∗∗∗

???

Прелюбодей — это человек, который больше, лучше всех вокруг знает разницу между своим и чужим. Вернее так — жаждет, чует разницу, а дотянутся редко когда может. Протоиерей Александр Шмеман писал, что самая откровенная пьеса о блуде, которую он читал и видел в своей жизни, была «Синяя птица» Метерлинка.

Бесконечная тоска по особенной жизни, сосущая жажда любви, и здравая протестантская концовка — «В мою горницу резную залетели гуленьки. Думала — пришла любовь, оказалось — хуленьки».

Здоровый, толстый скворец, довольный кот, кухня с камельком, уставшие от бессмысленных блужданий по птичкам дети и муж, обыкновенный, спокойный вечер — что еще мы можем требовать от судьбы? Тебя не любят, ты, лично ты, никому не нужен — прекрасно. Жизнь отпустила тебя. Оставшийся без любви, ты можешь постараться научится любить. Не дарить любовь, а отдавать ее даром. Не путаться в рейтузах, задыхаясь от страсти, а порадоваться тому, что у твоего мужа такие большие, красивые, оттопыренные уши.

Советы умной женщины

Гордыня малая

Людмила Сырникова  

Интеллигентный человек привычно брезгует глянцевой прессой, это для него нечто вроде телевизора. «Там нет мыслей», — говорит интеллигентный человек, если вдруг кто-то случайно заводит мещанский разговор о каком-то сверкающем издании или показывает на такое издание в витрине газетного киоска. Меж тем интеллигентный человек ошибается — мысли в глянцевой прессе есть. И не только мысли, а еще даже и идеи. Двадцать пять способов придумать двадцать шестой — есть. Как быть неотразимой — есть. Как подчеркнуть свою индивидуальность — есть. Как перестать беспокоиться и начать жить — вот этого нет, но это есть у Дейла Карнеги, см. худ. пер. с англ. изд-ва «Шанс», М., 1992 г. Он был бы отличным глянцевым колумнистом. Потому что глянцевые колумнисты высказывают мысли в стилистике протестантских телепроповедников в галстуках — этих героев американского телевидения в начале 90-х очень любило русское телевидение. Потом они надоели. А глянцевые колумнисты нет. Глянцевые колумнисты в России чувствуют себя докторами наук, вынужденными преподавать в начальной школе. Глубочайшее презрение к своей читательской аудитории — отличительная черта глянцевого колумниста. Немолодая женщина с искусствоведческим образованием, без пяти минут доктор наук, важный газетный критик, ежегодно летающий на разнообразные биеннале, имя есть, денег нет. Женщина использует тягу глянцевой прессы к именам и соглашается на предложение редактора женского журнала вести колонку. «О чем надо будет писать?» — спрашивает она, пряча ноги в дешевых туфлях под ламинированный стол в сияющей искусственным светом переговорной комнате. «Практические советы. За жизнь». «Как быть модной?» — уточняет художественный критик. «Нет, ну что вы? — мягко улыбается редактор и отставляет в сторону маленькую, вдвое меньше обычной, чашечку с кофе. — Советы умной женщины. О ревности. О любви. О социализации. О том, как быть светской. Вы ведь понимаете? Нам нужна ваша тонкость. Ваш ум. Мы стараемся совместить в нашем журнале то, что совместить невозможно — красоту и ум». Любой бы осекся после такой фразы, но главный редактор улыбается, как перед фотообъективом, и поворачивает маленькую чашечку вокруг своей оси, и чашечка нежно-нежно скрипит, будто попискивает: тонкий фарфор трется о тонкий фарфор — искусствоведческий критик соглашается с вымученной улыбкой и, доев печенье, идет домой, по дороге быстро-быстро облизывая сладкие, вымазанные в зефире пальцы.

