В. И. Гагарина 108 МИНУТ И ВСЯ ЖИЗНЬ

В. И. Гагарина

108 МИНУТ И ВСЯ ЖИЗНЬ

Это было летом 1960 года.

В один из дней Юра возвратился особенно возбужденным. Глаза светятся, улыбка с губ не сходит. Молчит, а я чувствую, что ему не терпится поделиться своей радостью. Спрашиваю спокойным тоном, стараясь не проявлять навязчивого любопытства:

— Сегодня что-нибудь интересное было или как обычно?

— А у нас все обычное интересно, — отвечает.

Я пожала плечами: ну ладно, мол, надо ужинать садиться. А он не отходит от меня. И те же огоньки в глазах. И счастье в них, и нетерпение ужасное.

— Юра, что с тобой? Что было у вас сегодня? — стараюсь быть строгой.

— Ездили смотреть корабль.

— Какой корабль?

— Космический. Тот самый, на котором полетит кто-то из нас.

Ноги у меня подкосились. Села на краешек стула и чувствую, что озноб начинается.

— Когда полетит? — едва выдавила из себя.

— Наверно, скоро.

— Ты? — спрашиваю.

— Не знаю… Об этом потом. Ты послушай, что я тебе расскажу. Мы были в конструкторском бюро, у Сергея Павловича Королева. Это Главный конструктор. Познакомились с производством. Оно идет полным ходом. А корабль — это не корабль, а шарик. Правда, большой… главный конструктор с каждым за руку здоровался, знакомил со своими помощниками. Их много… Нас назвал испытателями новой продукции. Интересно рассказывал о развитии ракетной техники, ее достижениях, о том, как к планетам полетим… Мы сидим, слушаем, а он все дальше и дальше поднимает нас к звездам… Потом прервался и говорит: «Ну ладно, вернемся с неба на Землю. Пока все будет очень скромно: полетит только один человек, и только на трехсоткилометровую орбиту, и только с первой космической скоростью, то есть всего лишь в восемь раз быстрее пули. Зато полетит кто-то из нас». Мы слушаем и молчим. А он обвел взглядом всех и сказал: «Первым может стать любой…» Я выронила ложку из рук.

— Не темни, — говорю. — Признайся, что напросился.

— Нет. — Он говорил уже спокойно. — Когда спросили, кто хочет заглянуть внутрь и посидеть в кабине, я попросил: «Разрешите мне». Вот и все.

— Разрешили?

— Разрешили. Всем разрешили…

И все-таки он полез в корабль первым. Замешкался всего на одну секунду у самого люка. Бросил взгляд на свои ботинки и остановился. Быстренько снял их и в носках юркнул в люк. Там по-хозяйски огляделся, все осмотрел, все ощупал. Вылез и заключил:

— Нормально.

Я не знаю, когда был решен вопрос о кандидатуре первого космонавта и решался ли он единожды. Думаю, что вначале были лишь предположения, которые обсуждались. Думаю, что и критериев отбора было не один и не два — больше. Но уже потом, спустя годы, я узнала, что в тот самый день, который так взволновал Юру, в тот самый час, когда он произнес свое «Разрешите?», Сергей Павлович Королев подтолкнул локтем одного из своих помощников и сказал:

— Вот этот, пожалуй, пойдет первым в полет…

Когда в размеренную, обыденную жизнь врываются минуты больших испытаний, до предела насыщенные событиями, переживаниями, человеку вдруг приоткрывается то, что люди называют смыслом жизни. И главное — он узнает цену себе и другим. Настоящую цену. Так было, когда отобрали группу для непосредственной подготовки к полету. В нее включили и Юру.

Еще в училище летчиков, и потом в полку, и здесь, в Звездном, он старался хорошо подготовиться к предстоящей дороге, где должно, по всей вероятности, сгодиться все, чему их учили на всех этапах: и высшая математика, и астрономия, и небесная механика, и многое другое.

То был сложный для Юры период. Сказывалось напряжение, физическое и умственное, а «второе дыхание» еще не наступило. И ведь знал, что будет нелегко, и, делая выбор, не устрашился трудностей, но поди ж ты: стоило подумать, что его признают негодным для первого старта, и заколотилось сердце нетерпением. И сомнения рождали грусть. Но Юра не поддавался этим настроениям и не расслаблялся.

В подмосковном городе продолжалась своя жизнь. Осень уступила свои права зиме, снежной и прохладной, но совсем непохожей на ту, к которой мы привыкли на Севере. Юра был доволен, что в поликлинике Звездного нашлась работа и для меня. По утрам выходили из дому втроем. Отводили Леночку в ясли и шли каждый к себе на службу.

Юра приходил домой поздно, часто уезжал в командировки. О своих делах он по-прежнему не очень-то распространялся, а если я проявляла женское любопытство, отшучивался. Так и прошла зима: в работе, в тренировках, в домашних заботах.

Из командировок Юра писал не реже чем раз в неделю. Я нет-нет и перечитываю его давние письма, в которых что ни строка, то свидетельство о Юриной заботливости. «Если тебе нравится платье, купи его. Вернусь домой — рассчитаемся с долгом…» «Больше учи Лену быть самостоятельной». «К одному из наших товарищей приехала жена. Я с Лешей Леоновым ездил на их встречу. А вообще-то лучше бы не ездил. Только расстроился, завидуя. Ну ничего, наша встреча будет лучшей, правда?» И под каждым письмом неизменное: «Ваш папа и Юра».

Все шло своим чередом. Он больше бывал на работе и меньше дома. В свободное время мы ходили гулять в лесопарк или смотреть кино, пристроив Лену к кому-нибудь из знакомых или соседей. Вечерами Юра нянчил дочку, иногда, взяв спортивный чемоданчик, ходил на баскетбол. Был он спокойный, ровный, веселый. Как и прежде, предпочитал книги телевизору. По праздникам любил принимать гостей. Слушая веселые истории, смеялся звонко и заразительно. Ребята тянулись к нему и добродушно звали Гагарой.

Однажды (не помню сейчас, какой это был день и по какому поводу собрались у нас Юрины товарищи по работе) я невольно стала свидетелем вот такого разговора:

— Теперь уже скоро… Пойдет, наверно, Юра. А может, Гера или кто другой…

Это говорил один из ребят, кажется, Борис Волынов. Отвечал Юра:

— Ну и что же? Кого пошлют, тот и полетит…

Дрогнуло мое сердце. Молнией сверкнула мысль: «Что-то уж очень спокойно он об этом говорит. Наверное, уже все решено».

Нет, я больше не спрашивала его ни о чем. С работы он приходил все чаще, когда мы с Леной уже спали. Он тихонько открывал дверь, бесшумно раздевался, умывался холодной водой, с нежностью прислушивался к посапыванию дочурки, поправлял одеяльце и садился за учебники. Он готовился к государственным экзаменам. Я не мешала ему. В последнее время я заметно уставала: ждала второго ребенка. Лежала тихо и слушала, как шуршат страницы его конспектов…

Ночью он подходил к холодильнику, доставал что-нибудь поесть, закручивал кран на кухне, из которого капала вода и который он все время собирался починить, но… В то время его мысли были заняты другим.

Пришла весна 1961 года. 7 марта родилась Галочка. В родильный дом меня отвез Юра, а возвращалась я с дочкой без него. Меня встретила Анна Тимофеевна и Светлана Леонова. Юра снова был в командировке. А когда прилетел, весь так и светился от радости.

— Весна, и имя дадим ей весеннее — Галчонок, — говорил Юра. — Согласны?

Он таскал ее на руках и напевал:

Галя, Галинка,

Милая картинка…

Я догадалась, что радует его не только встреча с нами, но и нечто другое.

В Звездном городке работа шла своим чередом, но чувствовалось, что все живут в ожидании чего-то большого, важного, значительного. Что это будет? Об этом не говорили. Юра томился каким-то нетерпением, никогда, казалось, ожидание не было для него так тягостно. Пробовал читать и откладывал книгу. Что-то писал в уединении. И только забавы с Леной и Галей отвлекали его от дум. С ними он находил разрядку, становился веселым, шутил, придумывал разные игры… Несмотря на напряжение, в котором Юра находился все последние дни, он был собран, контролировал себя.

Накануне отъезда на космодром в отряде состоялось партийное собрание. Напутствовали тех, кто должен был утром следующего дня лететь на Байконур. Все, кто был на этом собрании, предполагали, что в первый полет назначат Гагарина. Но тогда это было лишь предположение.

