IV

IV

Слова словами, только надо и примерами, как хорошими, так и плохими, подкреплять высказанные тобой общие положения.

Историю эту услыхал от водителя тяжелой машины, идущей по зимнику от чукотского золотого Билибина до колымского порта с красивым именем Зеленый Мыс. Служил я тогда в газете «Советская Чукотка».

Запала мне в душу трагедия неизвестного мне зэка, она стала на Колыме уже легендой, и терзала сознание, пока не выплеснулась рассказом «Последний крик». Дорога мне эта трехстраничная новелла. И потому, что первая проба в литературе, не шибко мудреная, конечно, проба, но как-никак, а собственный писательский детеныш, опять же первенец.

Его напечатала «Магаданская правда» по рекомендации Нины Севчук, она покровительствовала журналисту из Анадыря, ободряла его в стремлении одолеть естественную местечковость чукотских провинциалов, для которых Магадан на полном серьезе был столицей, без кавычек, не только Колымского края. За это доброе отношение ко мне Нины Севчук, хорошему человеку и умнице, я сохранил благодарное к ней чувство на всю оставшуюся жизнь.

Но главное меня ждало впереди.

Рассказ опубликовали 9 марта 1963 года, а днем раньше выступил Н. С. Хрущев перед писателями и понес по кочкам тех, кто пишет о культе, обозвав их формалистами.

К тому времени Никита Сергеевич, сам напугавшийся собственной смелости по части разоблачения культа, вовсю отрабатывал задним ходом. Впрочем, сие не помогло, ему так и не простили XX съезда, что и привело к Пленуму 14 октября 1964 года, когда был пущен в ход еще один ярлык — волюнтаризм.

А тогда по стране началась охота на ведьм, всюду искали тех, кому можно было бы приклеить упомянутый выше ярлык.

Достали и меня. Мой злополучный рассказик попал в доклад секретаря Чукотского окружного комитета партии. Я был объявлен формалистом, но мириться с этим не захотел и тут же нанес ответный удар, выступил в прениях и попытался доказать, что я не верблюд, то бишь, не формалист.

Эмоциональное и, кажется, доказательное выступление, где я вовсе не каялся, а отстаивал право писать так, как написал, возымело действие. Заключая совещание, первый секретарь сказал, что они вовсе не против моего рассказа как такового, пусть товарищ пишет и дальше так, как подсказывает ему совесть.

И в отчет, в газеты фамилия моя не попала, хотя целых полгода меня не печатали нигде, кроме собственной газеты, не выпускали в эфир.

Судите сами, что формалистского в этом ученическом рассказе? Но я его привожу здесь с определенной целью. Мой герой — один из тех, кто верил… Он и умер, продолжая верить уже на уровне подсознания. Но был ли рабом мой Степан? Нет, никогда! У раба просто не может быть подобной психологии, она ему недоступна.

Степан суть один из миллионов, один из тех, кто принял иллюзию за действительность. Можно ли его винить за это. Нисколько. Степан — герой эпического, если хотите, порядка, и его последние слова — катарсис, очищение, через которые он прошел, так несправедливо умирая.

А ведь ровесники Степана еще живы… Каково им присутствовать при попытках свершить над Отечеством такое, что не приходило в голову даже каннибалам из окружения фюрера!

Грядут новые пришельцы, которые не носят рогатых касок на голове и свастик на рукавах, но жаждут разрушить Российское государство через разрушение нравственных принципов русского народа.

Но вернемся к рассказу. Вот он:

ПОСЛЕДНИЙ КРИК