Совсем скоро, со следующего же номера, начинается ее активная творческая деятельность: давайте поговорим о приятном, — пишет она. Приятное — это духовность, это неосязаемые материи, — пишет она, но находит такое словосочетание грубым, увечным, зачеркивает и пишет: «то, что нельзя потрогать руками». «Лихо, — думает критик, заваривая чай и просматривая очередной каталог с выставки актуального искусства. — Это ведь вполне себе мысль, сгодилась бы и для нормальной колонки, звучит очень иронично, пусть глянцевые обезжиренные девушки утрутся после такого плевка». Девушки утираются, а главный редактор нет. В следующей — уже телефонной — беседе главный редактор просит колумниста выбирать темы конкретнее. «Насколько конкретнее?» — с некоторой, правда, едва уловимой ехидцей спрашивает колумнист. «Ну, напишите, что ли, о лицемерии. О лукавстве. Вот-вот! О светском офисном лукавстве!» Колумнист хочет спросить, бывает ли церковное офисное лукавство, но осекается: все же 500 у. е. по курсу ЦБ за текст — не фунт изюма, а гораздо больше. И пишет, пишет: «Не верьте словам, услышанным в офисе, не верьте пожеланиям хорошего дня и приятного вечера, не ждите, что выходные будут приятными, равно как и аппетит, если вам назначили встречу, на нее не придут, а если договорились подписать контракт, то деловые отношения можете считать прерванными». Кончает — страшно перечесть: колонка выглядит как письмо многократно брошенной любовницы, роман мадам Бовари, написанный не Флобером, выдававшим себя за нее, а ею самой. Первый порыв, первое движение — к кнопке delete, переписать, переделать, но почти мгновенно уважаемый автор понимает, что все правильно, что тут есть точный расчет, ведь публику можно удивить лишь неожиданным, доселе невиданным и неслыханным поворотом мысли, хочешь быть услышанным — делай все наоборот. Автор отрывает голову от клавиатуры и улыбается. «Закон шоу-бизнеса, — думает интеллигентная женщина. — Первый закон шоу-бизнеса». Трудно сказать, почему глянцевая пресса кажется ей, без пяти минут доктору наук, шоу-бизнесом, вряд ли всему виною юность, проведенная в Ленинской библиотеке. Вероятно, она просто плохо представляет себе границы шоу-бизнеса; так ведет себя турист, впервые попавший в Европу: улыбки пассажиров в транспорте кажутся ему искренним проявлением симпатии, улыбки продавщиц — приглашением к знакомству. Впрочем, Маркс был прав, сравнение хромает: глубокое презрение к этому самому глянцевому «шоу-бизнесу» колумнист и не скрывает: во время кофе-брейков на пресс-конференциях, посвященных открытию биеннале, всякий раз смеется над ним в голос. «А знаете анекдот? Блондинка звонит по телефону: „Я хочу заказать пиццу“. Ей говорят: „Вы не туда попали. Это телефон доверия“. „Если вы не принесете мне пиццу, я покончу с собой“, — отвечает немедленно блондинка. А-хахахахахахахаа! Ха-ахахахахахахахаха!» Все смеются — так, что даже кофе проливается на скатерть.

Возвращаясь в Москву, сидя возле emergency exit на кресле с неоткидывающейся спинкой, критик-колумнист пьет посреди ночи седальгин, чтоб избавиться от головной боли и пережить недосып, и вдруг понимает, что анекдот-то про блондинку — показательный. Блондинка-то какая продвинутая, находчивая, умная пошла. «Это все потому, что я научила их думать!» — понимает она и торжествующе, горделиво, сжав руку в кулак, грозит небесам, а на самом деле — шоу-бизнесу.

Вернувшись домой, она садится за ноутбук: «Смерть блондинки» — так будет называться ее следующая колонка в глянцевом издании.

А потом все происходит, как в «Тридцатой любви Марины» писателя Сорокина. Отчеты о выставках и биеннале постепенно приобретают примерно такой вид: «Элитная публика по достоинству оценит эксклюзивное мастерство актуального художника». И все прочее в том же духе. При этом смех, шуточки и интеллигентская рефлексия по поводу «шоу-бизнеса» продолжаются. Среди своих, конечно же, за чашкой кофе: главный редактор давно уже на кофе ее не приглашает, только по телефону звонит и тексты заказывает или e-mail-ы шлет, например, такие: «Напишите-ка нам про гордыню, Светланочка». Светланочка рассеянно снимает с полки справочник, открывает на нужной странице и читает: «В христианстве гордыня считается самым тяжким из семи смертных грехов, считается, что именно она привела к падению Люцифера, ставшего Сатаной».

