Синдром плинтуса
Синдром плинтуса
Библиосфера
Синдром плинтуса
КОЛЕСО ОБОЗРЕНИЯ
Екатерина ИВАНОВА, САРАТОВ
Однажды я ехала в троллейбусе, и в салон вошли двое детей с гармошкой. Мальчик растянул меха, а девочка завела тонким, жалобным голоском: «Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко…» Так вот откуда эта щемящая грусть, не имеющая никакого отношения к сюжету светлого, но наивного детского фильма, знакомого всем, чьё детство пришлось на середину 80-х гг. прошлого века! «Не будь ко мне жестоко», – повторяли мы, как заклинание, сами не понимая, о чём и кого просим. Но оно было именно «жестоко», так, как может быть жестоко только будущее, которое не случилось.
Настоящее реальных «нулевых» более чем жестоко: ювенальная юстиция и реформа школьного образования, насилие в школе и насилие в подворотне, первая сигарета, первая доза, первый аборт. От этого потока зла ребёнку некуда спрятаться, потому что разрушена единственная твердыня, которая могла бы его защитить, – семья. Разрушение семьи – длительный процесс, который зафиксирован русской литературой.
Роман XIX века держится на «мысли семейной», оберегающей ребёнка от травматического опыта прямого столкновения со злом, несправедливостью, развратом. Литература XX века от Андрея Белого до Михаила Булгакова показывает неуклонное разрушение семьи.
Но самый страшный образ ребёнка в русской, а может быть, и в мировой литературе показал А.И. Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ». Описывая быт и нравы малолеток в лагере, Солженицын показывает корень зла: ребёнок в силу незрелости душевных сил не способен сопротивляться злу, и одичание его бывает страшным и мгновенным.
В основе современных книг о детстве очень близкое соприкосновение юной неокрепшей души со злом, осознание полной от него зависимости, принятие извращённых и аморальных представлений о жизни как нормы.
Можно без преувеличения сказать, что проза рубежа XX–XXI веков показывает разнообразные круги «ада» детства, и исключения только подчёркивают правило.
ВЗРОСЛОЗАВИСИМОСТЬ
Ребёнок в современной литературе предстаёт как существо, тотально зависимое от враждебного мира взрослых, но вопреки здравому смыслу эта зависимость несёт ему не защиту и утешение, а гибель. Это не норма, а патология, требующая излечения. Своеобразной точкой отсчёта, самым показательным, но не единственным свидетельством такого рода стала, конечно, книга Павла Санаева «Похороните меня за плинтусом». Главное, что вывело эту вещь за рамки только «человеческого документа», – автор смог подняться над вполне понятной болью своих детских обид и попытался найти их причину.
В повести Санаева дана точная оптика детского взгляда на добро и зло. Его герой Саша не делит явления и события на чёрное и белое. Он вообще не сразу находит в себе силы дать происходящему нравственную оценку. Он слишком зависим от мира взрослых, чтобы на осознанном уровне противостоять их влиянию. «Детская» беззащитность перед злом свойственна не только мальчику, но и взрослым героям. Автор повести показывает, что победа над бабушкой, возвращение в реальный, нормальный мир необъяснима изнутри судьбы мальчика. Спасение приходит извне в лице матери, которая вдруг смогла выйти из-под гипнотической власти своей родительницы.
Ещё более страшный вариант тотальной зависимости от враждебного мира взрослых представлен в романе Рубена Давида Гонсалеса Гальего «Чёрным по белому». Автобиографический герой Гальего – инвалид, лишённый возможности самостоятельно передвигаться, вынужденный выживать в условиях советского детского дома. «Я – герой» – с этими словами Гальего входит в русскую литературу как автор неповторимого повествования, написанного прекрасным языком и являющего собой ярчайшее свидетельство человеческого мужества и достоинства. Нужно сказать, что роман букеровского лауреата Гальего написан настолько исчерпывающе, что как будто не оставляет пространства для комментария. Всё, что можно, всё, что нужно было сказать о своём внутреннем состоянии, о душе человека, брошенного умирать мучительной и долгой смертью, было сказано так, что даже мы, сытые и здоровые, поняли.
Этому мальчику, для которого взросление – смертный приговор, потому что о повзрослевшем инвалиде некому позаботиться, повезло так же, как повезло герою Павла Санаева. Не берусь в двух словах разгадать природу запредельной силы героя романа «Чёрным по белому». Отмечу только момент, связанный с темой детства. Герой Гальего в высшей степени наделён способностью, которая вообще-то не свойственна детскому сознанию: чётко делить людей и поступки на «чёрное» и «белое», полная независимость суждений от лживого мира взрослых. Герой книги мал годами, но его сознание – это сознание взрослого человека. Он, будучи героем, просто не может себе позволить эту слабость – быть ребёнком.
ДОЧЬ КИНГА ИЛИ ЧАПЛИНА?
