5

5

Насколько я могу судить, исходя из своего весьма краткого опыта на поприще публицистики, по законам жанра на этой гневно-пафосной ноте можно было бы и закончить. Но думаю, что не только у меня, но и у читателя останется чувство недосказанности: автор в ёрнической манере провёл множество нехороших исторических параллелей, позволив себе кое-где даже интеллектуальное хулиганство, походя «отчитал» Игоря Клямкина (которого как публициста на самом деле очень любит), ну, а дальше что? «К чему весь этот шум, что, сударь, вам угодно?» Что вы всем этим хотели сказать — что у нас на дворе «азиатский» способ производства? Как вы сами-то ответите на этот сакраментальный вопрос: «Как нам себя называть?» И что же мы, черт подери, все-таки построили?

Над этим вопросом автор бьётся очень давно. Сначала задумал написать тоненькую брошюру. Но вот пошёл уже четвёртый год работы, «брошюра» разрослась до многих сотен страниц, а конца все не видно. Это я к тому, что вопрос настолько серьёзен, а ответ на него настолько сложен, что, пытаясь уместить его на нескольких страницах этой статьи, автор серьёзно рискует своей научной репутацией: развернуть полностью аргументацию он все равно не сможет; многие ответы неизбежно окажутся упрощенно-примитивизированными, а следовательно, уязвимыми для критики. Но, как говорится, «конец — делу венец»: для завершённости данного публицистического опуса рискну изложить читателю свои выводы. А поскольку речь идёт о вещах очень сложных, мне придётся сменить язык изложения, сделав его предельно сжатым, сухим и «концептуальным».

Итак, в тезисной форме:

Редистрибуция человеческого труда возможна в трёх формах, представляющих собой последовательные стадии развития: перераспределение, во-первых, непосредственного живого труда, во-вторых, труда, овеществлённого в потребительных стоимостях, в-третьих, труда, овеществлённого в денежной форме стоимости. Чем более вещный характер приобретает редистрибуция, тем меньше доля внеэкономического и выше доля экономического принуждения. При феодализме, например, этим трём ступеням соответствуют барщина (и неотрывная от неё крепостная зависимость, близкая к рабству), натуральный оброк и денежный оброк, переходящий в арендную плату. Ясно, что последний, денежный, вид редистрибуции (так называемый квазитоварный сектор) является свидетельством разложения редистрибутивных отношений при переходе к рынку. В качестве подчиненного квазитоварный сектор присутствует и в экономике современных стран Запада (входящие в состав госсектора базисные и инфраструктурные отрасли, а также военное производство, работающее на казну; сюда же относятся системы налогообложения и социальной благотворительности).

Классический «азиатский» способ производства базируется на сочетании первых двух форм редистрибуции. На них же базируется и классический западноевропейский феодализм. Его переход к третьей форме знаменует собой уже качественно новый этап развития, которому в политической сфере соответствует абсолютизм, чисто внешне очень похожий на азиатскую деспотию, но по своему социально-экономическому содержанию не имеющий с ней ничего общего: от абсолютизма — прямой выход к классическому капитализму эпохи «Laissez faire».

«Азиатский» способ производства — разновесная система, близкая к гомео- стазу. Внутренние движущие силы развития незначительны, а сам тип развития по форме напоминает предельно сжатую спираль. Лишь однажды в истории произошла социальная мутация, обеспечившая прорыв из «азиатского» застоя к принципиально иному типу общества — так называемое «греческое чудо», положившее начало западноевропейской модели развития с последовательной сменой формаций. Основные компоненты этой модели: рынок, полная и безусловная частная собственность, гражданское общество, верховенство закона по отношению к государственной власти, демократия, неотчуждаемые права личности. Основные компоненты «азиатского» способа производства: редистрибуция, государственная — собственность, поглощение общества государством, не ограниченная никакими законами власть деспота, «поголовное рабство» — иерархическая пирамида, в которой нет субъектов собственности и права, каждый ею элемент является объектом по отношению к вышестоящему (Монтескье: «…В этом государстве всякий тиран в то же самое время и раб»), и лишь на вершине пирамиды — субъект в единственном числе.