Цыпленок жареный

Чревоугодие

Елена Веселая  

У Василия спросили:

«Мясо любишь ли, Василий?»

«Да, люблю, — ответил Вася. -

Часто думаю о мясе».

Генрих Сапгир

Худеть гораздо дороже, чем есть. Я поняла это, когда несколько лет назад начала бескомпромиссную, но тщетную борьбу со съеденным за жизнь.

Дело не в том, что меня не устраивает отражение в зеркале — это как раз вообще не проблема. В моей жизни ни разу не было случая, чтобы личные или профессиональные связи разладились из-за пары-тройки (да даже 20-30) лишних килограммов. И вовсе не отсутствие нужных размеров в магазинах меня смущает (хотя они, конечно, как-то вдруг закончились — расти больше некуда) — всегда есть знакомые дизайнеры, готовые помочь полновесной подруге. Но... года к суровой прозе клонят. Короче говоря, вдруг стало тяжело, и в ответ на приглашение посетить мероприятие приходится спрашивать: «А у вас какой этаж? Второй? Пешком? К сожалению, не могу!»

Есть люди, способные сказать себе «нет» и зашить рот хотя бы наполовину. Я к ним не отношусь. Ну, не могу я пройти мимо куска мяса с кровью в «Гудмене» или сашими в «Недальнем Востоке»! Поэтому ищу помощников, которые привяжут меня к мачте, как Одиссея, закроют мне глаза, заткнут нос и не пустят в ресторан, научат назначать деловые встречи не в ресторане, а в парке на скамейке или в кино.

Европейские клиники, методики в которых отличаются друг от друга лишь степенью гуманности по отношению к клиенту, обещают «потерю веса, очищение души, восстановление гармонии, дренаж организма, промывку чакр» и прочие радости вульгарной эзотерики и, в общем-то, выполняют обещания, но не решают главную проблему — что делать, когда хочется есть? Килограммы, сброшенные в ходе дорогостоящей борьбы с самой собой, начинают возвращаться уже в самолете по дороге домой, где ты набрасываешься на скудный и дурно пахнущий аэрофлотовский обед с энтузиазмом Робинзона Крузо, выловившего из океана банку с просроченной тушенкой.

Главный принцип, положенный в основу всех методик похудения, прост и вряд ли может считаться откровением — «не жрать». Естественно, за подобный рецепт много не выручишь. Поэтому «программа» обставляется сопутствующими процедурами, обкладывается красивыми словами и умиротворяющими пейзажами. Прайс-лист прилагается.

Режимы в клиниках отличаются друг от друга, как характеры первоклашек, собранных на школьном дворе впервые. Каждый может выбрать по себе — кнут или пряник, кому что нравится. Есть клиники, где тебя будут гладить по головке, услаждать слух красивой музыкой и утешительными словами, разговаривая как с тяжелобольным. Есть (для мазохистов и слабовольных) настоящие пятизвездочные концлагеря.

Ну вот, например. Бавария, недалеко от Боденского озера, местечко Оберштауфен. Русские освоили его давно, там борется с собой, например, Михаил Жванецкий, можно встретить и других людей из телевизора. Немцы все делают «по системе». Здесь принята система Шрота. Местечко не для слабых духом. С чисто немецкой пунктуальностью и безо всяких эмоций там морят голодом (700 калорий в день — сплошное сено, без соли, жира и какого-либо намека на мясо). Иногда меню разнообразит тарелка похлебки с какой-то неизвестной крупой. Впрочем, «разнообразит» — неправильное слово. Потому что тарелка похлебки — это и есть обед. Или ужин. Говорят, Жванецкого как-то вызволял из голодного обморока весь санаторий — ночью в номер ему несли пучок моркови, чтобы спасти народное достояние от неминуемой гибели. Депрессия накатывает даже быстрее, чем голод.

Но самое главное — в 4 часа утра дверь вашего номера своим ключом открывает этакая Эльза Кох, медсестра. Она приносит мокрую холодную простыню, в которую вас и запеленывает. Полтора часа без движения, в коконе из одеял поверх мокрой простыни, пот, заливающий глаза, и сердце, готовое выпрыгнуть из груди, — чем не застенок? За измывательство люди платят деньги, и немалые. Зато выходят оттуда с младенчески чистыми белками глаз, похудевшие, помолодевшие. Правда, чуть поглупевшие — сено мозгу не на пользу. Конечно, это можно быстро исправить — достаточно добежать до ближайшей харчевни и съесть сосиску с пивом. Только кто захочет за 50 евро свести на нет эффект, за который заплачено 5000?

Самое ужасное во всех клиниках — это общение с соотечественниками. Не потому, что мы в принципе не любим, когда братья по разуму и языку топчут полянки, которые вроде бы открыли мы сами. Пытка заключается в другом. Ограничения в еде совсем притупляют разум. Мысли сбиваются в кучку и сосредоточиваются на одной-единственной теме, вы сами догадались, какой. Не будем говорить об этом громко. Если тебя окружают, допустим, немцы или итальянцы, ну и Бог с ними, пусть обсуждают, какие соусы любят готовить их матери и жены — мы все равно не поймем, хотя отдельные слова типа «спагетти» и «тортеллини» будут звучать райской музыкой. Но слышать подобные рассказы на русском — это сильное испытание. Стоит обессилено присесть где-нибудь под деревом и попытаться сосредоточиться на чистке чакр, как тут же подсядет какая-нибудь изможденная сенной диетой дама и начнет мечтательно рассказывать, как наестся, когда приедет, наконец, домой. По этой же причине ездить «на испытания» лучше в одиночестве, без свидетелей. Тогда меньше вероятность, что сорвешься.

«Престижно. Дорого. Эффективно» — гласит русская реклама клиники Анри Шено в Мерано. Крошечный городок в Южном Тироле (бывшая территория Австрии, теперь — Италия) живет только за счет фанатиков «быстрого, дорогого и эффективного» избавления от последствий греха чревоугодия. И главное, ни с одним словом не поспоришь. Все верно. Здесь главным врагом объявлены токсины — их гонят массажными ваннами, душами, грязями и, конечно, правильной едой. Итальянцы обставляют все красиво, еды вроде бы много, и, в отличие от немцев, готовят они ее вкусно. Страдать никто не предлагает. Эффект — такой же, как после концлагеря. Цена — примерно тысяча евро за каждый потерянный килограмм.

Вот, собственно, к чему я и веду. Денег, оставленных в Мерано, мучительно жаль, хотя эффект впечатляет. Хочется продлить ощущение волшебной легкости. Во время кризиса худеть уже не по карману. Есть — гораздо дешевле. Поэтому я теперь грешу исключительно в мыслях. Ем без соли, сахара, хлеба — в общем, «бежала через мосточек, подхватила кленовый листочек». Спиртное — ни-ни!

Друзьям со мной скучно. Они меня жалеют, пытаются накормить — салатики там, курочка... Я держусь, замыкаясь в гордыне. Фуршеты и коктейли превратились в танталовы муки. Иногда, проезжая по Москве, ловлю глазом надпись на палатке: «Куры гриль», и глаза затуманиваются, а рот наполняется слюной. Я так себе отчетливо представляю эту курицу — жирную, с поджаристой корочкой, обсыпанную перцем, вредную... тьфу!

Как там сказано: «Если пожелал глазами, то уже согрешил в мыслях своих?»

У Василия спросили:

«А мышей ловить, Василий?»

Оскорбился мой приятель:

«Я не кот, я покупатель!»

Всё за сибирскую корону

«АдмиралЪ» Андрея Кравчука

Денис Горелов  

У Довлатова была легенда о горском дедушке, полном вселенской гордыни человеке-кремне, который всем стихиям наперекор, в молниях и ураганах орал с утеса: «Какэм! Абанамат!» — и грязно ругался.