Неожиданно, очень неожиданно пришел тот последний вечер. Он должен был прийти. Юра ждал его. Подсознательно и тревожно ждала его я.

Тот вечер… Мы пораньше уложили спать девочек и после ужина долго разговаривали. О чем? Обо всем, но только не о полете. Вспоминали. Строили планы. Говорили о наших девочках. Я понимала, точнее, чувствовала, куда и зачем он едет, но не спрашивала его. Он шутил, болтал о разном, но тоже сознавал всю нелепость этих «пряток». Ему трудно было скрывать свою непосредственную причастность к надвигающимся событиям.

Странное дело, когда решалась его судьба о переводе в Звездный, о включении в отряд так называемых «испытателей», он волновался и переживал больше. А тут был спокоен, хотя и немножко рассеян.

— Береги девчонок, Валюша, — сказал он тихо и вдруг как-то очень по-доброму посмотрел на меня.

Я поняла: все уже предрешено, и отвратить этого нельзя. Ком подступил к горлу, казалось, не смогу сдержаться и расплачусь. Но я сдержалась. Даже улыбнулась, хотя улыбка получилась, наверное, очень грустной. Юра это уловил и быстро перевел разговор на другую тему.

Был вечер, потом ночь, потом утро, а мы все говорили, говорили и не могли наговориться.

Не помню, звонил будильник или мы встали без него. Утром он еще раз осмотрел свои вещи — не забыл ли чего? — щелкнул замком своего маленького чемоданчика. В соседней комнате проснулась и заплакала Галка. Юра закрыл альбом и пошел к детям. Он осторожно и нежно перепеленал крохотное розовое существо с маленьким вздернутым носиком, и Галка опять безмятежно заснула. Я подумала: «А ведь неплохо у него это получается. Научился. Когда родилась Леночка, он долго не решался взять ее на руки. Боялся уронить. Теперь осмелел».

Мои мысли прервал сигнал машины, которая остановилась под окном. Пора! Сердце сжалось в комочек и вдруг забилось сильно-сильно. Стало даже больно. Скрыть волнения я уже не могла. Это было выше моих сил.

Юра поцеловал девочек. Крепко обнял меня. На столе лежала вынутая из альбома фотография «северного периода» с надписью: «Моей дорогой, моей родной Валечке от крепко любящего Юры. Пусть эта фотография в дни разлуки чаще напоминает обо мне и заменит меня. Пусть она хоть немного поможет тебе в трудную минуту».

Снова загудела машина. Я вдруг почувствовала какую-то слабость и торопливо заговорила:

— Пожалуйста, будь внимателен, не горячись, помни о нас…

И еще что-то несвязное, что сейчас трудно вспомнить.

Юра успокаивал:

— Все будет хорошо, не волнуйся…

И тут меня словно обожгло. Не знаю, как это получилось, но я спросила о том, о чем, наверное, не должна была спрашивать:

— Кто?

— Может быть, я, а может быть, и кто-нибудь другой…

— Когда?

Он на секунду задержался с ответом. Всего на одну секунду:

— Четырнадцатого.

Уже потом я поняла, что он назвал это число только для того, чтобы я не волновалась и не ждала в канун действительной даты.

Юра шагнул к двери и остановился. На меня смотрели его чистые-чистые глаза. Смотрели очень ласково, очень тепло. В них не было ни смятения, ни сомнений. Я приподняла его фуражку и легонько провела ладонью по высокому Юриному лбу.

— Все будет хорошо, Юрок! Ведь верно? Ты мне обещаешь?

Глаза молча ответили: «Обещаю».

...Как-то дети меня спросили: «Мама, почему именно наш папа первым полетел в космос?» Вопрос естественный. Почему он, а не другой, когда их была целая группа, подготовленных, тренированных? Были и одинокие, а он женат, двое маленьких детей, мало ли что может случиться…

— Не знаю, девочки, — ответила им. — Наверное, так было надо.

Ответила и подумала: «А ведь я так ничего и не сказала им, и вопрос остался вопросом. Впрочем, вопросом не только для них, но и для меня. В самом деле, почему именно он?»

Так или иначе, но выбрали его. Только сейчас я начинаю понимать, какое это было для него счастье, какая радость. Ведь он жил этим полетом еще задолго до того, как пришла эта весна. Он жил этим полетом, наверное, с того самого момента, как осознал смысл той работы, которая проводилась и в Звездном городке, и в конструкторском бюро С. П. Королева, и в других смежных организациях.