Литературный опыт Гальего так же неповторим, как и опыт экзистенциальный. Но новейшая проза даёт странное, можно даже сказать, уродливое отражение темы, поднятой в его романе. Я имею в виду роман Анны Старобинец «Убежище 3/9». Автор снискала на отечественном книжном рынке славу русского Стивена Кинга, который, как известно, охотно эксплуатирует детские страхи. Старобинец, напротив, пытается передать в своих текстах нечеловеческий, почти животный ужас матери, теряющей своего ребёнка.
В результате запутанных и тёмных метафизических построений героиня романа «Маша-растеряша» «запродаёт» своего ребёнка тёмным силам. После травмы головы мальчик впадает в пожизненную кому, превращается в «растение», и, намучившись с ним, непутёвая мать отдаёт его в специализированный детский дом. Далее действие романа разворачивается в двух планах. В реальном мальчик лишён возможности слышать, видеть, двигаться и говорить, в фантастическом юный герой попадает в сказочный лес, живёт у Бабы-яги, откликается на имя Ванюша и готовится освободить спящую красавицу, победить мерзкую ведьму и вообще спасти мир, как и подобает настоящему герою. Ничего у него, конечно, не получится. «Светлые» силы сдадут своего героя.
Анна Старобинец написала не только очень страшную, но и очень противную сказку, самым безобидным элементом которой является постоянный трёхэтажный мат. Вообще в книге Старобинец наблюдается разрыв между сильным замыслом и – мягко говоря – неровным его воплощением. Но экзистенциальный стержень этой книги – чувство вины матери – подлинный, боль – настоящая. Её подлинность не могут скрыть ни запутанные фантастические допущения, ни обилие отвратительных сцен, вообще никакого отношения не имеющих к центральной сюжетной линии, ни ложные претензии на универсальность и космологичность. Но что же в «сухом остатке»? Анна Старобинец (возможно, вслед за Стивеном Кингом?) диагностирует абсолютную непобедимость сил зла. Рождаться в этот страшный мир не стоит, поэтому вина женщины, родившей ребёнка на бесконечные мучения в настоящем аду, непростительна.
Интересный и весьма неожиданный опыт обращения к традиционной для русской литературы теме «отцов и детей» показан в повести Елены Хаецкой «Дочь Адольфа». Эта повесть не была по достоинству оценена критикой, может быть, потому, что она была упрятана в «фантастическую» оболочку, хотя все изложенные в ней события не выходят за рамки реализма. Повесть эта – часть книги Елены Хаецкой «Тролли в городе». Тролль – один из фольклорных воплощений образа зла, и Хаецкая увлечённо моделирует примеры нечеловеческой морали в столкновении с человеческой аморальностью. Эстетика этой книги представляет собой нечто среднее между романами Лавкрафта и «Марсианскими хрониками» Рея Брэдбери.
Действие повести происходит в «лихие девяностые». Нет денег, нет работы, нет надежды на то, что всё это когда-нибудь кончится. И вот едва сводящий концы с концами отец-одиночка получает предложение, от которого он, как говорится, не может отказаться: стать двойником Адольфа Гитлера. Трагифарс с участием мнимых Гитлера, Ленина, Брежнева разыгрывается на глазах девочки, которая очень любит своего отца. Ради этой любви она готова полюбить и его клоунскую личину. Не отстают и её одноклассники – начинающие «нацболы», готовые сделать этого человека своим вождём.
Исторический фантом обретает угрожающе реальные черты. В повести Хаецкой история России XX века трактуется как история соприкосновения со злом, «влюбления» во зло. Однако в отличие от героев Старобинец отец главной героини находит силы не только осознать свою вину, но и принять на себя бремя ответственности. И он отыскивает блестящее решение этой проблемы: даёт девочке новый образец для подражания – не Гитлера, а Чарли Чаплина. Да, добро и зло порой неотличимы друг от друга, но внутренне они не имеют между собой ничего общего. В наших силах объяснить детям эту простую истину.
ЮВЕНАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ
В современной прозе детство часто связано с большой историей. Сквозь призму детского восприятия решаются вопросы памяти и беспамятства. Именно в советском детстве современная проза ищет исток «обнулённой» современности.
Один из самых ярких опытов такого возвращения – роман Василия Аксёнова Lend-leasing («Дети ленд-лиза»). В этом тексте история и детство сталкиваются самым жёстким образом. Это не просто трудности военного времени, которые можно и нужно преодолеть, – это крушение всех внушённых представлений о гуманности, о нравственных ценностях. Взрослые предают детей – после этого уже никакое предательство не зазорно.
Герой романа Акси-Вакси – сын врага народа. В романе его глазами мы видим картины, ставшие уже знаковыми для литературы XX века, – исчезновение родителей, ссылка, страх и непонимание, свидания с испуганным отцом. Но всё это переживается с новой остротой, потому что знакомые картины мы видим глазами ребёнка: «Мама пропала в феврале. Ей позвонил майор Веверс, так я слышал от отца. <…> В начале июля пропал и отец. <…> В конце июля приехала опермашина за Акси-Вакси. В большущей квартире все комнаты были уже запечатаны, кроме детской, где ребёнок ютился вместе с двумя русскими старухами, Евфимией и Авдотьей. Явились трое: два толстозадых дядьки и одна толстозадая тётка. Сейчас поедем к маме с папой, мальчик. Вот тебе от них конфета. Гадкая карамель. Стояла летняя светлая ночь. Старухи выли в голос, провожая единственного дитятю».