Таким же эпическим iron-мэном, мистером Ice, фольклорным могиканином был адмирал А. В. Колчак, которого логика вечных дерзаний, противохода и склоки занесли на исторически неправую и заведомо проигрышную сторону в гражданской смуте. Обогнувший земной шар через Арктику, рубивший торосы, тянувший лямку нарт заодно с обессилевшими собаками, этот джеклондоновских статей полярник был воистину персонажем черного комикса, мрачным капитаном Смерть, что чуть наискось, с наклоном вперед, стоит в реглане с руками за спиной на скособоченном мостике среди девятых валов. Он дивно хорош в минуты затишья на пустынном Берегу Скелетов, у «максимовского» пулемета на штативе, с высокой по-эсэсовски тульей командирской фуражки, в гордом гумилевском одиночестве на ветреной вахте. Романтический темперамент требовал вызова, душевного раздрая, черной меланхолии и плохого конца. Корсар, Колумб, противленец, Овод, полевой командир чужих революций, Колчак был слишком индивидуален, слишком инфернально красив для патриотической иконы, которую любят лепить из надломленных фигур русского прошлого былинники Первого канала.

Ревизуя новейшую историю в пользу белых, Первый слагает бесконечную оду мнимым и действительным неудачникам. Колчаку. Есенину. Живаго. Махно. Задача сугубо благородная: песнь нравственной победе всегда была делом архидостойнейшим, когда б из проигравших не делали на каждом шагу задорных удальцов, павших жертвой избыточного великодушия к черни. Если б их не играли сплошь победительные адъютантики инфантильного сложения. Если б с них не соскабливали грязь распущенности, мещанской ограниченности и зверства поэнергичней, чем с большевистских вождей.

Колчак был старше.

Колчак был злее.

Колчак был психованней. На закате жизни у него развилась привычка, слушая неутешительные доклады, кромсать перочинным ножом ручку кожаного кресла — что никак не говорит о молочном душевном здоровье, которым наделен исполнитель главной роли К. Ю. Хабенский. Колчак, намаявшись с разношерстным белым сбродом, чуял свой злой рок, скорый конец и, вполне вероятно, осознавал главное фиаско своей жизни — выбор не той стороны. Он никогда не ходил в монархистах, с чистым сердцем присягнул Февральской республике и не был склонен к православному исступлению, которое сегодня в согласии с новой модой шьет ему Первый канал. Под белые знамена адмирала привела типовая государственническая идея империи, армии и границ, вдохновляющая любого порядочного офицера. Сепаратный Брестский мир, суливший стране небывалые территориальные потери, взбесил Колчака окончательно — и своим решением он упредил известный потомкам резкий большевистский крен вправо. Не признанный никем, кроме поверженной Германии, Совнарком неизбежным порядком монополизировал понятие национального суверенитета — что и привело в его стан весомую группу генералов самого разного ранга, начиная с единственного легендарного полководца Первой мировой А. А. Брусилова. Именно они: генерал-полковник Егорьев, генерал-лейтенант Сытин, генерал-лейтенант Свечин, генерал-лейтенант Надежный, генерал-майоры Парский и Бонч-Бруевич, полковники Вацетис, Каменев и Шапошников (будущий глава Генштаба РККА) — командовали в разное время Южным деникинским, Восточным колчаковским, Западным юденичским и Юго-Западным польским фронтами красных войск, именно они принесли большевикам столь желанную победу (занятно, что к 37-му, моменту расправы над ар-мией, большинство из них были древними отставниками и под раздачу не попали; Колчаку, примкни он к этой группе, было бы 64, жил бы он в персоналке на Невском и встречался с пионерами из природоведческого кружка).

