясь к суровому военному времени, что на фронте ("Ушёл отряд"), что в тылу ("На изломах"), оба писателя признают: лишь сталинским жёстким командованием была выкована великая Победа, была построена космическая держава. Потому и писали стихи о Сталине все великие поэты той эпохи.

"По своей психологии, - признавался Бородин в одном из интервью, - я никогда не был разрушителем. Более того, готов был пожертвовать чем угодно, чтобы только не допустить никаких разрушений в стране. Так уж я воспитан был с детства. Например, бабушку свою спрашивал: "Бабуля, когда Сталин умрёт - его сын будет править?" Это что такое? Это монархический взгляд. И Сталина я любил патологически. Помню, в детском хоре пел: "Сталин - наша слава боевая, Сталин - нашей юности полёт!" Никто не мог взять эту верхнюю ноту. Только - я"

Естественно, что он оказался среди писателей национального русского направления, а самую знаменитую свою повесть "Третья правда" опубликовал в журнале "Наш современник". Я считаю, та публикация была главной публикацией литературного 1990 года. Появись она в отечественной печати девятью годами ранее - сразу вошла бы в золотой ряд книг писателей-почвенников и, может быть, стала бы символом всей деревенской прозы. Ибо вся деревенская проза: от солженицинской Матрены до беловского Ивана Африкановича, от можаевского "Живого" до "Прощания с Матерой" Распутина, - и есть непрерывный поиск "третьей", народной правды.

Не случайно один из лучших критиков русского зарубежья, талантливый прозаик Леонид Ржевский, после прочтения "Третьей правды" сказал, что надеется увидеть ее автора среди будущих лауреатов Нобелевской премии.

С 1990 года началась новая жизнь "Третьей правды". По первому кругу ее читали в самиздате. После публикации в "Посеве" ее быстро перевели и напечатали во Франции, в Германии, в Австралии, в Италии, в Англии... "Бородин - несомненно, один из наиболее талантливых и сложных романистов, - писала одна из крупнейших газет Англии "Обсервер". - Тайга, им описанная, - это не рождественская открытка с заснеженными березами, а настоящая реальная действительность. Это и древняя Россия народных легенд, и современная советская Россия с ее конфликтами и драмами. Селиванов и Рябинин - два героя "Третьей правды" - выглядят почти как библейские типы". Статьи в "Канберра таймс", в "Индепенденте"... В Австралии и Аргентине читатели "Третьей правды" устраивали демонстрации перед советским посольством после второго ареста писателя.

И вот - третий круг "Третьей правды". Публикация в "Нашем современнике", затем - в "Роман-газете", затем - отдельными изданиями. О повести пишут и "левые", и "правые" издания: "Сегодня" и "День", "Литературная газета" и "Литературная Россия". О ней спорят Лев Аннинский и Вячеслав Завалишин, Андрей Немзер и Михаил Лобанов...

Но и эта "третья", искомая правда не является для самого автора какой-то непреложной истиной, и она - во грехе и несправедливости. Считает Бородин, что "у каждого человека - своя правда, при условии, что он искренен". И в повести третья правда - не панацея, хотя на Западе во многих рецензиях именно так была принята. В первом варианте название стояло в кавычках, это "Посев" их снял. Селиванов, нашедший третью правду "промеж белыми и красными", - отнюдь не счастливчик, ощущает такой же дискомфорт, как и все другие. Так что "каждый волен искать свою правду".

Это и есть бородинский постоянный поиск правды в изменяющихся обстоятельствах. Казалось бы, отсидев два срока в лагерях, он должен был возненавидеть всё советское, а тем более - тех, кто был связан с правоохранительными органами. Но - меняются люди, меняются сами "органы", меняется государство, меняются и враги, меняются и друзья. "Что объединяет меня, бывшего зэка, и, положим, Куняева, благополучного советского поэта, с которым я выступал в США? Или с Алексеевым, литературным чиновником, который еще несколько лет назад не пустил бы меня на порог своей редакции? Я думаю так: произошло своеобразное смещение кругов... Люди, с которыми я в каком-то смысле в союзе, принадлежат к различным слоям общества, но в них просыпается национальное сознание. Эти люди преображаются на глазах... Отсюда острота накала событий в России: борются не убеждения, а типы сознания, которые непеределываемы". Это очень важные слова, сказанные Бородиным на вечере в США. Вот почему со всякими срывами и несправедливостями, но "третья правда" непреложно прорывается в сознание. Сквозь Ленина, сквозь Сталина, сквозь Ельцина