Сегодня эти воспоминания звучат неожиданно современно. Вот где, оказывается, предшественники современных «деревянных тёток», именем несуществующего закона отнимающих детей у родителей (описанных в недавнем романе мэтра детской литературы В.?Крапивина «Тополята»). Все ужасы ювенальной юстиции, которые, надо думать, ещё ждут своего летописца, уходят корнями в забытое, но не забывшее нас прошлое.
Мифология советской эпохи, похоже, благополучно пережила этап постмодернистского развенчания и готова снабжать литературу XXI века новыми образами и старыми идеями. В этом контексте интересно сравнить два образа советского детства, представленных в повести Олега Павлова «Школьники» и романе О. Зайончковского «Петрович». В «Школьниках» жизнь молодого героя предстаёт с первого по десятый класс во всей её неприглядности. Социальная незащищённость, имущественное расслоение, безотцовщина, первые контакты с криминальным миром… Здесь и страшная директриса – воплощённая воля партии, как бы сошедшая с киноэкрана, и показательные суды, и пионерия с обязательным культом Павлика Морозова, и как кульминация – школьный «сеанс» антирелигиозной пропаганды.
Детство героя О. Зайончковского тоже советское и в ещё большей степени киношное. Как человек того же поколения, я могу сказать, что всё в нём узнаваемо, всё так и должно было запомниться нам, но это вторичная окультуренная память, навеянная советским детским «проблемным» кино. Только не «Чучелом», а чем-то вроде «В моей смерти прошу винить Клаву К.». Нельзя не согласиться с В. Пустовой, когда она пишет о принципиальной бесконфликтности этого романа. Папа, который, «погуляв на стороне», всё-таки возвращается в семью, тракторист, который не посылает настырного мальца на три буквы, а катает его целый день на своём тракторе… Оптимизм этой вещи искусственного происхождения.
ИНФЕРНАЛЬНАЯ КЛЮКВА
Но искусственным может быть и драматизм. Так происходит в ещё одном «детском» тексте – «Весна на луне» Юлии Кисиной. Взрослеющая героиня этой повести, в сущности, очень благополучный ребёнок. Но в отличие от О.?Зайончковского, который делает благополучие, тоже не без оговорок, впрочем, предметом художественного осмысления, Кисина ищет в сюжете бесконфликтного детства источник драматизма. Однако драматизм у неё подменяется регистрацией острых ощущений, без которых рассказ о взрослении был бы слишком пресным. Поэтому в повествование вплетаются микроновеллы о задушенных детях, призраках, спиритическом сеансе, на котором вызывают дух Жерара Филипа.
Но самый показательный эпизод – это визит в больницу, куда сердобольная мама главной героини, озабоченная судьбой одинокой умирающей старухи по имени Вера, ведёт свою не слишком сентиментальную дочь. Здесь Кисина имеет возможность развернуть перед читателем картину настоящего погружения в Ад: «Мама выпростала из-под одеяла тёти-Верин скелет, многозначительно кивнула на простыню с жёлтыми разводами и заголила рубашку. Пахнуло подвалом и сыростью, и Вера повисла в маминых жёстких руках бессильно, как тряпичная кукла». Этот страшный эпизод ничего не меняет в душе главной героини, а потому поступок её матери оказывается не проявлением милосердия, а жестокой странностью декадентствующей особы. В романе Кисиной не только юная героиня, но и автор видят в умирающем человеке предмет, повод для эстетической игры.
В тексте видна попытка найти в области детских впечатлений грань, отделяющую наш мир от мира потустороннего, заметен острый интерес к теме смерти. Обращение к детским впечатлениям для автора – способ войти в пограничное состояние сознания, и прежде всего притупить область нравственной рефлексии, ощутить «мистическое чувство», войти «в состояние лунатизма», то есть абсолютного отрыва от реальности, увидеть «инфернальный (то есть адский. – Е.И.) свет». Однако Кисиной недостаёт живого душевного опыта, настоящей боли или радости. Инфернальная подсветка освещает сцену, на которой герой истекает клюквенным соком.
Детские впечатления в силу своей инакости по отношению к системе взрослых понятий – неисчерпаемый источник вдохновения. Изживая травматичный опыт или обращаясь к «золотому фонду» светлых впечатлений, писатель тем не менее обращается к прошлому, а не к будущему. Поэтому ребёнок в современной прозе чаще всего – очевидец, который пытается осмыслить неочевидный для него смысл спектакля взрослой жизни, «взрослой» истории, «взрослой» – личной, социальной, метафизической – катастрофы.
Статья опубликована :
№35 (6336) (2011-09-07) 2
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 5,0 Проголосовало: 1 чел. 12345
Комментарии: