Хуан Гойтисоло НАСЛЕДИЕ ПОКОЛЕНИЯ 1898 ГОДА

Хуан Гойтисоло

НАСЛЕДИЕ ПОКОЛЕНИЯ 1898 ГОДА

Из книги «Хвостовой вагон»

В недавно вышедшей из печати посмертной книге очерков «Поэзия и литература» Сернуда пишет о поэтах и прозаиках — представителях модернизма и поколения 1898 года: «Прошло более полувека с тех пор, как увидели свет первые книги упомянутых писателей, и между ними и испанским обществом разверзлась пучина кровавых, ужасных событий последней (пока еще последней) гражданской войны. Окидывая взглядом жизнь этих писателей во всей ее трагической перспективе, мы можем сегодня судить о том, как воспринималось современниками их творчество до войны и после нее. Случай для испанской литературы исключительный: творчество всех этих писателей в целом всегда вызывало и продолжает вызывать одни лишь хвалебные отклики, надо сказать, достаточно опрометчивые, ибо никто не пожелал задуматься над тем, что в пословице, предостерегающей нас: „Не все то золото, что блестит“, может содержаться доля истины. Истины, которую по всей видимости, подтвердит беспристрастное изучение наследия некоторых из этих писателей, где явного блеска золота не наблюдается (речь здесь не идет, разумеется, о произведениях Ортеги-и-Гассета или X. Р. Хименеса)… Да и мало сказать „хвалебные отклики“, уместнее было бы говорить о „восхищении“ и даже о „преклонении“, намекая на лавры, которыми беспрестанно венчают представителей модернизма и поколения 1898 года читатели и критики. Несмотря на то, что никого из них, за исключением Асорина, уж нет в живых, а их эпоха и время, описываемое ими в своих произведениях, давно отошли в прошлое, до сих пор нет никаких признаков той неизбежной, вполне естественно следующей за первой реакцией читателей историко-эстетической переоценки ценностей, которая в конце концов приводит к забвению писателей и произведений, не принадлежащих уже нашему обществу, нашему времени (не будем здесь упоминать о других, более субъективных причинах и механизмах подобных переоценок). Ничего похожего у нас не наблюдается: налицо по-прежнему одно лишь всеобщее преклонение»[1]. Прошу извинить меня за столь пространную цитату — она вызвана тем, что наблюдение, сделанное Сернудой, равно как и сам феномен, подмеченный им, имеют для нас большое значение. Безраздельное поклонение, которым окружены сегодня фигуры представителей модернизма и поколения 1898 года, в конечном итоге не только является неоправданным, но и оказывает неблаготворное, парализующее воздействие на критический анализ, следующий, как правило, за появлением и утверждением нового поколения писателей с проблемами, стремлениями и заботами, отличными от тех, что волновали их предшественников. Вокруг этих фигур — как вполне понятный ответ на атаки допотопной, но еще очень активной испанской реакции — создался настоящий религиозный культ: целая плеяда божеств, полубожеств и святых занимает в нашей скудной, убогой культурной жизни господствующие позиции. Слово «учителей» имеет силу закона, а интеллектуальная задача последователей (или, точнее, «эпигонов» и «инквизиторов») все больше сводится к простому комментированию и распространению священных текстов. Всякое отклонение превращается ipso facto[2] в ересь, всякая критика — в свяготатство[3]. Догматизм и конформизм в области политико-социальной, насаждаемые правящим режимом в течение двадцати пяти лет, привели к возникновению среди большей части оппозиции как бы зеркально отраженных догматизма и конформизма в области интеллектуальной. И результат сегодня налицо: никогда еще, начиная с XVIII века, испанская критика не представляла собой столь жалкого зрелища, не была столь робкой и скудной; никогда не звучало у нас так много перепевов и повторений старого — и так мало голосов самобытных; никогда еще не наблюдалось так много напускной уверенности — и так мало истинной страсти, так много эрудиции — и так мало изобретательности, так много божеств, полубожеств и святых — и так мало идей новаторских, смелых; так много уважения к писателям и их произведениям — и так мало писателей и произведений, действительно заслуживающих уважения.