Если «азиатский» способ производства в целом экономически опирается на сочетание государственной барщины с государственным оброком, то на одной из ранних стадий этого способа производства происходит как бы исторический зигзаг — обозначается особая тупиковая ветвь развития, когда всецело доминирует именно государственная барщина. Эту ветвь я бы назвал древним «казарменным коммунизмом».

В его рамках максимально возможная часть «платежей» государству осуществляется в форме живого труда. Присваивается уже не овеществлённый в продукте труд, а сама личность производителя. Он уже не организатор собственного производства, его труд — под жёстким контролем надсмотрщика, всякая автономия личности уничтожена. Не может быть и речи о каких-то рудиментах собственности, а тем более об эволюции ею в сторону полной частной. Личное накопление невозможно — невозможен и товарообмен. Путь к рынку заблокирован намертво, поэтому вся система — это исторический тупик. Древний «казарменный коммунизм» — это грандиозные общественные работы, трудовые армии, тотальная регуляция всего и вся. жизнь по плану — короче говоря, полное подавление человеческой свободы. Поле Личной Автономии «ужимается» до размеров геометрической точки.

Взорвать пирамидальную структуру бюрократической деспотии изнутри практически невозможно — ни одна из них не погибла в результате народного восстания. Но в то же время эта жёстко фиксированная неподвижная структура необычайно хрупка — малейший толчок извне, и она рушится, как карточный домик. Можно сказать, что древний «казарменный коммунизм» — это предельная, наиболее «чистая» форма «азиатского» способа производства, связанная с доведённой до логического абсурда редистрибуцией живого труда. В своей же более широко распространённой разновидности «азиатский» способ производства — это своеобразная «вялотекущая форма казарменности», при которой основы государственного подавления личности и общества сохранены, но, дабы избежать «казарменного коллапса», государственная барщина в значительной степени заменена государственным натуральным оброком. Но ведь и мы совсем недавно, приняв «Закон о собственности», отпустили своих «оброчных холопов» — арендаторов, кооператоров и проч. «на заработки», причём принципами азиатских деспотов отнюдь не поступились: над отпущенным на оброк псевдособственником остался занесённым государственный кнут — в любой момент все может быть отобрано, конфисковано, раскулачено с целью исключить «отчуждение работника от средств производства и эксплуатацию человека человеком».

Да, мы построили «казарменный коммунизм», основные параметры которого аналогичны древнему «казарменному коммунизму». Но я не настолько глуп, чтобы настаивать на полном совпадении. К счастью, полного возврата к уже пройденным этапам развития быть не может и встречающиеся в истории «рецидивы архаики» не в состоянии, даже пролив реки крови, вырваться из общего контекста современной эпохи и осуществить стопроцентный реакционный откат. Так что современный «казарменный коммунизм» и «казарменный коммунизм» древний— не одно и то же. Но, с другой стороны, у нашего общества гораздо больше общего с древнеегипетским, нежели с современным западным. Образно говоря, мы заимствовали у фараонов несущую конструкцию древневосточного общества и, оставив неизменной, навесили на неё разные современные аксессуары в виде индустриальных средств производства, новейших способов манипуляции общественным сознанием и т. п.