Селиванов и Рябинин, святой и грешный, два народных типа, каждый по-своему понимающий свою "третью правду". Ибо никакая она не народная, не национальная, не патриотическая, как писали многие критики, пойдя по легкому пути противопоставления "красных" и "белых", "партократов" и "демократов". Есть в прозе Леонида Бородина и народность, и патриотизм, и поиск народной правды, но, говоря о "третьей правде", он всегда имеет в виду правду каждого человека. Селиванов ведь и от народа, и от деревенских сородичей свою "третью правду" утаивает, притворяясь. Он не только с комиссаром или белым офицером ведет свою игру, он даже перед поленом, которое собирается разрубить, играет, "разгадывая тайну дерева, присматриваясь и примеряясь".

Да, Леонид Бородин любит Родину, любит Россию, её историю, её величие, её государственность. Но что дальше? Это, по сути, не вопрос для писателя-романтика, он сам может переадресовать его вам. Он ищет свою "третью правду" между конформистами и диссидентами, между гэбистами и политзаключенными. Он и гэбистов, его сажавших, отказывается судить. Он и на свою политическую борьбу умудряется смотреть "боковым зрением" писателя-романтика. Вслед за Михаилом Лермонтовым он написал свою "Тамань" - "Женщину в море". Вслед за Александром Грином он написал и свою Ассоль, свою Ри, только герою оказались не под силу алые паруса. Но он готовится к ним, готовится к своему возвращению в сказку: "По-разному сложилась моя жизнь, и если в ней не все всегда удавалось, то это, пожалуй, от того, что я везде, сам того не понимая, ощущал себя временным, и тогда возможно, что вся моя прошлая жизнь была лишь подготовкой к возвращению". И возможно ли вообще торжество его "третьей правды"? Вряд ли... Это трагедия личности писателя, трагедия нынешнего романтизма. "Третья правда" ему нужна и как художнику, чтобы уйти от повторов, от тематической узости. "Год чуда и печали", "Гологор", "Расставание", "Третья правда", "Божеполье", "Женщина в море", "Ловушка для Адама" - каждый раз новая среда, жизнь, иные "предлагаемые обстоятельства". Герои Бородина узнаваемы лишь "правилами игры". Повести схожи - лишь крепкими напряженными сюжетами. Чтобы понять Леонида Бородина как писателя, совсем не надо знать о его одиннадцати годах лагерей, о громких политических процессах. Они лишь уведут читателя от правды, они - вехи его бытовой биографии. Чудо, все то же байкальское чудо, но Бородин оказался выше своих житейских передряг. Что ему помогло? Думаю, вера в Бога. Он не просто романтический, но в определенной мере и мистический писатель. Вся его проза - религиозна, и не сюжетно-религиозна (хотя есть среди его героев и священники), а религиозна своим видением человека. Есть у него даже чисто мистический рассказ "Посещение", который он любит публиковать в своих книгах, есть мистические стихи.

При всем при этом его проза остается чисто сибирской, этнически сибирской, о чем бы он ни писал. Только сибиряк может увидеть наш курортный юг так, как увидел его герой повести "Женщина в море". Черное море - как мертвая стихия. Море - не как жизнь, не как сверхдинамичная среда, а как однородная материя, имитирующая бытие. Сопоставьте с мертвящим видением курортного моря строчки о Байкале в повести-сказке "Год чуда и печали", где Байкал - живое существо, где увязывается цвет волн с настроением земли, где все живет ожиданием чуда: "И потому однажды я приеду в Иркутск, сяду в электричку на Слюдянку, займу место, слева по ходу поезда, и, когда в разрыве гор откроется для меня страна голубой воды и коричневых скал, я узнаю о себе то самое главное, что должно называться смыслом моей жизни".

Думаю, не по своей воле выработал Леонид Бородин свои жесткие правила игры. Нас всех заставляют или "не высовываться", или вырабатывать систему защиты. Не забудем и о том, что главная тема его - русское национальное сознание, в каких бы вариантах эта тема ни проявлялась. "Заявить ее в качестве позитива означало исключить себя из состава "порядочных людей", стать объектом гнусных намеков и быть навсегда исключенным из интеллигенции, как ныне "единогласно исключены" из этого состава Распутин, Астафьев, Белов..." - это уже пишет не герой прозы, а сам писатель, вынужденный притворяться, подобно Селиванову, в самой России. Но помните оптимистическое высказывание Бородина: если мы все - каждый из нас - будем делать всё, чтобы Россия возродилась, то нет таких сил, которые способны нам помешать.