Корни этой противоестественной ситуации необходимо искать в исторических невзгодах, выпавших на нашу долю. Позорные и вместе с тем трагические события гражданской войны привели к созданию в духовной жизни испанского общества своеобразного вакуума, явившегося закономерным следствием эмиграции из страны большей части интеллигенции тех поколений, которые сформировались в годы диктатуры Примо де Риверы и Второй республики. Всех их объединяло неприятие ценностей модернизма и поколения 1898 года, критическое к ним отношение, проистекавшее из различий во взглядах на жизнь вообще и на литературу в частности.

(Поэты поколения 1925 года[4] — самая талантливая плеяда поэтов за всю историю испанской литературы со времен Золотого века — полностью избежали влияния Унамуно и, несмотря на все уважение к Мачадо, испытали лишь незначительное влияние последнего. Воспитанные на культе «чистой поэзии» X. Р. Хименеса, они постепенно отходят от нее в 30-е годы: Альберти — проникнувшись боевым революционным духом, Салинас — после публикации «Тебе поющего голоса», Сернуда и Лорка — в поисках нового поэтического кредо, отличного от того, которое было у Хименеса и Ортеги. Отход от «чистой поэзии» Гильена и Алейсандре относится уже к послевоенному периоду.) Вакуум этот пытались заполнить те, кто остался в Испании, что, как мы увидим, привело — в качестве реакции на бескультурье, насаждавшееся официальными кругами в те годы, — к несколько искусственному преклонению перед представителями 1898 года (несмотря на малозаметную, более чем скромную роль, которую играло большинство из них в мрачный период с 1936 по 1939 год).

Намерение по сути своей благородное: в то время, когда культура наша была искалечена, а историческая связь с прошлым прервана силой оружия и по прихоти тех, кто с его помощью стремился возвести на престол ничтожных кумиров, восстановление мостов, связывающих нас с нашими вековыми традициями, представлялось не только желательным и своевременным, но и совершенно необходимым. Нападки режима на представителей поколения 1898 года совершались во имя того самого «призрачного завтра», которое предрекал Мачадо и под чисто испанскими по духу своему лозунгами: «Смерть интеллигенции!», «Да здравствует смерть»[5]. Защищая их наследие, последователи поколения 1898 года в то же самое время защищали наше будущее, создавали условия для появления новой культуры, которая, вобрав в себя старые традиции, привела бы к появлению нового поколения, способного глубоко понять проблемы нашего общества, нашего времени. Отстаивая культуру вчерашнюю, они отстаивали также культуру будущего, облегчали нам критический анализ, который позднее позволил бы нам заявить о своем существовании и мировоззрении.

В 1955 году — в год смерти Ортеги и выхода в свет первых произведений группы писателей, которых сегодня некоторые называют «поколением 50-х годов», — такой мост уже существовал. Благодаря усилиям последователей связь с поколением 1898 года была восстановлена, и его представители заняли главенствующие позиции в тесном и сереньком духовном мире Испании. Если реакция и продолжала свои нападки, то они не встречали никакой — или почти никакой — поддержки среди молодежи: псевдокультура, которую попытался было навязать правящий режим, исчезла вместе с мечтами об Империи, не оставив о себе ни памяти, ни сожалений. Непризнанное, запретное, творчество наших «отцов» было предано забвению, а над нами царила тень наших «дедов», более чем когда-либо недосягаемых для критики. «Реабилитация» «отцов» началась гораздо позже и отличалась ярко выраженной преднамеренной необъективностью. Критерием отбора в данном случае послужило их отношение к представителям 1898 года. Так, среди прочих были незаслуженно обойдены вниманием и забыты Бергамин, Ауб, Сендер и в особенности сам Сернуда. А пока, как и в 1925 г. — вследствие страшной пустоты и потрясений, вызванных войной, — Унамуно и Мачадо, Асорин и Бароха, Ортега и Хименес находились в зените своей славы.