В то время как христопродавцы ударами в разные стороны все более приближали периметр Российской советской республики к довоенным рубежам, фанатик целостности страны был вынужден воевать за Русь святую в мундире английском — погоне российском и постоянно утрясать полномочия и субординацию с присланным Антантой в качестве наместника генералом Жаненом, японскими наблюдателями и бунташным чешским корпусом. В тот момент, когда красные единой волей Троцкого и РВС покончили у себя с партизанщиной, прижали в тылу феодальный беспредел Сорокина, Муравьева и более мелких полевых командиров (позволив погулеванить единственной своей ударной силе — вконец разложившейся Первой конной Буденного), когда разбойная армия впервые приобрела черты регулярных войск — Колчак изо дня в день сражался с демонстративным неподчинением казачьих корпусов, соблюдавших свой интерес чехов и потерявших всякий Божий страх карательных отрядов. Именно в Сибири белая гвардия запятнала себя таким беспардонным террором, что всплески ответных партизанских волнений вскорости окончательно разъели ее тыл. В массовых повешениях, поголовных порках, выжиганиях деревень Колчак не всегда был повинен — архаровцы, именовавшиеся русской армией, просто его не слушали. Кадеты интриговали в правительстве против эсеров, добровольцы по личной инициативе казнили делегатов Учредительного собрания, интендантства по недосмотру и разгильдяйству создали в войсках сплошной дефицит нательного белья, побудивший адмирала к реквизициям мануфактуры при полных кальсонами складах. Банк печатал новые деньги, изо дня в день обесценивая валюту, идиоты-генералы заново вводили фрунт и «высокоблагородий», и всяк по старорусской традиции торопился навесить на себя новые побрякушки и аксельбанты сомнительной легитимности: полковник Каппель стал генералом, вице-адмирал Колчак — адмиралом полным, получил наградную саблю взамен выброшенной в Черное море при разоружении офицерства и Георгиевский крест за блестящее планирование операции по взятию Перми, которую грех было не взять при стихийно сложившемся двукратном перевесе сил. Право, куда пристойнее выглядели красные, отказавшиеся от званий вообще и величавшие друг друга только по законно занимаемым должностям: товарищ начдив, командарм, наркомвоенмор.

Грандиознейшим провалом белой стратегии, определившим исход войны, было промедление в марше на соединение с деникинскими войсками Юга России — из-за чего? Из-за сомнений, что Деникин признает верховенство Колчака. Дележка короны Российской империи дорого обошлась союзникам: к моменту, когда генерал согласился быть при Колчаке формальным замом, красные усилили Восточный фронт лучшими кадрами, которые под началом будущего главкома РККА кадрового полковника С. С. Каменева выставили на Урале мощный заслон и отбросили сибирскую армию обратно в снега. Тут и чехи потеряли интерес к чужой усобице, загрузились барахлом и рванули под парами во Владивосток, прихватив в суматохе золотой запас Российской империи (о котором снято столько авантюрных фильмов и который, что сегодня вспоминать не любят, как раз и лег в основу новосозданного Чехословацкого государства). Верные Колчаку войска не сумели ни сдержать фронт, ни сберечь казну, ни отбиться от массированных партизанских атак по всей линии Транссибирской магистрали. Именно в крахе Колчака воспарило его дело: закончив свой поход на Тихом океане, Российская империя воссоединилась почти в прежних границах, только под красным флагом.

Неизвестно, куда Господь глядел, когда сия прискорбная и зело поучительная биография попала в руки режиссера Андрея Кравчука — по всему видать, относящегося к типу людей, которые крестятся даже в бане, армию любят до слез, нижних чинов держат за массовку, а бунтовщиков — за массовку, которая что-то о себе возомнила. Ну и конечно, благоговеют перед государем, балами и белыми перчатками. Даже странно, что в его фильме не порют и не вешают, хотя все равно много бухаются на колени, вальсируют и играют в серсо. Дважды цитируется апостол Павел, каждые четверть часа служат молебен, а эстеты-палачи спускают тело адмирала в прорубь, вырубленную в форме креста (!!!). Такому автору вполне можно доверить работу с самим Безруковым и самим Хабенским, головной номенклатурой Первого канала.

В деле аннигиляции восставшей (и победившей!) черни он достигает подлинных высот черного пиара. Чтобы разбушевавшиеся матросики выглядели гаже и чмошней, им — всем до одного — пошиты бескозырки на пять размеров больше головы (эти непотребные блины хорошо видны на фото флотских бесчинств в специально изданной книге «Адмиралъ»). Зверства, злочинства и массовые расстрелы замечены только за красной стороной. Гадкие шариковы то трусливо бегут, то коварно напрыгивают, пользуясь предательскими ударами партизанских шаек. Измена украинского полка оголяет фронт (что ж это за фронт такой, если его оголяет измена одного полка? Откуда в Сибири украинские полки? От Ющенко?).