...Апрель запаздывал с теплом. Над бурыми соснами низко, почти цепляясь за их лохматые шапки, плыли облака. Отяжелевшие, серые. Сыпалась мелкая морось. Я смотрела в помутневшее стекло окна и зябко водила плечами:

— Как там у них? Что делает Юра?

Морось скоро перестала, и начали падать редкие снежинки. Они медленно кружились, то летели над землей косым пунктиром, то вдруг взмывали ввысь.

— Мама, — позвала спящая Лена и, повернувшись на другой бок, тихонько засопела. Галка уснула поздно и потому молчала.

Снег скоро кончился. Небо вызвездило. Стало тихо. Только самолет, идущий на посадку, гудел своими моторами.

«А он полетит на ракете, — мелькнула мысль, — на ракете… Человек в космосе. Реальность чуда и чудо реальности».

12 апреля началось как обычно. Лену отправила утром в ясли, занялась Галочкой. Потом пришла Светлана Леонова. Она ждала ребенка и ко мне, «двудетной» матери, приходила перенимать опыт.

Неожиданно стук в дверь. Открываю — соседка. Раскраснелась, захлебывается словами:

— Валюша, включай радио! Юра в космосе!

У меня голова пошла кругом — смотрю на соседку и никак не могу вспомнить ее имени, метнулась к приемнику и не могу вспомнить, как его включают.

А потом началось в нашей квартире невообразимое, неописуемое. Прибежал Володя Комаров, нагрянули друзья, сослуживцы, соседи. Спрашивают, советуют, поздравляют. Сразу же приехали журналисты. Первым, помню, Василий Песков.

Поминутно открывалась дверь, входили какие-то люди, что-то говорили, жали мне руку. Не помню, что я им отвечала, что говорила. Я не могла разговаривать.

Голос диктора сообщил:

— Полет продолжается. Пилот-космонавт Юрий Гагарин чувствует себя хорошо.

Я крутила ручку приемника, чтобы увеличить громкость, но вместо этого сбивала настройку, снова крутила, утирала ладонью слезы и чувствовала, как сердце сжималось.

— Полет продолжается…

Хватаю тетрадку, карандаш, пытаюсь записать часы и минуты, его самочувствие, другие данные. Рука не слушается. Карандаш падает на стол. А люди что-то говорят, говорят…

...Я вновь увидела его четырнадцатого апреля.

Как мы встретились? Что он говорил? Каким он был в тот день? Не помню. Все в тумане.

Я видела его со стороны: когда он спускался по трапу самолета, шел по ковровой дорожке, докладывал правительству. Он все время был в окружении, возбужденный, счастливый.

Да, тот день был ослепительно радостным: встреча во Внукове, Красная площадь, Кремль. Промелькнул он как одно мгновение. Вечером, когда мы наконец остались вдвоем, Юра, помню, подошел к зеркалу, окинул себя быстрым взглядом, дотронулся пальцем до Золотой Звездочки и смущенно сказал:

— Понимаешь, Валюша, я даже не предполагал, что будет такая встреча, ну слетаю, ну вернусь… А чтобы вот так… не думал.

Уже дома, вглядываясь в его лицо, я старалась увидеть следы пережитого, следы, которые иногда говорят больше, чем может сказать сам человек. Но на лице Юрия, разве только немного обветренном и потемневшем от солнца Байконура, таких следов не было. Я думала: вот человек, который жил обычной и в чем-то размеренной жизнью, ходил на аэродром, возвращался домой, растил детей, если выпадало свободное время, уезжал на рыбалку, жил, не помышляя ни о каких приключениях. Они сами нашли его.

Впрочем, нет. Он конечно же помышлял.

И уже потом, когда все сбылось и успело отодвинуться в прошлое, когда самый первый, а потому, наверное, и самый трудный космический маршрут был пройден, Юрий вдруг как-то остро почувствовал, что ему будет очень не хватать этого делового напряжения, постоянной готовности к чему-то очень важному. И еще: того, кто стал первым, постоянно удручало чувство какой-то несправедливости: не слишком ли много славы и почета досталось ему одному за содеянное многими?

1981