Не злопыхательство и не дурные намерения привели нас к критике — более или менее справедливой и убедительной — Ортеги-и-Гассета. Наша критика ни в коей мере не была выражением «тотального отрицания» (какой, кстати, являлась и, до сих пор является критика некоторых «интегристов»); она была нам необходима для утверждения нашей будущей свободы. Речь шла не о том, чтобы полностью отказаться от доставшегося нам наследия, как то пытались представить наши противники, а о том, чтобы ассимилировать его и затем переосмыслить в соответствии с нашими взглядами. Если и допускали мы некоторое непочтение, то оно было меньшим, гораздо меньшим, да и во сто крат более оправданным, нежели то непочтение, которое, к примеру, допускала молодежь поколения 1898 года по отношению к Гальдосу и другим писателям предшествующих поколений[6]. Говорят, что несдержанность и неумеренность являются грехами молодости. В таком случае грешили и мы, но исключительно потому, что были молоды.

Все хорошо помнят реакцию, которую вызвала наша критика поколения 1898 года. Со всех сторон на нас посыпались обвинения в святотатстве, варварстве, тоталитаризме, а те, кого мы — без всяких на то оснований — считали своими наставниками, в благородном гневе рвали на себе одежды. Якобы спасая наследие 1898 года, некоторые из его апологетов, преследуя более субъективные цели, превращали это наследие в культ. Я не хочу сказать, что все они принимали в этом участие. Достойные исключения широко известны, и говорить здесь о них нет необходимости. Когда глаза наши открылись, изумленные, мы обнаружили, что нас обвели вокруг пальца: то, что выдавали за связь с традициями прошлого, незаметно превратилось в разрыв с будущим. Мы искали мост через пропасть, а перед нами воздвигли стену.

Прошло десять лет, и сегодня последствия этой ловкой подмены очевидны: наша культура, увязшая в проблематике модернизма и поколения 1898 года, прозябает в изжившем себя, превратившемся в анахронизм культе божеств, полубожеств и святых. Последние анкеты, посвященные Ортеге, обязаны своим появлением на свет именно такому положению вещей. Совсем иначе дело обстоит, например, во Франции: там центром внимания уже не является творчество Бергсона, Андре Жида или Валери: восхваление их, равно как и критика, исчерпали себя тридцать лет назад. Сегодняшние социальные, культурные, моральные и эстетические проблемы Испании имеют мало общего с проблемами, волновавшими поколение 1898 года. Общество 1965 года сильно отличается от общества, в котором жили Ортега и Унамуно. Беспрестанные ссылки на их творчество совершенно неоправданны и проистекают, как мне представляется, от непростительной косности мышления. Словно не решаясь идти вперед, сбросив с себя ветхие одеяния прошлого — видимо, из боязни, что с ними случится то же, что случилось с королем из сказки Андерсена, — эпигоны и инквизиторы цепляются за пьедестал своих идолов, цитируют их произведения, прикрываются их авторитетом. Задеть кого-нибудь из «последователей» — то же самое, что задеть «божество», и наоборот: симбиоз в данном случае абсолютный. Каждый из них имеет в своем распоряжении по крайней мере одного прославленного идола — с его помощью он и отбивается от всех нападок[7]. Неприкосновенные, вне критики, они «живут за чужой счет» и купаются в лучах чужой славы.

Критический дух, дремавший в течение двадцати пяти лет диктатуры, опустился сегодня до самого низкого за всю историю Испании уровня. Никогда еще боязнь воспользоваться свободой мысли не была так сильна, а количество «неприкосновенных» — так огромно. Прикрываясь каждый своим божеством, «последователи» втихомолку подмяли под себя нашу критику. Все это могло бы показаться настоящей комедией, если бы действительное положение вещей не было столь трагичным. Достаточно лишь полистать испанские литературные журналы, чтобы понять, до какой степени культ поколения 1898 года обесплодил наших эссеистов. Критика, как ее понимают в других европейских странах, у нас почти исчезла, вытесненная всевозможными апологиями, комментариями и толкованиями. Никто или почти никто не отваживается ступить в края неизведанные; современный испанский эссеист продвигается вперед, лишь предусмотрительно укутавшись — точнее было бы сказать, заковавшись — в плотную кольчугу цитат из какого-нибудь «неприкосновенного», — такой метод наилучшим образом помогает ему скрыть и интеллектуальное и духовное убожество. Никаких гневных выпадов, никакой сатиры, никакой иронии — одни лишь давно известные, навязшие на зубах рассуждения вперемешку с тоннами наводящей тоску эрудиции. Ни одной подобной Ларре личности — и сотни эпигонов и педантов. Вместе с тем, помимо восхищения и преклонения, о которых пишет Сернуда, они способны и на презрение, агрессивные нападки и травлю — только последние средства направлены целиком и полностью против еретиков и непокорных, которые не только еще живы, но и — что гораздо хуже — действуют, пренебрегая старыми, непререкаемыми авторитетами[8].