Этот древний урод пролез в современность в результате тектонического сдвига гигантских социальных пластов, их катастрофического столкновения. Конец XIX — начало XX века: рыночные структуры мощно вторгаются в застойное болото патриархальщины и авторитаризма, беспощадно ломая традиционные структуры. И если в Англии, классической стране капитализма, генезис новых отношений происходил органично, постепенно, то их мгновенно-взрывное появление в России привело к последствиям катастрофическим: старая социальная структура сломана, колоссален по силе выброс деклассированных элементов, в состав которых входят обломки практически всех классов и слоёв традиционного общества. Но особенно много среди них разорившихся крестьян-общинников. Крестьянин, который, по выражению Г. И. Успенского, «все вытерпел — и татарщину, и неметчину», не смог устоять «под ударом рубля», и в результате развала пореформенной российской деревни появилась масса «сердитого нищенства». Но разваливались не только социальные структуры — нарастала и духовная энтропия. «Упадок нравов» единодушно отмечали писатели и идеологи всех без исключения политических направлений. Г. В. Плеханов пишет, что, когда рушатся «исстари установившиеся обычаи», бывший патриархальный селянин начинает «пошаливать». Пока он ещё «…не успел проникнуться новой моралью, он все-таки переживает нравственный перелом, выражающийся иногда в довольно некрасивом поведении. Здесь повторяется то, что переживает всякий общественный класс, всякое общество при переходе от узких патриархальных порядков к другим, более широким, но зато более сложным и более запутанным». Более резко высказывались представители правого лагеря: «Народ забыл Бога». И вряд ли стоит иронизировать по поводу этих высказываний — в них зафиксированы симптомы социальной болезни под названием «аномия». Это такое состояние общества, когда порушены моральные нормы (по-гречески «номос» — норма, закон; «а» — отрицательная частица, отсюда и сам термин), девальвированы этические ценности, короче говоря, сломан морально-этический «скелет» человеческого поведения.

Итак, распад традиционного общества при столкновении с рыночной цивилизацией идёт быстрее, чем она может абсорбировать, поглотить и «переработать» продукты распада. Старые связи и интеграторы общества рушатся ещё до того, как на их место заступают новые. В результате политика ускоренной модернизации терпит крах. Происходит социальный взрыв, далее гражданская война, в результате социальный распад достигает кульминации. Общество превращается в аморфную массу, состоящую из множества «свободных атомов». Единственной структурирующей силой может быть культура. Но она хрупка, так как тонок слой ею носителей, и не они определяют, чему быть. В условиях, когда произошёл переход на качественно более низкий уровень социальности, при нарастающем социальном одичании уже знакомой нам «силой вещей» на сцену выходит простой, доступный и «эффективный» казарменно-коммунистический проект. Он может маскироваться псевдомарксистской риторикой, идеологией «пиджин-социализма» или ещё более примитивного эгалитаризма — дело не в этом. В деструктурированном, маргинализированном обществе, охваченном смутами, голодом и анархией, установление казарменного порядка многие воспринимают с облегчением. На атомизированный социальной энтропией человеческий субстрат накладывается жёстко-структурированная пирамидально-бюрократическая решётка. Социальные атомы сортируются по ею ячейкам, общество приобретает геометрически-упорядоченный вид — «страна спасена». И пусть эта структурированность чисто внешняя, искусственная, наложенная на общество как бы извне, — жизнь устраивается, бюрократическая машина начинает функционировать, причём сперва довольно эффективно. И лишь потом, после ею краха, становится очевидно, что общество так и осталось энтропийным, «раскультуренным», что структурность его была принудительной, неорганичной. Вместо общества-организма появилось общество- машина. Социализм оказался отождествлённым с редистрибуцией: «Целью является организация всего населения в единую сеть потребительных коммун, способных… с наименьшей затратой труда распределять все необходимые продукты, строго централизуя весь распределительный аппарат» (из программы РКП(б), принятой VIII съездом партии в 1919 году¹). Ещё более популярно излагает ту же идею Молотов: «Ведь в этом, собственно говоря, и заключается социализм — управлять государственным хозяйством», — в этом трогательно наивном определении — суть «азиатского» способа производства.

Главную свою задачу и оправдание своему существованию режим «казарменного коммунизма» видел в ускоренной индустриализации. То, что не удалось на рельсах капитализма, должно было получиться посредством методов древневосточных деспотий. Современные производительные силы должны были быть созданы в кратчайший срок путём реанимации докапиталистических производственных отношений. Ни одно рабовладельческое государство мира не знало такого жестокого и массового рабства, как сталинский ГУЛАГ. О соотношении уровней потребления римского раба и сталинского зэка мы уже говорили. Добавим лишь, что ни Древняя Греция, ни Рим — страны классического рабовладения — никогда не обращали в рабов своих сограждан.