Ко всему прочему, за режиссером Кравчуком издавна замечена тяга к «творческому заимствованию»: восемь лет назад он переписал на русский лад и поставил чистую кальку с рассказа О. Генри без малейшей ссылки на первоисточник. Первый же канал, как уже поминалось, давно обкатал практику малокорректного цитирования советской киноклассики на фильме «Господа офицеры». Они сошлись и оправдали ожидания. Сцена, где ленивая матросня скидывает с утеса в море офицеров с камнем на шее, есть зеркальная цитата фильма «Мы из Кронштадта». Ну и конечно, как было обойти великую каппелевскую психическую атаку из «Чапаева»? В кравчуковской версии каппелевцы под ураганным анкиным огнем таки домаршировали до чапаевских окопов и за веру-отечество порубали всю шваль штыками. Как говорилось в старом фильме: «С нами Бох, с нами Бох, Красных давим мы, как блох. А трусливые чапайцы Удирают все, как зайцы». Браво, Эрнст! Троекратное «ура» Кравчуку! Колоколам — звонить! Блядям стоять смирно! Нижним чинам — радоваться!

Правоверной бесстыжестью вы занесли свои имена в историю.

Господа офицеры в противовес черни много танцуют, играют в фанты, осеняют крестом спящих детей и просят у небес победы своему оружию. Сусальная позолота, нежная дымка и вещный мир в замедленной съемке, как всегда в хорошей рекламе, заслоняют собой совершенные, но без резкости человеческие модели. Кортик. Портсигар. Золоченый погон с тремя орлами. Эфес, хлеб-соль, цветочная корзинка. Дважды рапидом разбивается оземь хрустальный стопарь с серебряного подноса. Трагический всплеск чистой «смирновки». Брызги. Осколки. Жизнь адмирала, приснившаяся рекламисту-креативщику.

Чтоб зритель-баран не заскучал, все дается сквозь медвяную призму незаконной любви. Женатый адмирал теплеет взаимным чувством к супруге другого адмирала. В кленовых аллеях, в пушистых снежинках, в смешливых офицерских собраниях проживают они свой роман в письмах, как обреченный мятежный лейтенант Шмидт в старом хите «Почтовый роман». Ничье собачье дело, что всю свою сибирскую одиссею А. В. Колчак с А. В. Тимиревой прожили, как бы это поделикатнее сказать, гражданским браком. Поскольку чувство греха у авторов развито на уровне святейшей инквизиции, они то раскидывают героев по снежным купелям бескрайней России, то воздвигают меж ними твердыни православного долга и даже в Омске держат на целомудренной дистанции до самой трагической развязки. Чтоб не преступить святого, адмирал успевает через конвой сообщить о просьбе у жены развода, а у избранницы руки и услышать заветное «да». Исполнитель роли государя его преосвященство Н. П. Бурляев будет доволен.

Так же ничье собачье дело, что генерал Каппель подхватил гангрену, элементарно промочив валенки, а не падая картинно с лошадью под лед. Что в Севастополе венчанная и гражданская избранницы адмирала мирно приятельствовали, а не пронзали друг друга цыганскими взорами, как актрисы Боярская и Ковальчук. Что труп Верховного спустили под лед в качестве мести за аналогичные расправы, повсеместно чинимые колчаковскими войсками.

Но — что правда, то правда — на склоне лет в «Войне и мире» С. Ф. Бондарчука госпожа Тимирева действительно играла. Пронеся через всю жизнь чувство к погибшему во льдах возлюбленному, она со светлой улыбкой и мерцающим крестиком ступила на млечный путь, чтоб на небе окончательно воссоединить руки и сердца.

Это уже никакая не революционная классика, двоечники.

Это чистый и несомненный «Титаник».

Воистину: крепка, как смерть, любовь. Кэмерон, поди, локти кусает, что не он придумал.

Быть нелюбимым

Два стихотворения

Дмитрий Воденников