Можно было бы наивно предположить, что подобные негативные тенденции присущи только так называемым либеральным кругам. Однако это не так. Та же ограниченность, тот же конформизм процветают порой и среди наших марксистов. Зараженные всеобщей осмотрительностью и патологическим уважением к священным идеалам, писатели-марксисты ограничиваются в большинстве случаев комментированием и толкованием классиков исторического материализма: их работы, как правило, представляют собой неудобоваримое, низкопробное чтиво, перенасыщенное бесконечными повторениями тезисов учителей без каких бы то ни было свежих, оригинальных мыслей. Вместо того чтобы применить марксистскую диалектику к анализу культурных и эстетических проблем современного испанского общества, они лишь бездумно загромождают ту же самую диалектику концепциями и схемами, которые в отрыве от породившей их исторической и социальной действительности оказываются бесплодными и бессильными. Сознательно или бессознательно закрывая глаза на извращения в теории и практике марксизма, имевшие место в течение последних пятидесяти лет, они и в 1965 году пишут так, как будто отмена частной собственности на средства производства мгновенно и автоматически приведет к уничтожению эксплуатации человека человеком, иерархической структуры общества, противоречий между классами и слоями населения, различий между трудом отчужденным и не отчужденным. Формальное уважение к букве доктрины подменяет собою свободное ее изучение. Как и в случае с «последователями» поколения 1898 года, боязнь впасть в ересь тормозит и парализует всякую критику. Горизонты ее скрыты от нас эпигонами и инквизиторами разных мастей, зато ее бесплодие видно невооруженным глазом.

Отдельные робкие попытки проанализировать нашу историю нередко приводят к недоразумениям. Так же, как знаменитый ответ Унамуно на призыв Мильяна Астрая отражал его разочарование в жестокости, которая не могла убедить (хотя ответ Унамуно и не отрицал в принципе возможности убеждения силой оружия), так и попытки превратить, например, Лопе де Вегу в революционера представляются мне по меньшей мере парадоксальными. По словам Америко Кастро, Лопе пытается изобразить в своих пьесах (имеются в виду «Перибаньес» и «Фуэнте Овехуна») не «противоречия между сеньорами и простолюдинами эпохи средневековья, а различия в деятельности христиан новых и старых… Единственным почетным трудом считался тяжелый ручной труд крестьянина… В результате подобных перипетий темные, не имевшие никаких знатных (еврейского происхождения) предков простолюдины были идеализированы и стали полноправными членами „касты“ избранных».

Я ограничиваюсь здесь лишь изложением фактов и предоставляю читателю возможность самостоятельно сделать соответствующие выводы. Никто, кроме нас самих, не найдет выхода из создавшегося положения. Для этого мы должны избавиться от многочисленных группировок и сект, кишащих по всей нашей «конфедерации объединенных королевств»[9], сбросить с себя непробиваемый панцирь, под который мы сами себя упрятали, признать, что и мы не застрахованы от промахов и ошибок, отбросить в сторону костыли и идти вперед, полагаясь лишь на собственные ноги, действовать с независимостью партизан и парий. Избегать, как избегали наши учителя, ловушек и сетей, расставленных сомнительными авторитетами.

Пусть же эпигоны и инквизиторы упиваются положением в обществе, которого они достигли. Их синекура нас не интересует. У настоящей культуры нет необходимости заботиться об общественном положении. Для нас, не стремящихся войти в число избранных, понятие литературы прямо противоположно «академическому» понятию этого слова, а истинная ценность произведения искусства прямо противоположна ценности, определяемой премиями Хуана Марча[10] или же наградами покойного Альфонсо Х Мудрого[11].